Марк Шехтман

Ольга Флярковская: литературный дневник

Марк Шехтман


Русские женщины на Пасху



* * *


Христос воскресе!... Плакали и пели,
Убогим клали сласти и рубли,
Близь церкви умывались из купели,
Наполненной от матери-земли.


И крестным ходом, со свечой из воска,
Брели под колокольный перезвон,
В своих платочках, светлых и неброских,
Похожие на лики у икон.


Я их – и пожилых, и помоложе,
Счастливых и у горя на краю
Несуетно хранящих имя Божье –
Немало повидал за жизнь свою.


И, чуждый этой вере от рожденья,
Я, выросший вдали от слова «Бог»,
Дивился связи силы и терпенья,
Чьего единства я постичь не мог.


И мне далось не логикой, не мерой,
А будто взмахом удивлённых крыл:
Бог если был, то был силён их верой,
А если не был, всё равно он был.


Несли они не страх, не покаянье,
Но тихое величие своё,
И был их Бог – любви иносказаньем,
Прекраснейшей метафорой её.



Адам и Ева в аду


* * *


Сто бомб кровавыми усмешками
Мир превратили в прах и пыль.
Планета стала головешкою
Диаметром в семь тысяч миль.


Её клубящиеся живностью
Селенья, воды и леса
Огнём и радиоактивностью
Война убила в полчаса.


Мир умер. Лишь в часы безлунные,
Не видимы ничьим очам,
Два призрака, навеки юные,
Здесь проплывают по ночам.


Бесплотны и как будто сказочны,
Через оплавленный бетон
Легко, капризно и загадочно
Скользят во тьме она и он.


Их шелест – о чудесном августе
И о блаженном сентябре,
О светлом мире, полном радости,
О поцелуях на заре.


Не ведают две тени белые
Ни бед, ни боли, ни тревог.
И что им небо обгорелое,
Где вместе с миром умер Бог?



Шёл месяц Скорпион


Дорите



Шёл месяц Скорпион шагами откровений,
Что открывались нам с тобой наедине.
Мы были влюблены – и даже наши тени,
Шепча и хохоча, сливались на стене.


Нам в разных городах звонка или дыханья
Хватало, чтобы длить неистовую связь.
Мы были влюблены! – и даже расстоянья
Сочувствовали нам, короче становясь.


Привычную во тьме автобусную качку
Я торопил, как мог: скорей! скорей! скорей!
Я был ещё далёк, а белая собачка,
В твоём дому уже крутилась у дверей.


Как чуяла она сквозь дюжину кварталов
Мой торопливый шаг за тьмою и дождём?
Я приходил, и ты, смеясь, меня встречала:
– Ну наконец! А мы всё ждём, и ждём, и ждём!...


Я что-то говорил про осень и ненастье,
В сияние входя твоих легчайших рук.
В них начинался дом и начиналось счастье,
В них месяц Скорпион очерчивал свой круг.


Он многоликим был – тревожным и неровным,
Как свет от фонаря под ветром на столбе,
Исполненным теней, мистическим, любовным
И что важней всего – единственным в судьбе.


Я помню каждый день и каждое мгновенье,
Слагавшие меня с тобой в один узор.
Ах, месяц Скорпион, всех правил нарушенье:
Единственный в судьбе – и длится до сих пор...



На смерть Евгения Евтушенко


* * *


И он ушёл – несбывшийся мессия,
Вонзивший в нашу память, как стилет,
Что `идут снеги белые в России
И что поэт в ней – больше, чем поэт.
Честолюбив, хотя собой невзрачен
И несколько, пожалуй, узкогруд,
Он был в писаньях звонко однозначен –
Без многоточий, слабостей и смут.


В ту оттепель в отечестве подталом,
Привычном к диктатуре и войне,
Не тайное читателю шептал он,
Но грохотал народу и стране.
В расчёте на века и легионы
Себя он вышней участи обрёк,
Стихами наполняя стадионы
И рифмы заготавливая впрок.


