Николай Гумилёв
Жираф
Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд,
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далеко, далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана,
И шкуру его украшает волшебный узор,
С которым равняться осмелится только луна,
Дробясь и качаясь на влаге широких озер.
Вдали он подобен цветным парусам корабля,
И бег его плавен, как радостный птичий полет.
Я знаю, что много чудесного видит земля,
Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…
— Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Я конквистадор в панцире железном
Я конквистадор в панцире железном,
Я весело преследую звезду,
Я прохожу по пропастям и безднам
И отдыхаю в радостном саду.
Как смутно в небе диком и беззвездном!
Растет туман… но я молчу и жду
И верю, я любовь свою найду…
Я конквистадор в панцире железном.
И если нет полдневных слов звездам,
Тогда я сам мечту свою создам
И песней битв любовно зачарую.
Я пропастям и бурям вечный брат,
Но я вплету в воинственный наряд
Звезду долин, лилею голубую.
Шестое чувство
Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.
Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?
Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.
Как мальчик, игры позабыв свои,
Следит порой за девичьим купаньем
И, ничего не зная о любви,
Все ж мучится таинственным желаньем;
Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья;
Так век за веком - скоро ли, Господь? -
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
Мои читатели
Старый бродяга в Аддис-Абебе,
Покоривший многие племена,
Прислал ко мне черного копьеносца
С приветом, составленным из моих стихов.
Лейтенант, водивший канонерки
Под огнем неприятельских батарей,
Целую ночь над южным морем
Читал мне на память мои стихи.
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.
Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете,
Сильной, весёлой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.
Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: я не люблю вас,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти и не возвращаться больше.
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелит взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю,
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда.
Волшебная скрипка
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеешься, эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
Покорность
Только усталый достоин молиться богам,
Только влюблённый — ступать по весенним лугам!
На небе звезды, и тихая грусть на земле,
Тихое «пусть» прозвучало и тает во мгле. То
Это — покорность! Приди и склонись надо мной,
Бледная дева под траурно-черной фатой!
Край мой печален, затерян в болотной глуши,
Нету прекраснее края для скорбной души.
Вон порыжевшие кочки и мокрый овраг,
Я для него отрекаюсь от призрачных благ.
Что я: влюблён или просто смертельно устал?
Так хорошо, что мой взор, наконец, отблистал!
Тихо смотрю, как степная колышется зыбь,
Тихо внимаю, как плачет болотная выпь.
Заблудившийся трамвай
Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, — конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят — зеленная, — знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.
В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне.
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шёл представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.
Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
И сразу ветер знакомый и сладкий
И за мостом летит на меня,
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить!
Баллада (Пять коней подарил мне)
Пять коней подарил мне мой друг Люцифер
И одно золотое с рубином кольцо,
Чтобы мог я спускаться в глубины пещер
И увидел небес молодое лицо.
Кони фыркали, били копытом, маня
Понестись на широком пространстве земном,
И я верил, что солнце зажглось для меня,
Просияв, как рубин на кольце золотом.
Много звездных ночей, много огненных дней
Я скитался, не зная скитанью конца,
Я смеялся порывам могучих коней
И игре моего золотого кольца.
Там, на высях сознанья — безумье и снег,
Но коней я ударил свистящим бичем,
Я на выси сознанья направил их бег
И увидел там деву с печальным лицом.
В тихом голосе слышались звоны струны,
В странном взоре сливался с ответом вопрос,
И я отдал кольцо этой деве луны
За неверный оттенок разбросанных кос.
И, смеясь надо мной, презирая меня,
Люцифер распахнул мне ворота во тьму,
Люцифер подарил мне шестого коня —
И Отчаянье было названье ему.
Капитаны
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.
Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,
Чья не пылью затерянных хартий, —
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь.
И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.
Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса,
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернет паруса.
Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат,
Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков?
* * *
Но в мире есть иные области,
Луной мучительной томимы.
Для высшей силы, высшей доблести
Они навек недостижимы.
Там волны с блесками и всплесками
Непрекращаемого танца,
И там летит скачками резкими
Корабль Летучего Голландца.
Ни риф, ни мель ему не встретятся,
Но, знак печали и несчастий,
Огни святого Эльма светятся,
Усеяв борт его и снасти.
Сам капитан, скользя над бездною,
За шляпу держится рукою,
Окровавленной, но железною,
В штурвал вцепляется — другою.
Как смерть, бледны его товарищи,
У всех одна и та же дума.
Так смотрят трупы на пожарище,
Невыразимо и угрюмо.
И если в час прозрачный, утренний
Пловцы в морях его встречали,
Их вечно мучил голос внутренний
Слепым предвестием печали.
Ватаге буйной и воинственной
Так много сложено историй,
Но всех страшней и всех таинственней
Для смелых пенителей моря —
О том, что где-то есть окраина —
Туда, за тропик Козерога! —
Где капитана с ликом Каина
Легла ужасная дорога.
