И этого, который ужас птичий,
бродяге морок и кроту погибель,
стоящего под ветром, береги.
Пиджак его хозяина не знает,
а знает только мокрую солому,
похожую чуть-чуть на человека.
И шарф его хозяина не знает,
висит, побитый молью и погодой,
и трогает соломенное горло
(которая вязала - умерла).
Смотри, как он стоит.
И в дождь, и в стужу.
Такая ночь в рукав к нему залезла,
такой подземный гул живет в жестянках,
а все равно, держи его и слушай,
пускай стоит: плечо его - причал
для всех стрекоз и бабочек-крапивниц.
И этого, чьи мраморные руки
обуглены закатом и пылают,
простертые над городом неспящим,
где в каждом доме чайник и свеча,
где в каждом доме глобус голубой,
где каждый дом вертеп неутолимый,
подсвеченный, горящий изнутри.
Пускай стоит недвижный и прямой
над площадью и площади не чует,
отравленный искрящим языком
проезжей бестолковой фотовспышки.
Он держит только собственные крылья -
и это очень важная работа,
ведь там, внизу, и голуби, и дети,
и два киоска, и блошиный рынок.
И этого, бредущего в запое,
несущего латинское клеймо
холодное меж сердцем и ключицей,
поющего на мертвом языке.
Он потерял читательский билет,
и кошелек, и проездной, и память,
и говорит: душа моя сибирь.
Он говорит и сам не понимает,
но слышит, как под ребрами растет
крылатый жар, один сквозной простор
огромный, от которого так больно,
что боли нужно дать другое имя.
И он ее по имени зовет.
Всех нас, пожалуйста.
Любой, кто сам себе
бессменный часовой - других не видит.
И даже если любит - то не видит,
и даже если плачет - то не видит,
и охранять не может. И в ночи
не смеет ни позвать, ни дотянуться.
Поэтому смотри и охраняй.
***
Пришёл не потому, что слышал звон, что видел
далёкий слабый свет, что трещину в ребре
носил, как знак, что воздух в тесном горле
носил, как воду.
Пришёл и не хотел
ни утешения, ни дома, ни лекарства.
Но – винограда, спящего у медленных ворот,
но тёмного терновника, но меди колокольной,
но каменного мёда из расселин
на северном обрыве, там, где воздух
прочнее вереска. О чём ещё просить.
Не обмани меня, похожий на свечу,
открой мне книгу, да любую книгу,
и колокол на речь переведи, да, речь его сквозную
на шелест человечий.
Есть ли такая молитва – что скажешь вслух,
и тебя унесёт в океан, и тебя в океан
утащит солёная лапа, бескрайняя пена,
прямо в зелёное сердце его,
в бьющееся, кружащееся сердце его,
не обмани меня, есть ли такая молитва?
Ты ни одной молитвы не услышишь,
как ни пытайся, головы не склонишь
и не услышишь. Будто сам не знаешь,
что у тебя под кожей птичье войско,
что у тебя под сердцем птичье войско,
там княжеское злое войско у тебя,
за ним шатры горят, за ним пылает поле,
ты ни одной молитвы не услышишь, в руках
непрочных не удержишь, как держат камень или нож.
И если бы однажды человек сумел случайно
поджечь морскую воду – это был бы ты.
Пока стоишь один, и колокол, и полдень,
не вымолишь себе другие руки,
другое сердце попроси: он всё отнимет –
и всё отдаст…
Умер ли, подался ли в мореходы, не знает
даже тот, кто с восхода до сумерек смотрит
на дорогу к солёной воде,
на большую дорогу к солёной воде – смотрит
всякий раз, отрываясь от книги, и книге недолго
оставаться пустой, потому что должно быть
моление об океане,
о терновом кусте,
о неведомом винограде,
чтобы читать его вслух, как воздух,
который вдыхаешь – и знаешь,
что вдохнул его в е с ь.
Утешение неисцелимым.
***
медленной воды далека долина что морской конёк что речной трамвай
человечий берег зовут марина а подводный берег не называй
хорошо молчим от чего лечили забывали днями звонить родным
ночевали санта моя лючия на холмах и лодках по выходным
берег далеко водяные звоны чужеземцу родина но пока
говори ещё календарь бессонный колокол без трещины у виска
маленькому сердцу награда ветер и слезе отрада горючий шёлк
никого не люблю никого на свете никого на свете и хорошо
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
