уходя уходи
Татьяна Нестерова
УЙДЯ - УЙДИ
Чего мне стоил твой уход –
Какая разница?!
И если вдаль тебя зовёт
Судьба – проказница,
Возьми назад свои мечты.
Живи без бед!
Упрёков не услышишь ты
Себе вослед.
Я отпущу. В небес проём
Открою дверь.
Закат встречали мы вдвоём.
Он – твой теперь.
И только одного прошу:
Забыть позволь,
Что разменяла по грошу
Надежды боль.
Замкну я для мольбы уста.
И слёз – не жди:
Что в них тебе? Лишь маета.
Уйдя – уйди!
Светлана Когаринова
УХОДИ
Не дописана наша повесть,
Лишь зажгла огонёк в груди,
А уже обличает совесть:
– Не рассчитывай – уходи!
Уходи, не жалея, молча.
Угаси искушенья вкус,
Чтоб тебя не гнобила ночью
Чьей-то зависти злая грусть.
Что твоё – пересилит время,
Дай сначала – потом возьми.
Так земля, принимая семя,
Даст плоды в золотые дни.
Будет мир твой в душе надёжным,
Станет Ангел твоим щитом –
То, что кажется невозможным,
Посетит в своё время дом.
И в сомнений лихие битвы,
Ты в терпении победы жди.
Зреет семя твоей молитвы –
От отчаянья уходи!
Наталья захарцева
три анны
По оголенным проводам аллей, оплавленным в один вселенский ЦОД, идет устало Анечка Болейн, несёт свое убитое лицо.
В руках её, воинственных как сталь, ресницами трепещет голова. И голова глядит куда-то вдаль. По направлению к городу Москва.
Там рельсами завязаны в узлы бульвар, пруды, любовь и декаданс. Ах, горностаи, фрейлины, балы. Теперь без вас, давно-давно без вас.
С той стороны зеркального стекла, где дьявол в сюртуке, а фатум слеп, уже другая Аннушка пошла, несёт в авоське маслице и хлеб. У блузки кружевной воротничок. Минуя белоснежные валы, привычно огрызается: "И чё? Смотрите, куда лезете, козлы".
Волчиный огонёк в глазах горяч. Чумой звала соседка, вот змея. Чужую вещь за пазуху не прячь. Подковочка-салфеточка моя.
Оставив накрахмаленный салон, Каренина перебегает мост.
И дымом ясный день заволокло. Никто не в курсе — где же паровоз?
Перронный нарывающий абсцесс, вокзальный гвалт, раздавленный старик.
Толпа не знает про "парле франсэ". Толпа вокруг, толпа умеет в крик.
Три Анны собрались на пятачке, и говорили сотню лет подряд, что человек висит на волоске, что дети не играют в октябрят,
что вкусен фаршированный судак, а злые пальцы ломит от колец,
что Вронский исключительный чудак, а Генрих исключительный подлец.
Ты слышишь их, они немножко ты, но ты жива, и ветер треплет флаг той стороны зеркальной пустоты, той стороны зеркального стекла.
Ей говорили: "Не плачьте,
он не жилец,
раз получился таким, то чего жалеть.
Будут ещё ребятишки, возможно, два.
Зря вы, мамаша, — мучения продлевать".
Месяц без отдыха. Силы-то где брала?
Так закипала — как яростная смола.
Не на иконы молилась — на докторов.
Самаритяне тянулись, сдавали кровь.
Кровь была красная-красная, словно кхмер.
Мальчик и плакать как следует не умел.
Мальчик лежал в барокамере и молчал,
прямо почти гуманоид в косых лучах,
прямо небесный посланник за просто так.
"Только бы мне от любви не снесло чердак".
Дома сибирский мужик и сибирский кот.
Ей говорили: "Смотрите, какой урод.
Против природы ты, матушка, не попрешь.
Сын, как бразильская бабочка, синекож.
Нужен кому, если честно, такой хомут?
Долго, голубушка, бабочки не живут.
Век мотылька — два лазоревых взмаха сна".
Ей говорили: "Светило приедет к нам.
Вроде светило, и вроде бы из Москвы".
Ей говорили: "Проси", ей хотелось выть.
Вне своей собственной маленькой головы,
в голос, истошно и ранено, словно выпь.
Время в больнице застиранное до дыр.
Нет понедельника, пятницы, нет среды.
Есть бесконечная длинная полоса.
То ли бинта, то ли взлетная, как сказать.
Это сейчас — нежным сердцем жуёшь стекло.
Это потом: "Ну вот надо же, повезло.
Боже-ты-господи, магия, колдунство.
Дай вам здоровьичка, благ и всего-всего".
Машет сибирскому мужу рукой: "Иду".
Бог остаётся. Он курит. И он в аду.
Бражник садится на глаженый снег плеча.
Богу чертовски подходит халат врача.
уходя уходи
наталья захарцева
Сколько раз говорил ей отец: уходи — уходя, пусть пустые слова на прощание тебя не заденут. Но она верит в глупые волны, что бьются о стену, оставаясь дождём на больших городских площадях. Оставаясь разводами соли на белом листе. Фонари не горят. Хмурый голубь спешит по карнизу. Она слышит единственный голос откуда-то снизу, на такой незнакомой, далёкой, чужой частоте:
нам нельзя не любить ни сейчас, ни под новой луной. Нам нельзя воевать. Разве море сражается с морем? Научилась писать? Хорошо. Напиши на заборе — разве Тихий с досадой идёт на Индийский войной? Это блюз разноцветных домов и отчаянных крыш. Это книги, которые мамы нам в детстве читали. Это острое чувство прекрасного, Питер и Таллин. Это песня кита про кота (восхитительно-рыж).
Сколько раз говорила ей мать: уходя — уходи. Притяжение штука коварная, держит надёжно. А она маяки расставляет на карте дорожной. Чтобы что? Чтоб рыбацкие лодки не сбились с пути. Это старый Нептун открывает болтающий чат. Это труппа гимнастов спешит, хохоча, по канату. И окошко похоже на маленький иллюминатор, пахнет йодом, тревожит отливом и склянки звучат. А ведь да, говорили — смирись, здесь не надо чудес. Здесь не просто не надо чудес — здесь чудес не бывает. При удачном раскладе становятся мачтами сваи, узел вяжет манагер, восток превращается в вест. Это сразу в игру с козырей, ну крестей или пик. Это — встретить своих или выстоять в яростной качке. А вообще, извини, я, весьма неумелый рассказчик, в долгом поиске тем упираюсь в шаблонный тупик. В вечном поиске слов проживаю которую жизнь. Рассказать, как дела? Как обычно, ни шатко, ни валко.
Но смотрю на тебя — и по-прежнему вижу русалку. И такой начинается праздник, что только держись.
Другие статьи в литературном дневнике:
