когда вокруг то меркнет, то горит,
то заперто внутри, то нет запрета -
находится один, кто говорит:
ты видишь, Отче, мне не надо света!
я сам ношу внутри горячий свет,
живую жизнь, неистовую волю,
гляди, я тоже знаю ход планет,
и если Ты забудешь - я напомню.
и было Слово - и оно во мне;
весь мир во мне - Господь, мне слишком мало!
прошу тебя, оставь еще одну,
вот эту, с беспокойными глазами,
растерянную, робкую, смешную,
вот эту, под зеленым покрывалом,
любой: печальной, плачущей, седой...
и я иду, как будто под водой,
и отвожу рукой глухие ветви,
холодные подводные цветы,
и заперто внутри - и нет запрета -
есть глубина, прозрачная до звона -
нет, высота! - и этой высоты
не стоили все церкви Авиньона.
позволь до самой смерти, Боже мой,
носить клеймо незримого огня.
я буду жить, теперь меня хранят
над головой сомкнувшиеся воды.
...в год тысяча трехсот двадцать седьмой,
в апреле, в первый час шестого дня,
вошел я в лабиринт, где нет исхода.
***
а сердце слышно только по ночам:
в большом окне невидимые клены,
и зимний ключ на связке потаенной
звенит нежней скрипичного ключа.
зима течет немерзнущей водой
с холодных рук, с прозрачных ожерелий;
течет насквозь и никого не греет,
но как легко течение... постой,
к чему тебе зеленый дым ветвей,
зачем ты молчалив, зачем невесел?
зачем плывет по городам и весям
бескровный ветер музыки твоей?
зачем вставать под снегом и молчать,
закрыв глаза и выдохнуть не смея?
послушай, день становится длинее,
когда зима перестает звучать, -
и только сны, под веками дрожа,
живые семена в ресницах сеют.
окно открыто в серебро и зелень -
проснуться, и обнять и удержать...
мы станем ждать большую синеву
и пить весенний свет... о чем ты плачешь?
о музыке - единственной, прозрачной,
которую не вспомнить наяву.
***
еще ни слова не было, ни чуда, и слез не вытирали рукавом.
каникулы испорчены простудой. сырой декабрь подкрашен рождеством.
дойдет до сердца, никуда не деться, пока живешь и вспомнить недосуг:
стоял июль. единственное детство горячей бирюзой текло из рук;
и шаг за шагом делаясь прозрачней, как трепет стрекозиный за спиной,
брело сквозь одичалый сумрак дачный, высоковольтный, хвойный, проливной.
тому ходить больным и посторонним, тому в груди прозрачная вода,
кого забрал в прохладные ладони зеленый лес, не знающий стыда.
тому ложиться спать в кленовом склепе
с полуночной росой на языке...
...а жизнь была - как свет, сошедший с неба,
застывший поцелуем на виске.
***
так тосковать взахлеб - и не знать, о ком; кто там растаял в сумраке заоконном...
знаешь, как сердце становится тайником, сундуком без ключа,
подреберным хрупким схроном,
как оно бьется, когда замирает воздух, трудно терпеть, но стократно страшней привыкнуть, -
держит внутри листву, и смолу, и воду, ящерицу на камне, осоку и землянику.
солнце мерещится в соснах, туман с утра, с веток стекает розовый теплый свет.
эти реки, они называются цна и пра, темные и золотые, как змеи в густой траве.
дышишь, и чудится запах речной воды, смотришь - в глазах остается пустой осадок.
вот тебе родина, сладок ли этот дым? слезы глотаешь - и отвечаешь: сладок,
жжется внутри, закрываешь глаза - и пусть, что там теперь, на дне безвоздушной бездны?
ягоды в горсть не собрать, не коснуться травы, не взглянуть -
только вдохнуть.
выдохнешь - и исчезнет.
***
чтобы ночь с ресниц вытирали досуха,
чтобы незаплаканный вышел день –
голубиным хлебом упал из воздуха,
покатился голосом по воде.
чтобы полетела рука, как лодочка
за льняными волнами полотна -
от тоски по самой дурацкой дудочке:
никому не надо, а мне – нужна.
умница играет, рыдает данница,
ходит ветер рожью и ковылем.
как лоза насквозь из руки потянется –
песенку почуяла под землей.
и за ней ходить бы, куда попросится,
и глядеть, как с вечера до утра
полыхает в поле чересполосица:
рай, моя родная, и снова рай.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
