Стихи Юрия Казарина
***
Ты знаешь изначально -
чем глубже, тем больней:
не истина печальна,
а приближенье к ней.
Не бабочек-снежинок
междоусобный дым,
а зренья поединок
с безумием твоим.
***
В этом доме был вчера покойник.
Окна — настежь. Комнаты пусты.
Сядет воробей на подоконник.
Дедушка посмотрит с высоты.
Бабушка развесила бельишко.
Парится картошка в чугунке.
Спит в саду зареванный мальчишка
с яблоком надкушенным в руке.
Видит он: на кладбище копают,
старики заглядывают в сад.
Слишком высоко они летают —
мальчики туда не долетят.
Шмель
Л.
Я на руке несу шмеля —
о полосатая земля.
Скажите Богу и шмелю,
как я в июне жить люблю
Как я одну ее любил —
и убивался, и шмелил,
на рукаве неся шмеля,
как горы носят Шамиля.
***
На ветер засмотрюсь, на сад, бегущий скопом,
где осень в листопад оглаживает дом.
В эпоху между пеклом и потопом
мы хорошо, душа моя, живем
С утра скрипит от инея фрамуга —
и дышит чернозем, подножный лед круша.
А ровно в полдень к нам погода с юга
придет — и улыбается душа
И дочь моя легко поет и горько плачет.
И мать моя несет развешивать белье.
И в пять минут меня любовь переиначит
на времена безмерные ее.
Теперь не уступлю ни пеклу, ни потопу
моей души рабочий монастырь,
мой азиатский дом с воротами в Европу
и огород с простором на Сибирь.
***
Без красных кирпичей мороз возводит стену
прозрачную, как лист железа на огне.
И зрение небес, твердея постепенно,
стаканы янтаря ворочает во мне.
О светлый мед смолы и воздуха иного,
вас тянет из дерев, из моря и земли
не теплый легкий лед изменчивого слова,
а русская соха и синтаксис петли.
И оттепели гной меня из дома гонит
глазами из окна, из боли болью в боль.
И к ночи красота рубцуется и стонет
и выдыхает в воду алкоголь.
Узлы моих садов давным-давно совпали
с веревкой вен моих, опутавших меня.
И все, что я сказал во тьму по вертикали,
теперь взыскует снега и огня.
***
М. Никулиной
Мужских очей объятье
с тобой — в тоске квадрата:
минутное распятье,
прикус чужого взгляда.
Не проиграть в молчанку
тебя с тобой в обнимку —
внучатую гречанку —
косому фотоснимку.
На фоне парового
в Тагиле отопленья,
где только ты и слово
в порыве говоренья.
Где вечно полвторого —
зима, разлука — время
Когда целуют слово
и в родничок, и в темя,—
озябшую царицу
но весь обратный путь
в рогожу роговицы
пытаясь завернуть.
Заморозки
Там, где к теплу пробирался любовник,
в грядках круша золотую слюду,—
в десять рядов перекроет крыжовник
зону запретную в голом саду.
С кем ты была напоследок, погода,
кто тебе ночью в подмышку дышал?
Видишь, земля опустела у входа
в тысячелетний семейный скандал.
Мерзлой травы звероватая шерстка
ноги натрет — и от слез не поймешь,
как в темноте открывается фортка
теплым нутром в окаянную дрожь.
Спи, говорю. Ты всю ночь улыбалась
Ревность мою обложили поля.
Будто погода во сне проболталась —
и от любви побелела земля.
***
Л. Бабенко
Сибирь прилипла к сапогу,
и я подумать не могу,
где и с какого краю
я по ночам летаю.
Но, как во сне, глаза открыв,
я вижу поле и обрыв,
где путают ресницы
то слезы, то синицы.
Я за дождем, во всю длину
в чужое небо загляну,
не делая ни шагу
к проклятому оврагу.
А хорошо на высоте
болтать ногами в пустоте,
как ангелы болтают,
когда они летают.
***
Л. К.
Отвернувшись к стене,
чтобы прямо сказать стране:
ненавижу тебя, но не
умирай, оставайся во мне,
словно небо, растущее вне
понимания неба; в вине
не тони, не куражься в огнестужи, ужаса и, к стене,
но с другой стороны – в окне –
отвернувшись, прижмись ко мне.
***
Я поплачу над фильмом плохим:
еще с прежней женою
я в кино отправлялся бухим —
за чекушку, с тоской ледяною
погибал под Феллини. Взашей
удалялся, скотина-скотиной.
Я и сам был талантливейшей
безбюджетной картиной.
Обрывался как заяц — скачок:
на щеке пропечатался прутик.
Собиратель пространства — зрачок
мне, как смерть, эту ленту прокрутит
через двадцать беспамятных лет,
где меня уже нет —
между словом последним и делом,
в этом фильме — то черном, то белом.
***
Л. и М. Чупряковым
Пасмурный день. Средиземная скука.
На подоконнике птичьи значки.
Смотришь на мир, как в слезах, близоруко,
будто с окошка сорвали очки.
Будто бы в шубах дерев очертанья.
Холод в июне берет на испуг.
И на вокзале орда чемоданья
кровельный поезд толкает на юг.
Светом полна слепота человечья.
Белый ягненок бодает кошму.
Знаешь, у всех заломило предплечье
в греческом русском татарском Крыму.
Крым набекрень. Там кремнистые страны.
Там, напоровшись на катер, туман
вывернул к черту бараньи карманы
и показал мировой океан.
***
Ворохнётся в окне ветка.
Я бываю с тобой редко
на земле. Чаще в дереве, в небе
я брожу, позабыв о хлебе,
о себе, о погоде, или
пропадаю в речном иле,сквозь высокую воду пройдя
без дождя.
Потеряю в паденье лицо, руки,
стану частью твоей округи,
на окне твоём отпечатки
пальцев выставлю в Рождество:
тополь в инее, как в перчатке,
если палкой не бить его...
***
Утки летят на восток,
изображая кусок
времени, наискосок
от бесконечного света,
озера, ока, поэта,
выстрелившего из лета
осени в правый висок.
Уток, наверно, с пяток,
а присмотреться – четыре
выгнулись, как локоток
музы, которая в срок
держит последний урок
на леденеющей лире…
***
О, Господи, не умирай
своих животных и растений
и не вперяй без потрясений
тяжёлый, нежный ад осенний
в мерцающий и мёртвый рай.
***
Т. С.
Вот железная койка,
сталинская постройка
жизни, страны, семьи.
Ссыльные – на Урале
жили и умирали
родственники мои.
О, железная койка…
Карцер. Головомойка.
Выскрипеть всю – нет сил.
Сколько узлов, позоров.
Может быть, сам Суворов
в Альпы её возил.
Лает в любви, как лайка,сядешь – кричит, как чайка,
в долбаной тишине.
Проволочные клетки –
панцырь её: от сетки –
ромбики на спине.
У, железная койка,
плачет по ней помойка –
я её разберу
и увезу на дачу.
Лягу. Вздохну. Заплачу.
Может быть, не умру.
***
Ты легко поднимешь руку
на прощанье, чтоб рассечь
мир на полную разлуку
и на внутреннюю речь.
Беспризорник бьет небольно
в створ небесного окна,
и звенит в мяче футбольном
ангельская тишина.
И опущенную руку
дождевая ищет нить,
чтобы музыку и муку
навсегда соединит.
***
Режет глаза в окошке –
это распустится
то ли цветок картошки,
то ли капустница.
Бабочка оживает,
распространяясь в ряд,
мечется, пришивает
к воздуху влажный взгляд.
Все на живую нитку
сшито – не перешить…
Высмотреть эту пытку.
Выплакать эту нить.
***
Шёпотом дождь поёт. Значит вот-вот зурна
вступит и замолчит. Кукла больна. Она
смотрит не из себя, а из земли сквозь насв бездну, и вновь в себя – не закрывая глаз.
Пухом земля – земле. Снегом земля – душе.
Хлеб с золотой ноздрёй весь отражён в ноже.
Осень сошла с ума. Осень сошла с ума.
Осень сошла с ума. Значит уже зима.
***
Воробьи склевали пайку.
Слава богу, я никто.
Поменяю на фуфайку
и перчатки, и пальто.
На фуфайку-невидимку,
чтобы с воздухом в обнимку –
только воздух и никто.
Над обрывом у реки
без смычка услышу чайку.
Словно ангел сквозь фуфайку
веет снегом в позвонки.
У обрыва. У реки.
***
Сколько времени там на весле,
капли две – это горькое чудо:
не успеешь привыкнуть к земле,
как пора закругляться. Отсюда
улетать, потому что зима,
убывать, зависая над телом,
в чем-то белом, наверное, белом
или черном, как вечность сама.
Или в чем-то прозрачном, в чем, ах,
нас выносит в небесную дырку.
И – соленые ленты в зубах,
чтобы не потерять бескозырку.
***
Кто-то спросил: – Ну, как? –ночью в пустом дому.
Я говорю: – Никак, –
этому никому.
Поздно. Я спать пошёл.
Просто оставлю свет.
И положу на стол
парочку сигарет.
***
Медленно, медленно ваза,
выпав из левого глаза,
бьётся. На звук и на свет
вся распадается. Нет,
и на цветы, и на воду,
на пустоту и свободу
полного небытия…
Вечная ваза моя.