И мы в преддверье нового морозца,
Сутулясь под болоньевым плащом,
Признали в нём поэта, знаменосца,
Актёра и бог весть кого ещё.
И очень быстро позабыв, что гений
Великой безыскусности сродни,
Он разучился жить в тени сомнений
И просто разучился жить в тени.


Как парус – исключительно по ветру! –
Его тащил к рукам приросший флаг.
И что осталось признанному мэтру,
Помимо наступлений и атак?
А ветер дул в безвременье и горе,
В раздоры наций, в горький эпилог,
И замолчали все фанфары вскоре,
А на свирели он играть не мог...


Потом, когда страна упала в кому
И злые тучи небо замели,
Он тихо удалился в Оклахому
На дальнем полушарии Земли.
Себя читал подолгу – и казалось,
Что он, как прежде, громок и велик,
И больше ничего не оставалось
Ему среди своих умолкших книг.


Недавно прозвенел надмирный зуммер,
И он ушёл в сияющий проём.
Пророк? паяц? актёр? – но вот он умер,
И мы с печалью думаем о нём.



Кармическое


Антиэпиграф:


Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать...
И.Бродский



Какого б мы ни были роста,
Таланта, удачи, ума,
Но время и адрес погоста
Судьба нам укажет сама,
Однажды кривыми перстами
Швырнув нас почти наугад
В тяжёлую землю под нами
И в небо, которое над.


Всё прочее – так, между прочим,
Трясенье эфира, слова...
И пусть мы себе напророчим
Какие-то там острова,
Пригорки, леса и поляны,
Где встретим пришествие тьмы, –
Всё будет не так, и нежданно,
И выберем место не мы.


Но в этом смешном неуменье
Забыться в своей тишине
Великое есть снисхожденье
Вселенной к тебе и ко мне.
Да, знаю, что век мой конечен,
Но хоть неизбежен исход,
Надеждой незнанья расцвечен
Безвестный его небосвод.


Так стоит ли в долгой печали
О месте и часе гадать?
Не мы себе жизнь выбирали,
Не нам себе смерть выбирать
И рифму искать для погоста;
И, глядя за дальний предел,
Не сумрак я вижу, а остров,
Где снова б родиться хотел...



Русские книги в Израиле



* * *


Что морочить вам голову сказками или интрижками,
Если рядом сюжет очень горестный и настоящий?
У подъездов в Израиле ящики с русскими книжками,
Будто траурный знак, появляются чаще и чаще.


Через Чехию, Венгрию, Австрию и Адриатику
Мы за взятки везли, превышая пределы загрузки,
Философию, физику, химию, и математику,
И Толстого, и Чехова – всё, как понятно, по-русски.


Цену мы себе знали и были не глупыми, вроде бы,
Но как много углов оказалось в обещанном круге...
И не шибко счастливые на исторической родине,
Русским словом спасались мы, книгу раскрыв на досуге.


Нанимались на всё, до рассвета вставали в полпятого,
– и за швабру, и лом, и лопату, – а чтоб не дичали,
Поломойка-филолог в уме повторяла Ахматову,
А маляр-математик листал Фихтенгольца* ночами.


Мы пробились к профессиям – к музыке, скальпелю, формуле,
И гортанный язык перестал тяготить, как вериги.
Мы остались людьми, мы судьбину поводьями вздёрнули! –
Но состарились люди, а рядом состарились книги.


Нашим детям и внукам иврит уже много привычнее,
Чем их простенький русский, бесцветный, как стены приюта.
И когда мы уходим, потомки считают приличнее
Ящик с книгами вынести – вдруг пригодятся кому-то.


Вот такие приметы, печальные и настоящие,
Нынче в наших делах, в нашем доме, у нашего века.
Не считая своих – слава Богу, не сложенных в ящики! –
Этих траурных книг у меня уже – библиотека...



* Г.М.Фихтенгольц - автор популярного в вузах СССР
«Курса дифференциального и интегрального исчисления»



Другие статьи в литературном дневнике: