Шарль БодлерПадаль Вы помните ли то, что видели мы летом? Полуистлевшая, она, раскинув ноги, И солнце эту гниль палило с небосвода, И в небо щерились уже куски скелета, Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи Все это двигалось, вздымалось и блестело, И этот мир струил таинственные звуки, То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий, Из-за куста на нас, худая, вся в коросте, Но вспомните: и вы, заразу источая, И вас, красавица, и вас коснется тленье, Скажите же червям, когда начнут, целуя, ******* Вглубь стихотворения
Шарль Бодлер Сказать, что Бодлер в России — больше, чем Бодлер, было бы, разумеется, преувеличением, и все-таки французский поэт не только прочно вошел в русскую культуру, но и стал в ней фигурой почти мифологической. Судьба русского Бодлера более всего напоминает судьбу русского Байрона: чем один был для золотого века, тем другой стал для серебряного. Проникновение Бодлера в Россию началось в последней четверти XIX века. Если принять за начало этого процесса публикацию первых переводов в толстых журналах, а концом считать выход полных русских “Цветов Зла” (1907— 1908), то в нeм можно с некоторой долей условности выделить два этапа — досимволистский и символистский. Разумеется, Бодлера переводили и после символистов. На протяжении всего XX века он привлекал внимание переводчиков, как и любой другой европейский классик. Особо следует отметить труд Вильгельма Левика, который перевeл в общей сложности около четверти “Цветов Зла” — некоторые его версии по сей день остаются непревзойдeнными, — а также знаменитое “Плаванье” Марины Цветаевой и переводы еe дочери Ариадны Эфрон. Тем не менее эпоха, последовавшая за cеребряным веком, практически ничего не прибавила к уже сложившемуся в России образу Бодлера как отца и мученика новой поэзии. Первый этап освоения Бодлера начался в 60-х годах XIX века и продолжался приблизительно до начала XX . В это время его переводили в основном суровые революционеры-демократы — такие, как Николай Курочкин, брат знаменитого переводчика Беранже Василия Курочкина, Дмитрий Минаев и Пeтр Якубович. Они увидели в Бодлере прежде всего певца угнетeнного пролетариата (основываясь главным образом на циклах “Парижские картины” и “Мятеж”), чем отчасти и объясняется их пристрастие к французскому декаденту. В этом контексте особняком стоит фигура Петра Якубовича-Мельшина, первого серьeзного переводчика Бодлера. В начале 80-х годов прошлого века Якубович возглавлял петербургскую организацию “Народной воли”, в 1884 году был арестован. Суд приговорил его к смертной казни через повешение, заменeнной позже восемнадцатью годами каторги. В Сибири стойкий революционер и перевeл большую часть “Цветов Зла”. Именно в его переводе в 1895 году пятьдесят три стихотворения Бодлера впервые были изданы в России отдельной книжкой. В предисловии ко второму, расширенному изданию 1909 года он защищает Бодлера одновременно от декадентов, названных им “школой кривляющихся поэтов”, и — косвенно — от собратьев по революционной борьбе: Якубович специально подчeркивает отсутствие в книге “крикливого отдела “Revolte” (”Мятеж”). Его собственное отношение к Бодлеру лучше всего сформулировано в том же предисловии: ”С 1879 г. начали печататься (в журнале “Слово”) мои первые переводы из Бодлэра, но главная работа была сделана мною значительно позже (1885—1893), в Петропавловской крепости, на Каре и в Акатуе. Бодлэр являлся для меня в те трудные годы другом и утешителем, и я, со своей стороны, отдал ему много лучшей сердечной крови… Кончив свой труд и мечтая об его издании отдельной книгой, я, между прочим, писал тогда в проектируемом предисловии: В те дни, когда душа во тьме ночей бессонных ……………………….