***
М. Никулиной
Зима в деревне холоднее:
в сугробах бездна, леденея,
сухим огнём отражена.
Какая близкая она.
Живу в деревне – прямо в небе,
о боге думаю, о хлебе.
И ангелы средь бела дня
с рябины смотрят на меня.
***
Е.
В морозы горький свет: в деревне пахнет дымом,
и на веранде пыль алмазная, когда
вдруг разорвёт бутыль, а воздух невредимым
останется стоять, как в проруби вода.
Без бабочки твой взгляд слоится и порхает –
повсюду снегопад, паденье и полёт.
Но время – это свет, и он тебя вдыхает.
Но вечность – это тьма: она тебя умрёт.
Тесня звезду зрачком, поймёшь в краю убогом:
что, именем своим, пройдя сквозь языки,
Бог остаётся быть двунадесятым богом,
вдувающим озноб в живые позвонки.
И варежку прожжёт алмазная присыпка,
и валенок уйдёт в замёрзший материк.
Когда шагаешь, снег кричит – ещё не скрипка,
и даже на бегу звучит – уже не крик.
На окнах, на садах – повсюду белый дёготь, –
любовь моя слепец, любовь моя беглец:
ей только обнимать, искать, ласкать и трогать,
и очи закрывать всему, что не слепец.
С фонариком луна и ангел с сигаретой,
как вспыхивает спирт – вот так глядит мороз
и плещет голубым, на кровле непрогретой
наращивая соль земли, морей и слёз.
Твоя звезда – с кулак, и тоже пахнет солью,
как кровь твоя, в тебе нашедшая тупик.
Душа хотела стать звездой, а стала болью,
в которую вошла, как музыка в язык.
***
В полуслезах, в полубреду
с подземной музыкой иду
к другой – неслыханной, небесной –
оборонять свою беду
и слушать ангелов во льду…
Мне хорошо в твоём аду
молчать над бездной.
***
Е.
Где-то глаза кочуют,
думаю, в вышине.
Ангелы в нас ночуют,
прямо в хорошем сне.
Спи, говорю, родная,
очи закрой – и спи,
медленно поднимая
солнце в чужой степи.
***
Бог иногда ночует в яблоке. Червячком.
Этого не увидишь серым сухим зрачком.
Только зелёным, сладким, синим и золотым,
чтобы в живую мякоть взял его горький дым –
и поносил по ветру, в дырах и в облаках,
где, обнимая яблоко, ангелы скажут: «Ах!»
Где ты ещё летаешь мальчиком в полусне,
слыша, как чьё-то сердце дятлом стучит в сосне.
***
Е.
Где очень больно, там светло,
а здесь темно и не бывало.
Я спал и думал: всё прошло,
а оказалось – всё пропало.
Удушье снов, удушье слёз –
до немоты и полной муки
произносить большой мороз
и в нем клубящиеся звуки.
У этой музыки твои
зрачки сиреневые… Боже,
и ледяные соловьи
без оперения и кожи…
***
Е.
Ходит шатун-трава.
Может быть, голова
кружится у земли –
яблони налегли
на вертикаль господню.
День-то какой сегодня?
Вторник. Сосед просох…
Чертополох. Подсолнух.
Ужас в глазах бессонных:
кто из них больше бог?..
Ясно, чертополох.
***
Плачет кулик, плачет кулик,
топчет водицу.
Я забываю русский язык –
слушаю птицу.
Холодно как. Слишком светло.
Баба в футболке
ковшиком в кадке разбила стекло –
в горле осколки.Плачет кулик, плачет кулик,
топчет водицу.
Я забываю русский язык –
слушаю птицу.
***
Рябина, помоги
не закричать от боли.
Ни зги, ни зги, ни зги
в необозримом поле.
Тьма – это тоже свет,
в котором света нет,
там вещество иное,
родное, ледяное.
Тьма – это свет души
болящей безъязыко…
Дыши, дыши, дыши –
до голоса, до крика.
****
Так пасмурно, что нету небосклона
и некуда мечтать.
Вот лобачевская ворона:
пропала, появилась и опять
исчезла, и внезапно показалась –
и с глаз долой средь бела дня,
как будто вся во времени осталась…
Как мало времени осталось у меня.
***
Е.
Хорошо ты сидишь у окна,
значит – кто-то с другой стороны.
Ах, какая ворона видна.
Ух, какие стаканы видны.
У него на лице стрекоза –
у тебя на реснице слеза…
Ах, какие навстречу глаза.
Ах, какие навстречу глаза.
***
Крикнуть себе вослед:
счастья на свете нет.
Если случится где-то –
значит, оно без света.
Меньше в огне огня
стало. Наполовину.
Вылепи из меня
глину
Другие статьи в литературном дневнике:
