Галансков Юрий Тимофеевич 1939-1972

Человеческий манифест

1
Всё чаще и чаще в ночной тиши
вдруг начинаю рыдать.
Ведь даже крупицу богатств души
уже невозможно отдать.
Никому не нужно:
в поисках Идиота
так измотаешься за день!
А люди идут, отработав,
туда где деньги и б...
И пусть.
Сквозь людскую лавину
я пройду непохожий, один,
как будто кусок рубина,
сверкающий между льдин.
Не-бо!
Хочу сиять я;
ночью мне разреши
на бархате чёрного платья
рассыпать алмазы души.

2
Министрам, вождям и газетам -
не верьте!

Вставайте, лежащие ниц!
Видите, шарики атомной смерти
у Мира в могилах глазниц.
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте!
О, алая кровь бунтарства!
Идите и доломайте
гнилую тюрьму государства!
Идите по трупам пугливых
тащить для голодных людей
чёрные бомбы, как сливы,
на блюдища площадей.

3
Где они -
те, кто нужны,
чтобы горло пушек зажать,
чтобы вырезать язвы войны
священным ножом мятежа?
Где они?
Где они?
Где они?
Или их вовсе нет? -
Вон у станков их тени,
прикованы горстью монет.

4
Человек исчез,
ничтожный, как муха,
он еле шевелится в строчках книг.
Выйду на площадь
и городу в ухо
втисну отчаянья крик!
А потом, пистолет достав,
прижму его крепко к виску...
Не дам никому растоптать
души белоснежный лоскут.
Люди,
уйдите, не надо...
Бросьте меня утешать.
Всё равно среди вашего ада
мне уже нечем дышать!
Приветствуйте Подлость и Голод!
А я, поваленный наземь,
плюю в ваш железный город,
набитый деньгами и грязью.

5
Небо!
Не знаю что делаю...
Мне бы карающий нож!
Видишь, как кто-то на белое
выплеснул чёрную ложь.
Видишь, как вечера тьма
жуёт окровавленный стяг...
И жизнь страшна как тюрьма,
воздвигнутая на костях!
Падаю!
Падаю!
Падаю!
Вам оставляю - лысеть.
Не стану питаться падалью -
как все.
Не стану
кишкам на потребу
плоды на могилах срезать.
Не нужно мне вашего хлеба,
замешанного на слезах.
И падаю, и взлетаю
в полубреду,
в полусне.
И чувствую, как расцветает
человеческое
во мне.

6
Привыкли видеть,
расхаживая
вдоль улиц в свободный час,
лица, жизнью изгаженные,
такие же, как и у вас.
И вдруг, -
словно грома раскаты
и словно явление миру Христа,
восстала
растоптанная и распятая
человеческая красота!
Это - я,
призывающий к правде и бунту,
не желающий больше служить,
рву ваши чёрные путы,
сотканные из лжи!
Это - я,
законом закованный,
кричу Человеческий манифест, -
и пусть мне ворон выклёвывает
на мраморе тела
крест.

1960, Москва

,,,,,,,,,,,,,

Справедливости окровавленные уста

1
Я, прошедший сквозь все века,
предвидя итог лет,
ночью
из тайника
вытаскиваю пистолет.

Я, пацифист-мятежник,
который,
мудр и красив, как Пророк,
вдруг опускаю штору
и палец кладу на курок.

Кровавым гимном гореть
в дымной заре - скорей!

Все равно я безумный олень
среди двуногих зверей.

Все равно в порнографии душ
истлела надежды звезда.

И пути все равно не ведут
туда,
где так гениально дано:
земле разбудить зерно,
ростку темноту пробуравить,
зеленые руки расправить,
душистую выставить чашу,
и алчную мудрость вашу
просто и во плоти
в ягоду воплотить.

Но хватит играть в слова,
в висок упирается ствол...
И рухнула голова
на зеленый стол.

2

Окровавленный скальпель роняя на пол,
уже не в силах себя разогнуть,
застынет врач вопросительным знаком,
увидев огромное, во всю грудь - сердце.

Собой овладев на мгновение,
вдруг
выдавит он: "А легкие где ж?
Сердце!
И лишь лепестками вокруг -
бледные личики мертвых надежд..."

Это было последнее тело - квартира,
где жило сердце,
щедро увенчанное
извечною жаждой несчастного мира
утверждения надежд человечества.

Мир обречен! К бездыханному телу
явитесь вы
и уставитесь тупо.
Но что же вы будете делать
с собственным трупом?!

Рвать, бесноваться, смеяться
или
рыдать, к погребенью готовясь.
Интересно, в какой могиле
вы зароете вашу совесть?
И нечего траурный марш

трубить,
сомкнувшись
черным кольцом.

Я поднимаюсь,
меня не убить
ни подлостью, ни свинцом.

Зло в этом мире давно зачем-то,
но слушайте совесть и верьте ей -
законами духа и тела начертано
мне в этой жизни бессмертие.
Просто я вас забавляю словами.
Измученный насмерть, я просто устал
нести в себе
разбитые вами
справедливости окровавленные уста.

3

Отныне истиной будет:
законы добра поправ,
победитель всегда неправ,
и его непременно осудят.

Ваша сила смертельно опасна,
ваши мысли преступно хитрят,
вы друг друга кусаете зря,
истощая себя ежечасно.
На лысине площади нет ни травинки,
в черепе кружат слепни идей,
и волчьих ягод кровинки
сочатся из тела людей.

4

Твоя борьба,
твое сраженье,
твое преступное участье
обречено на пораженье,
на катастрофу,
на несчастье.

Я жгу знамена,
я меняю
воззванья, марши и мятежность
на золото и зелень мая,
на человеческую нежность.

В обитель ливней и лучей
я рвусь сквозь мертвый пласт гудрона.
И жизнь,
и плод,
и ключ ключей -
моя зеленая корона.

Да-да, все так,
но не в пустыню
смиренным иноком уйду -
я буду здесь
и здесь отныне
иную битву поведу.

Война - войне!
Зови любить,
разбить в мозгах замки оков,
казармы зернами бомбить
и сеять стрелы васильков.

На этот бой меня веди,
мой справедливый честный Бог,
или зачем в моей груди
Ты свой огонь зажег.

5

Будет день!
Города и заводы
задохнутся от стали и стона.
Развращенные ложью народы
вдруг увидят наши знамена.
Купол неба с грохотом треснет,
обнажив золотые вены,
и ливнями наших песен
наполнится воздух мгновенно.

Станут сказки апостолов былью,
вами попранные в гордыне.
Они будут шрифтом извилин
напечатаны в каждом отныне.
И как прежде, страстями объятый,
будет мир неустанно искать...
но только не в горле брата
львиную долю куска.

,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,

Война

ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!

1. Не дай убить

Москва,
Нью-Йорк,
Каир.
Войну отвергают все.
Но, будто бы белка,
измученный мир
вертится в пушечном колесе.
Птицы петиций - и что же? -
наплевано в лики анкет.
Хотят человеческой кожей
обтягивать тело ракет.
А люди -
всесильные люди,
шатаясь на паре костей,
несут материнские груди
вскармливать медных детей...
Стойте, скоты,
в деревянный острог загонят,
привяжут веревкой,
ударит уверенно между рог,
палач, умудренный сноровкой.
Потом, в руке железо сжав,
уверенный и властный,
повяжет лезвием ножа
на шею бантик красный.
Не дай убить,
взреви, чтоб глохли.
Узлами мускулы связав,
срывай ремни, ломай оглобли...
С кровавой сеткой на глазах,
сжигая в ноздрях гнева пламя,
роняя пену изо рта,
вздымай же голову, как знамя,
кишки на шею намотав.

2. За революцией - революция

Казалось, все те же уставшие лица,
все те же мысли,
и чувства нее те ж.
А я утверждаю, что где-то таится
огромный Всемирный мятеж.
Над бомбами вырос вопрос,
и мир в ожиданье затих.
Поэты себе под нос
бубнили старинный стих,
кричали ура,
бились в истерике,
делали венчиком алые губки...
И вдруг -
в ослабевших руках Америки
кровью окрасился сахар Кубы.
В глуби пирамид заиграла труба:
сфинкс пробудился и вышел из мрака.
И, будто бы факел в руках раба,
вспыхнула нефть Ирака.
Европа казалась распятой,
но прорастали росточки;
диктаторы и дипломаты
дрожали на атомной бочке.
Болезни.
Голод.
Усталость.
И кто-то бредил войной...
Я чувствовал, что осталось
последнее слово за мной.,

3. Долой пессимистов!