………………………… …И повела меня крылатая подруга И всe дала понять: зачем любить до боли Якубович, несмотря на то что его переводы хронологически принадлежали к Серебряному веку и выходили с предисловием Бальмонта, был человеком другого, старшего поколения и воспринимал Бодлера в наивно-романтическом ключе (такой взгляд, кстати, разделял и М. Горький). Совсем иначе отнеслись к “Цветам Зла” младшие современники Якубовича. Для них Бодлер становится объектом восторженного поклонения. В первом десятилетии нашего века выходят три полных перевода “Цветов Зла”: А. Панова (1907), А. Альвинга (1908) и Эллиса (1908), не говоря уже о многочисленных переводах отдельных стихотворений, публиковавшихся Брюсовым, Бальмонтом, Мережковским, Анненским, Вяч. Ивановым… Каноническими для того времени надо считать, безусловно, переводы Льва Кобылинского (литературный псевдоним — Эллис), который был воистину проповедником и пророком Бодлера — таким рисует его в своей книге “Начало века” Андрей Белый. Почему же именно Бодлер стал кумиром русских декадентов на рубеже столетий, затмив других французских поэтов, которых Поль Верлен назвал “проклятыми”, имея в виду проклятье непризнанности и трагического одиночества, — Нерваля, Лотреамона, Рембо, самого Верлена? По всей видимости, объясняется это не только силой его таланта, но и тем, что именно он постулировал и всей своей жизнью доказал, что причина его отверженности не в сложном характере, не в случайных неудачах, а в самой природе его гения. “Больная муза” Бодлера стала Пифией новой поэзии, заявившей, что царство еe — anywhere out of the world. Огромное значение приобрeл и факт осуждения “Цветов Зла” судом Второй империи. Всe это лишний раз подтверждает упомянутое сходство исторической роли в российской словесности Байрона и Бодлера. Ведь и Байрон был, по сути, настоящим “проклятым поэтом” — в силу своего мрачного дарования и трагической биографии. Именно в этом заключалось его обаяние для русской и европейской молодeжи; тогда же впервые возникло и утвердилось в умах существующее сейчас на правах общего места представление о судьбе поэта как о непременной трагедии: в роли поэта par excellence Овидий постепенно заслонял Горация, Тассо — Петрарку, Шенье — Расина и т. д. Так же, как обаяние имени Байрона способствовало утверждению романтизма в русской поэзии, так культ Бодлера ознаменовал наступление эпохи символизма. В восприятии Эллиса и его современников наиболее полным и совершенным воплощением бодлеровского гения, его квинтэссенцией была знаменитая “Падаль”(”Une Charogne”). Бодлер являлся для них в первую очередь автором “Падали”; ни одно другое стихотворение, русское или иностранное, классическое или современное, не упоминалось и не цитировалось в то время так часто. Содержание “Падали” достаточно просто: первые девять четверостиший посвящены детальному описанию разлагающегося трупа, в последних трeх поэт, обращаясь к своей возлюбленной, говорит о том, что и ей суждено истлеть в земле, но она останется в его стихах и силой его дара избежит забвения. Эта мысль, восходящая к знаменитой оде Горация, разумеется, не нова. Однако суть “Падали” несводима к еe заключительной строфе: воспринимать эти стихи как очередную импровизацию на тему vita brevis, ars longa было бы наивно. Тем не менее были и вполне анекдотические попытки переводить “Падаль” именно в таком традиционном духе. Так, у А. Панова последние три строфы выглядят следующим образом: И что же? Ты станешь вот тем же, моя дорогая, Да! Будешь ты тем же! Я вижу, как ты, разлагаясь, Тогда о скажи тем червям, что твои поцелуи Более сложную — в духе символизма — интерпретацию этого произведения предлагал Эллис. В изложении Андрея Белого она звучит так: “…в центре сознания — культ мечты, непереносимой в действительность, которая — падаль-де; она — труп мечты”. Такое прочтение в какой-то степени верно отражает мировоззрение Бодлера, хотя сам перевод Эллиса и не пришeлся А. Белому по вкусу: как он язвительно замечает, “Кобылинский читал <…> “Падаль” в плохом переводе своeм; в нeм Бодлера и не было…” Это суждение сейчас представляется чрезмерно строгим; впрочем, перевод Эллиса публикуется ниже, и читатель может судить о нем сам. У русских декадентов существовал настоящий культ необычных и маниакально-острых ощущений, так называемых “мигов”, как главного объекта поэтического изображения. Наивысшей удачей считалось вместить в классически совершенную форму самые тонкие и невиданные прежде оттенки чувства, мысли, впечатления, описать то, что никогда ещe не было описано в стихах и не мыслилось как возможный предмет лирического описания. И в этом Бодлер им необычайно близок. ”Поэт “Цветов Зла”, — пишет Теофиль Готье, — любил то, что ошибочно называется стилем декаданса и есть не что иное, как искусство, достигшее той степени крайней зрелости, которая находит своe выражение в косых лучах заката дряхлеющих цивилизаций: стиль <…> усиливающийся передать мысль в самых еe неуловимых оттенках, а формы в самых неуловимых очертаниях: он чутко внимает тончайшим откровениям невроза, признаниям стареющей и извращeнной страсти, причудливым галлюцинациям навязчивой идеи, переходящей в безумие. Этот “стиль декаданса” — последнее слово языка, которому дано всe выразить и которое доходит до крайности преувеличения” . То, что Бодлеру удалось расширить область поэтического, внеся аполлоническую гармонию в изображение гниющего трупа, не могло не привести в восторг русских декадентов. “Падаль” породила бесчисленные подражания, вызвала к жизни новое литературное веяние, суть которого можно обозначить строчкой из песни А. Вертинского “Полукровка”: “Я могу из падали создавать поэмы”. Вот, к примеру, такие строки: Весна Жизни новой зарожденье Это стихотворение 1908 года, включeнное автором в цикл “Цветочки с пустыря”, принадлежит А. И. Тинякову (1886— 1934), одному из любопытнейших персонажей того времени. Недаром об этом незначительном стихотворце осталось столько воспоминаний: о нeм пишут Ходасевич, Зощенко, ему посвящены рассказы Георгия Иванова “Человек в рединготе” и “Александр Иванович”. Своей жизнью и стихами одарeнный неудачник, поклонявшийся Бодлеру, пытался воплотить образ “проклятого поэта”, что оборачивалось на практике жестокой пародией — черносотенными статьями и (согласно Г. Иванову) службой в ЧК. Другой пример: стихотворение С. В. Киссина (1885— 1916), носившего в кругу друзей прозвище Муни, близкого друга В. Ходасевича, фигурирующего в его воспоминаниях. В безупречных терцинах он описывает разлагающийся женский труп — образ, навеянный осенним пейзажем. Заканчиваются стихи так: Вороны гимн поют еe красе. Чу! Крик ворон ты слышишь из тумана. 1913 …Там, где на сердце, съеденном червями, (В. Ходасевич. “Не матерью, но тульскою крестьянкой…”, 1917, 1922) Листья падали, падали, падали, (Г. Иванов “Листья падали, падали, падали…”, 1955) У самого Бодлера образ разложения связан в данном случае с темой любви, причем любовь идеальная и любовь земная — понятия для него принципиально разные. В качестве объекта последней он мог, по его собственному утверждению, воспринимать только дочь природы, не испорченную цивилизацией. В жизни воплощением этого мифа стала мулатка Жанна Дюваль. Одна из наиболее характерных легенд, связанных с именем Бодлера, —его пресловутый “культ чeрной Венеры”, которой посвящено восемнадцать стихотворений из “Цветов Зла”. В этих стихах Бодлер описывает “земную” любовь как некое роковое наваждение, а предмет еe — как чeрствое создание, полное животного вожделения, не знающее возвышенных чувств, как вампира, поглощающего лучшие душевные силы поэта. И — одновременно — как ангела, как светлый идеал, оазис роскошной и безмятежной тропической природы в мире городских трущоб. Эта двойственность проистекает не от парадоксальной логики единства противоположностей. “Величье низкое, божественная грязь”, “И тeмная, и брызжущая светом” — так называет Бодлер свою любовь, и таково его восприятие любви вообще, точнее — “земной” любви. Ключом к этому пониманию любви служит неявная дихотомия Жизнь — Искусство, легко угадываемая в стихах о Жанне Дюваль (и во многих других). Это противопоставление лежит в основе поэтического мировоззрения Бодлера. К царству Жизни относятся такие понятия, как любовь, природа, желания и страсти; в сознании Бодлера всему этому сопутствует навязчивый образ тления. К царству Искусства относится всe прекрасное, но под прекрасным здесь подразумевается только то, что порождено человеческим гением. В свой мир Бодлер старается не допускать и малейшего признака Жизни. “Этот город стоит у воды; говорят, он построен из