Она
Я знаю женщину: молчанье,
Усталость горькая от слов,
Живет в таинственном мерцанье
Ее расширенных зрачков.
Ее душа открыта жадно
Лишь медной музыке стиха,
Пред жизнью, дольней и отрадной
Высокомерна и глуха.
Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней все счастие мое.
Когда я жажду своеволий
И смел и горд — я к ней иду
Учиться мудрой сладкой боли
В ее истоме и бреду.
Она светла в часы томлений
И держит молнии в руке,
И четки сны ее, как тени
На райском огненном песке.
* * *
Когда, изнемогши от муки,
Я больше ее не люблю,
Какие-то бледные руки
Ложатся на душу мою.
И чьи-то печальные очи
Зовут меня тихо назад,
Во мраке остынувшей ночи
Нездешней мольбою горят.
И снова, рыдая от муки,
Проклявши свое бытие,
Целую я бледные руки
И тихие очи ее.
Николай Степанович Гумилёв - основатель акмеизма, поэт, переводчик и художественный критик - родился 3 (15) апреля 1886 года в Кронштадте. Его отец, Степан Яковлевич Гумилёв, происходил из семьи священников, но после окончания духовной семинарии отказался от семейной традиции и поступил на медицинский факультет Московского университета. По завершении обучения молодого лекаря определили младшим врачом в 4-й флотский экипаж. В качестве судового доктора он побывал в дальних странах, повидал диковинных животных, наблюдал причудливые нравы туземцев. С ранних лет Николай, затаив дыхание, слушал рассказы отца – через них в нём зародилась тяга к заморским странствиям. Мать поэта, дочь флотского офицера Анна Ивановна Львова, привила сыну любовь к чтению и православию, научила внутренней выдержке.
В раннем детстве Николай не отличался крепким здоровьем, и по выходе отца в отставку семья перебралась в более комфортабельное Царское Село. С ним, а также с усадьбой в селе Поповка, что по Николаевской железной дороге, связаны первые воспоминания поэта. Гумилёв рос впечатлительным и мечтательным мальчиком, часто уходившим в себя или, наоборот, за тридевять земель. Уже тогда проявилась поэтичность его натуры: Николай зачитывался Томасом Майн Ридом и Джеймсом Фенимором Купером, Жюлем Верном и Гюставом Эмаром, мечтал о великих подвигах и головокружительных приключениях.
Осенью 1894 года Гумилёв выдержал экзамены в Царскосельскую гимназию, но проучился там всего несколько месяцев – подвело здоровье. С осени 1896 года, когда семья переехала в Петербург, Николай стал учеником частной гимназии Я.Г. Гуревича, расположенной на Лиговке. Учёба пришлась юному мечтателю не по нутру, и в итоге двойки по иностранным языкам и арифметике вынудили педагогический совет оставить Гумилёва на второй год. Для лечения туберкулёза у старшего брата Дмитрия летом 1900 года семья перебралась на юг, в Тифлис. Здесь Николай учился по-прежнему без особого блеска, но увлёкся астрономией и рисованием, сменил круг чтения. Место приключенческих романов заняли поэмы Н.А. Некрасова и философские раздумья В.С. Соловьёва. Яркая природа Кавказа разбудила поэтический дар подростка, и здесь он начал писать «настоящие» стихи.
Летом 1903 года Гумилёвы вернулись в Царское Село. Николая определили в седьмой класс Царскосельской мужской гимназии, директором которой был И.Ф. Анненский. Гумилёв высоко чтил знаменитого поэта, и последующее личное знакомство сыграло важную роль в судьбе юноши. Когда зашла речь об отчислении непутёвого ученика, директор заступился за него: «Да, всё это так, но он пишет стихи!» Поддержка Анненского окрылила Гумилёва, и он со всей страстью отдался сочинительству. Летом 1906 года гимназия осталась позади, и молодой человек отправился за образованием в Сорбонну, убедив родителей, что там ему будет лучше. К этому времени он уже дебютировал с собственным сборником стихов, и видел себя исключительно поэтом.
В Париже Гумилёв посещал лекции филологического факультета, не реже пропадая в кафешантанах и театрах. Он пытался издавать собственный журнал «Сириус», завести знакомство с Д.С. Мережковским, но и то, и другое мероприятия окончились неудачей. В апреле 1908 года Гумилёв покинул Париж, а следующим летом подал документы на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. Война, путешествия и масса прочих обстоятельств не позволили молодому человеку закончить университетский курс, и в марте 1915 года он был отчислен окончательно.
Первые стихи Гумилёв написал в восемь лет, а к 16 годам за ним числились десятки произведений. Скачок в духовном развитии, который произошёл во время жизни на Кавказе, преобразил стиль поэта, придал ему романтические очертания. 8 сентября 1902 года в «Тифлисском вестнике» было напечатано первое произведение Гумилёва – стихотворение «Я в лес бежал из городов». В 1905 году, ещё гимназистом, на средства матери Николай издал первый сборник «Путь конквистадоров». Ученическая наивная книга, тем не менее, привлекла внимание мэтра поэзии В.Я. Брюсова, откликнувшегося благожелательной рецензией и предложившего юному поэту сотрудничество в своём журнале «Весы».
С октября 1909 года Гумилёв принял участие в выпуске первого номера журнала «Аполлон», с которым сотрудничал до 1917 года, ведя рубрику «Письма о русской поэзии». Его критические заметки в оценке поэтических талантов писателей Серебряного века оказались на удивление верны, сохраняя своё значение до сих пор. В конце 1911 года Гумилёв, неудовлетворённый эстетикой символизма, создал «Цех поэтов», главной задачей которого провозглашалось изучение «жизни стиха». На заседании участники читали по очереди свои произведения, после чего те подвергались всеобщему обсуждению.
На основе «Цеха» выросло течение акмеизма. В его манифесте объявлялось, что символизм выполнил свою задачу, завершив XIX век, а теперь пришло время акмеизму открывать наступивший XX век. Акмеисты призывали воспевать жизнь как таковую, видеть в розе красивый цветок, а не возвышенный символ или туманную аллегорию. Многие восприняли претензии Гумилёва крайне негативно: В.Я. Брюсов прервал с ним длившуюся с 1906 года переписку, А.А. Блок также не раз нелестно отзывался об акмеизме. Но новое течение доказало свою жизнеспособность, из него вышли такие прекрасные поэты как А.А. Ахматова, О.Э. Мандельштам, Г.В. Иванов и другие.
Перед самым началом Первой мировой войны, ещё во время июльского кризиса, Гумилёв твёрдо решил идти добровольцем на фронт, хотя на призывной комиссии в 1907 году его признали негодным к строевой службе. Однако военное время диктовало свои законы: поэта определили в Лейб-гвардии Уланский полк. В октябре 1914 года в Восточной Пруссии состоялось боевое крещение Гумилёва. Всю осень гвардейские уланы провели в тяжёлых боях, и за проявленную храбрость поэт получил первый Георгиевский крест.
24 декабря 1903 года, в канун Рождества, 17-летний Гумилёв познакомился с 14-летней Анной Горенко, будущей великой поэтессой Анной Ахматовой. Единственный сын поэтической пары Лев Николаевич Гумилёв (1912–1992) стал выдающимся этнологом и историком, автором теории пассионарности. Второй раз Гумилёв женился в августе 1918 года на Анне Николаевне Энгельгардт, дочери крупного литературного критика. Дочь от этого брака Елена скончалась вместе с матерью в блокадном Ленинграде в 1942 году. Отличаясь влюбчивостью, Гумилёв имел несколько бурных романов, среди которых стоит упомянуть увлечение сестрой поэта Г.В. Адамовича Татьяной Адамович, «валькирией революции» Ларисой Рейснер, «синей звездой» Еленой Дебюше, юными поэтессами Ириной Одоевцевой и Ниной Берберовой. Из-за Лизы Дмитриевой, известной как Черубина де Габриак, состоялась дуэль Николая Гумилёва с Максимилианом Волошиным. От актрисы Ольги Высотской у Гумилёва был сын Орест Высотский (1913–1992) – все ныне живущие потомки поэта происходят от него.
Во время Гражданской войны Гумилёв никак не проявил своего воинского духа. Он сотрудничал с «Всемирной литературой» А.М. Горького, читал лекции по теории поэзии, руководил Петроградским отделением Всероссийского союза поэтов, а не махал шашкой в широких степях Дона или предгорьях Кавказа. Как и многие, Николай Степанович скептически относился к советской власти, но не боролся против неё и не писал антисоветских произведений. Тем поразительнее в литературной среде прозвучала новость, что в ночь на 4 августа 1921 года Гумилёв арестован на устроенной чекистами засаде.
Поэт стал фигурантом так называемого «Таганцевского дела». До сих пор не утихают споры об эффективности и даже самом существовании белогвардейской Петроградской боевой организации, но, как бы то ни было, Гумилёв оказался в ней случайной фигурой, что прослеживается по многим допросам задержанных. За арестованного поэта хлопотали друзья, но в ночь на 26 августа 1921 года его расстреляли. По сей день неизвестно, где покоятся останки Гумилёва: называется как минимум пять мест в окрестностях Санкт-Петербурга, некоторые из которых сегодня оказались в черте города.
https://www.culture.ru/literature/poems/author-nikolai-gumilev
Другие статьи в литературном дневнике:
