"...Припомнился мне эпизод из мытарств Уральского поэта Бориса Марьева. На истории, рассказанной мне самим поэтом, следует остановиться. В Средне-Уральском книжном издательстве поэт Марьев ждал выхода в свет лирических репортажей "Колумбы". Казалось, все было уже решено: тема в плане издательства, рукопись в наборе, но местный идеолог внезапно потребовал поэта к себе. В те годы молодёжные исскусства и самая жизнь молодёжи края находились, словно под колпаком, под неусыпным оком Филиппа Тимофеевича Ермаша, будущего председателя госкомитета по кинематографии. Стихотворный сборник поэта, зарабатывавшего на жизнь мизерными гонорарами (алтын за строчку), посвящался строительству химкомбината, новому животноводческому комплексу и пуску трубопрокатного стана, – словом, молодым колумбам очередной социалистической пятилетки. По мнению штатного идеолога, молодой автор, принятый недавно в члены Союза писателей, ещё не научился мыслить масштабно в соответствии с утверждённой темой.
Разговор в кабинете Ермаша затягивался. Поэт возражал против предложенной строфы, отредактированной самим Филиппом Тимофеевичем . Уже за одно это следовало бы дать юнцу нахлобучку.
Поэт, например, писал: "Ах ты, каменщица Зиночка, зелёные глаза, постоим с тобой в обнимочку хотя бы полчаса".
Сознательной комсомолке не пристало "стоять в обнимочку" с кем ни попадя, а вместо не одобренных объятий предлагался целомудренный вариант : "потанцуем, Зиночка, хотя бы полчаса ". Но несговорчивый поэт настаивал на своём.
Общежитский угол передовика производства стихотворец иронично назвал палатой: "И всего-то стоят в палате шкаф с посудой да три кровати". Начальству "палата" не пришлась по вкусу наигранной двусмысленностью и перенаселённостью общежития (три кровати в одной комнате). К тому же, методу социалистического реализма противоречила изоображённая поэтом бедность обстановки. Литературные консультанты молодёжного вожака предложили уменьшить в поэме количество койкомест и заодно добавить приличной мебели, но упрямец лишь согласился закавычить " палату ", ибо она вписалалась в размер стихотворения. А разуплотнять жильцов и менять мебель автор не предполагал. Это уже походило на вызов, но Ермаш утёр мальчишке нос двустишием, решавшим одним махом все проблемы : "И всего-то стоят в комнАте шкаф, комод и диван у кровати".
– "В комнАте", – неграмотно,– сказал поэт.
– И в слове "музыка" акцент другой, но гениальный Пушкин изменил ударение.
– Но я не Пушкин.
– И это видно, – сказал Ермаш сухо, – рифмовать не умеешь.
Поэт не ответил. Сгреб со стола рукопись и пошёл к двери.
– Назад! – приказал хозяин. – Разговор не закончен!
Носком башмака поэт отворил дверь и, стоя наполовину в приёмной, заполненной посетителями, отчётливо произнес:
– Три буквы на стене пишу и посвящаю Ермашу!
В местном отделении Союза писателей уже его поджидали собратья по перу с чувством злорадного интереса. Их оперативно вызвал председатель Николай Куштум, успевший по телефону схлопотать под горячую руку строгий выговор от Ермаша.
– Объясни, какие такие три буквы ты обещал написать на стене Филиппу Тимофеевичу,– строго спросили поэта.
– Он сказал, что не могу рифмовать. И я ответил складно.
Конечно, Марьев имел в виду слово МИР."
(Из книги: Девиков Е.И. "Что было свято - берегу я на исетском берегу (сборник краеведческих очерков)", Тель-Авив, 2010)
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