мрамора, а народ там так ненавидит растительность, что вырывает все деревья. Вот пейзаж в твоeм вкусе; пейзаж, созданный из света, и камня, и воды, чтобы их отражать!” — так обращается он в одном из стихотворений в прозе к своей душе. Однако искусство, противопоставленное природе как нечто высшее, становится синонимом искусственности. За ним стоит не Жизнь, а Смерть. Как ни странно, разложение в этой системе — не свойство Смерти, а, наоборот, апофеоз Жизни. Описание гниющих останков в “Падали” — это, как нетрудно заметить, описание всевозможных форм Жизни, своеобразный гимн еe неистребимости. Невозможность смерти — вот что более всего пугает поэта в его роковой любви: Ты ждeшь спокойствия и мира? (“Вампир”. Перевод М. Донского) Отношение Бодлера к жизни и любви лучше всего можно определить христианскими понятиями “соблазн”, “искушение”, “прелесть”; к ним оно, вероятно, и восходит. Жизнь во всех еe формах служит для поэта источником неодолимого притяжения, приобретающего силу страсти. Но соблазн этот греховен, поскольку поэт — служитель Прекрасного и Вечного, того, чему нет места в жизни. Бодлер так говорит о своей гибельной привязанности: Чудовище, с кем связан я, (там же) …горда собой, на землю ты пришла, (“Ты на постель свою весь мир бы привлекла…”. Перевод В. Левика) В стихах, обращeнных к Жанне, поэт постоянно переходит от обожания к ненависти и наоборот. В бесчувственности своей подруги он видит свойство то ли высшей красоты, то ли животного. В одном стихотворении он говорит: Я всю, от чeрных кос до благородных ног, Когда бы ввечеру, в какой-то грустный час, (“С еврейкой бешеной простертый на постели…”. Перевод В. Левика) А в другом: О, жестокая тварь! Красотою твоей (“Я люблю тебя так, как ночной небосвод…”. Перевод В. Шора ) Без конца повторяющиеся оскорбления и проклятия кажутся заклинаниями, призванными развеять дьявольский морок. Этой же жаждой освобождения объясняется и навязчивая идея гниения как оборотной стороны всего живого, любой нерукотворной красоты. Когда поэт, знающий, что его долг — стремиться “куда угодно за пределы мира”, чувствует, что Жизнь неодолимо притягивает его, он закрывает глаза и представляет себе еe наивысший триумф — полчища червей, пожирающих прекрасное тело, возврат его к Природе: “прах ты, и в прах возвратишься”. Итогом этого противоречия и стало в каком-то смысле стихотворение “Падаль”. В нeм Бодлер обещает вырвать у Жизни, у тления то прекрасное и отмеченное знаком Красоты, что заставляло его стремиться к этой женщине, отдав на откуп червям еe животное начало. Лишь проведя свою подругу сквозь это своеобразное чистилище, поэт может поместить еe в область прекрасного — царство Смерти; без помощи поэта ей не вырваться из вечного жизненного круговорота. Потому что где-то в глубине сознания Бодлер твeрдо знает: Красота — это Смерть. Лишь то нетленно, что мертво. Гимн Красоте и гимн Смерти в его книге переплетены так тесно, что невозможно отличить одну от другой. Именно к Смерти в конечном счeте и обращены “Цветы Зла”, заканчивающиеся знаменитой мольбой: Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило! Обманутым пловцам раскрой свои глубины! (“Плаванье” Перевод М. Цветаевой) В течение столетия с лишним, прошедшего с тех пор, как стихи из “Цветов Зла” впервые появились на русском языке, “Падаль” переводилась как минимум девять раз. За недостатком места мы вынуждены ограничиться пятью переводами: первые два (Якубовича и Эллиса) стали итоговыми для двух периодов освоения Бодлера русской поэтической культурой и — в некотором роде — уже вошли в еe историю; последние два, напротив, созданы в 1999 и 2000 годах и печатаются впервые. С переводами “Падали”, публиковавшимися в России и Советском Союзе, можно ознакомиться по следующим изданиям: Ш. Бодлэр. Цветы Зла. Перевод А. А. Панова. СПб., 1907. Ш. Бодлэр. Цветы Зла. Перевод А. Альвинга. СПб., 1908. Ш. Бодлэр. Цветы Зла. Перевод Эллиса. М., 1908. Бодлер. Цветы Зла. Перевод П. Якубовича-Мельшина. СПб., 1909. С. Головачевский. Стихотворения. М., 1900. Ш. Бодлер. Цветы Зла. Переводы В. Левика и С. Петрова. М., 1970. И. Б.