Может быть,
в прокаженные города
я приду ненужным врачом
и пойму, что мир навсегда
страдать и стрелять обречен.
Но, по-моему, нет и нет.
Посмотрите, какая заря,
и какой, посмотрите, рассвет
ожидает Меня - Бунтаря.
Приду,
принесу генералам блюдо
из грубого Марсова мяса.
И переделывать бомбы буду
в сочные ананасы.
Пройду сквозь запутанность лабиринтов
сорвать и отбросить решетки тюрьмы.
И крысы рванутся из рук лаборантов
к горлу творцов чумы.
И не зло, а музейную ношу -
супербомбы, язвы и туберкулез -
принесу и небрежно брошу
пессимистам, мокрым от слез.

1960

,,,,,,,,,,,,,,

Конструкция

"Папа, снимите хомутики", -
маленький мальчик изрёк.
"Видишь, сыночек, прутики;
а если ещё поперёк?..
Дай-ка тетрадку в клетку.
Здесь нарисуй
глаза,
птичку,
солнце
и ветку,
и на щеке - слеза..."
И на тетрадке в клетку
тихо рисует зверёк
птичку,
солнце
и ветку
в прутиках поперёк...

,,,,,,,,,,,,,,,,,,

Апельсиновая шкура.

Я – поэт.
Мне восемнадцать лет.
Возможно, поэтому
хочется
в тело Земли
вцепиться
усилием рук и ног,
в щепки разбить границы
и вычесать Атомных блох.

Вы по ночам спите,
мучаете ваших жён.
А я в стихотворные нити
весь до волос погружён.

И когда кто-нибудь из вас
не верит в мой творческий рост,
я прикуриваю от горящих глаз
или от кремлёвских звёзд.

Все утверждают, что вроде я груб,
и ни один иначе;
а я улыбаюсь гвоздиками губ
и изредка ландышем плачу...

Я белкой резвился на ёлке по иглам,
я цвёл на вишнёвой ветке.
И вдруг, неожиданно, сделался тигром
у жизни в железной клетке.

Всё. Всё. Всё.
Государства,
правительства,
бомбы новейшие –
всё, что себя изживёт и изжило,
Я, всемогущий,
на строчках повешаю
или на собственных жилах.

Представьте:
вышел и вижу –
о, боже…
липкие люди, как мясо, наги,
а рядом машины из женской кожи
шили солдатские сапоги.

Еле заметил в облаке пыли
медные бляхи – возня на панели…
Острыми шашками женщину брили:
нужно же землю укутать в шинели.

Хилый ребёнок, похожий на доску,
пищи просил у безгрудья веков,
а толстая бомба, хватая за соску,
глотала бутылками молоко.

Потом засаленный с ног до макушки,
сталеплавильщик, окрашенный сажево,
ежеминутно на будущей пушке
в собственном соусе жарился заживо.

Безносая сволочь на кладбище корчится,
делая крестиком косточек пару –
тоже страдает:
наверное, хочется
выкурить атомную сигару.

Попробуйте, дайте…
И ваше имя
украсит Земли величайший погост.
На наших могилах она поднимет
международный кровавый тост.

Всех утопить –
миролюбия мне бы.
Требую,
эхом пугая туманность:
«Э-э-эй,
необъятное вечное небо,
где же твоя гуманность?»

Но, ослеплённое блеском штыков,
небо испуганно хмурило брови.
Еле протиснуло меж облаков:
«Крови хотите… Крови…»

Ещё хотело, но вдруг замолкло,
заплакало дождиком в синюю нитку…
А ночью прожектор
калёной иголкой,
сияя, устраивал страшную пытку.

Тьма отозвана.
Молча плачет
маленьких звёздочек хрупкая дрожь.
Ночь,
побледневшая,
в облако прячет
месяца остро отточенный нож.
Утро зарезано.
Рана восхода
зарево крови разбрызгала вдруг.
Смерть аплодировала небосводу
сотнями детских оторванных рук…

Чувствую –
солнце залезло в ресницы…
Лавочки…
Люди…
Опомнился сразу.

И может же всякая мерзость присниться
под чёткую дикцию радиофразы.

Медленно шёл по песочной дорожке.
Яркая клумба.
У клумбы присев,
долго смотрел,
как, на тоненькой ножке,
розу обнюхивал львиный зев.

Под птичий щебет,
в огне экстаза,
цветочную радость губами сожгу.
Росу разбросаю кусками алмаза
на вашем сухом мозгу.

Всё. Всё. Всё.
Государства,
правительства,
бомбы новейшие –
всё, что себя изживёт и изжило,
Я, всемогущий,
на строчках повешаю
или на собственных жилах.

Нельзя.
Не могу.
Надоело.
Не верю,
что серых людей пожирает железо.
Пускай же в парламенте, выломав двери,
французские парни орут Марсельезу.

И, вспомнив проказы Зелёного Робина,
пускай шотландцы сделают стрелы,
выйдут
и с криком: «Да здравствует Родина»
насмерть пронзают правителей тело.

Крики: «Фантазия, пусть себе брешет,
ишь как на углях эмоции бесится.
Тоже –
любитель на строчках повешать
с риском на них же повеситься».

Громче кричите.
Железный, не струшу.
Сквозь крики, нытьё и плач
вижу –
по вашу преступную душу
идёт молодой палач.

Вон он,
кирпичный,
в сиренном бреду
условно сигналит пурпурным платочком.
Слышу…
Вижу…
Сейчас иду…
Вот только поставлю точку.

Выбежал, точку поставить забыв.
Думал: «Теперь не останусь без знамени»…
А это чёрный рукав трубы
играет ладонью пламени.

И ладно.
Пока он, заснувший, молчит,
иду, засучив рукава сорочки,
на площадь –
на гранях зданий точить
на ножик похожие строчки.

Хорошо бы пуговицы к телу
чёрной ниткой намертво пришить,
чтоб толпа глядела обалдело
на игру бунтующей души.

И пока я буду
на собственной коже
кровью выписывать бунта тост, –
вам орденами, по воле божьей,
грудь разукрасят в павлиний хвост.

Все вы умеете
этак грубо:
«Мол, при мозолях рабочий класс…».
А можете, сволочи, в красные губы
вправить хрустальный вороний глаз?

Знаете, можно,
я вам позволю –
на пухлую ручку, обросшую шерстью,
взять пролетарскую боль мозолей
и надевать, как перстень.

Сегодня стирается нами
диктаторства след с пурпура.
Идите под сочное знамя
моей апельсиновой шкуры.

Ищите в стихах моих пищу,
где строчки звучат пророком.
Я ваши мозги прочищу
моим апельсиновым соком.

Я мысли процеживал строго,
но кровью играть в родстве нам –
могу указать дорогу
на ваших руках по венам.

Сегодня нельзя впустую –
кресты на груди мягкотелых.
Сегодня я сам бастую
рукою в манжетах белых.

1958 г.

ПАМЯТИ ЮРИЯ ГАЛАНСКОВА (Геннадий Кагановский)

Разве я корчусь от боли? Нация – больна,
а я только мгновенное её выражение.
(Из письма Ю.Галанскова, 1971)

В глухой Мордовии
есть малый бугорок.
Его ещё трава украсить не успела.
Нет имени на нём,
и нет к нему дорог.
В нём спрятано
измученное тело.

Берёзовый
топорный светлый крест,
луной облитый,
мягко стелет тени.
На комья глины
сеется с небес
слепое, безысходное смятенье.

Был человек –
и сын, и муж, и брат.
Он в Колокол Любви
сзывал весь мир на Вече…
Вдруг смолкло всё.
Руинами скорбят
родные переулки Москворечья.

Он из дому ушёл
не волею своей.
Не волею своей
в земле чужой остался.
Уже в ночи
не щёлкнет соловей –
в стальные рифмы,
как в силки, попался.

Был человек –
и сын, и муж, и брат.
А ныне – крест,
как изваянье птицы…

Вчера на том кресте
ты был распят,
а завтра –
будут на тебя молиться.

Геннадий Кагановский,
19-20 ноября 1972.

Стихотворение было опубликовано в Германии: журнал «Грани»
№ 86 (1972 г.) и журнал “Посев” (январь 1973 г.).

https://proza.ru/2009/06/07/111
https://proza.ru/2008/12/25/333

Другие статьи в литературном дневнике:

• 04.12.2021. Галансков Юрий Тимофеевич 1939-1972
• 03.12.2021. ***