UNE CHAROGNE Les jambes en l’air, comme une femme lubrique, Le soleil rayonnait sur cette pourriture, Et le ciel regardait la carcasse superbe Les mouches bourdonnaient sur ce ventre putride, Tout cela descendait, montait commme une vague, Et ce monde rendait une etrange musique, Les formes s’effacaient et n’etaient plus qu’un reve, Derriere les rochers une chienne inquiete — Et pourtant vous serez semblable a cette ordure, Oui! telle vous serez, o la reine des graces, Alors, o ma beaute! dites a la vermine Было ясное утро. Под музыку нежных речей Перевод Петра Якубовича (В кн.: Ш. Бодлэр. Цветы Зла. СПб., 1909)
Он, ноги тощие к лазури простирая, И солнце жадное над падалью сверкало, Под взорами небес, зловонье изливая, Неслось жужжанье мух из живота гнилого, Волной кипящею пред нами труп вздымался; И странной музыкой все вкруг него дышало, Вдруг нам почудилось, что, пеленою черной И пес встревоженный, сердитый и голодный, А вот придет пора – и ты, червей питая, О да, прекрасная – ты будешь остов смрадный, Но ты скажи червям, когда без сожаленья Перевод Эллиса (В кн.: Ш. Бодлэр. Цветы Зла. М., 1908)
Падаль Вы помните ли то, что видели мы летом? Полуистлевшая, она, раскинув ноги, И солнце эту гниль палило с небосвода, И в небо щерились уже куски скелета, Спеша на пиршество, жужжащей тучей мухи Все это двигалось, вздымалось и блестело, И этот мир струил таинственные звуки, То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий, Из-за куста на нас, худая, вся в коросте, Но вспомните: и вы, заразу источая, И вас, красавица, и вас коснется тленье, Скажите же червям, когда начнут, целуя,
(В кн.: Бодлер. Цветы Зла. М., 1970)
Потея ядами, задравши ноги ввысь, А солнце с высоты палило эту гниль, Лазурный свод глядел, на сей надменный труп, В том смрадном воздухе гудели мух рои Вздымаясь, через миг спадала, как волна, И этот мир звучал, как ветер, как ручей, Неясны делались размытые черты, Поодаль, средь камней, облезлый пес в пыли — Но ведь и вам смердеть, как мерзкий тот скелет, Такой вы будете, когда, под женский вой, Скажите же червям, что страстно иссосут Перевод Ивана Бабицкого, 1999
Наглей распутницы, желаньем распаленной, А солнце жгло ее, частицу за частицей И к небесам уже проклюнулись из тела Рой мух на падали шуршал, как покрывало, Все это плавилось, текло и шелестело, И в этом хаосе то странный гул хорала А формы таяли, как сон, как отголосок, Собака тощая, косясь на наши спины, И ты, любовь моя, таким же трупным ядом И ты, красавица, и ты покинешь вскоре Когда голодный червь вопьется поцелуем, Перевод Анатолия Гелескула © Copyright: Елена Хвоя, 2022.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
