Михаил Анищенко о Евгении ЧепурныхУкоренение
Евгений Чепурных пишет, как дышит, а дышать ему, в отличие от деревьев и трав, тяжело и больно. Складывается ощущение, что все незримые токи Вселенной, таящие в себе тысячелетнюю человеческую память, пронизывают его тело, мерцают в нём, как сполохи, невидимые постороннему взгляду. Каждое его стихотворение похоже на дверь в каморке папы Карло. Происходит это вовсе не от того, что Евгений Чепурных большой мастер живописных мазков, а по другой, чисто мистической, причине: за каждым стихотворением Евгения Чепурных, словно за закрытой дверью, живёт ещё одно стихотворение, и оно, в свою очередь, становится дверью ведущей в другие пространства, в другие миры, в другие времена, где каждая кукла нашего мира может стать кукловодом, а каждый апостол, дождавшись своей очереди, непременно будет предан Иудой и распят на кресте. «Я умоляю вас не прерывать партии!» Рано или поздно, поэт должен проделать дырку в иллюзорном котелке, а затем – открыть заветную дверь, обнаруживая за ней целый мир – новый кукольный театр, готовый к Игре. Помнится, Алексей Толстой, восхищаясь безграничными способностями своего ума, иронически говорил, что в таком состоянии хочется носом проткнуть свод Вселенной. За нарисованным очагом открывается дверь с портретом самого Буратино – вход в собственную сущность! Золотой ключ – знак успешной инициации. В результате таинственного обучения куклы стали кукловодами – пастушками народов, новыми Карабасами: «Это сами куклы открыли кукольный театр, они сами пишут пьесы в стихах, сами играют… О, дивный новый мир! Нижнее подобно верхнему: кажется, что, заглянув в окошко одного из этих игрушечных домов, мы увидим, как новый папа Карло задумчиво поглаживает узловатыми пальцами крохотное полено. И значит, во времена незапамятные кто-то выстругал тех, кто играет с нами». И не так-то прост был граф Толстой, сочинявший сказку про Буратино! Чего стоит только одно имя – Карабас! Смотрите! КА – душа; РА – бог солнца, РАБ – равный богу, БАС (с арабского) – пробуждение, воскресение. Таким образом, Карабас – вовсе не безмозглое чудовище, а демиург, пробуждающий уснувшие куклы, которые обречены стать богами другого мира! Вот вам и вся тайна Ивана Грозного и Иосифа Сталина! Непостижимая казалось бы тайна! Артур Римбо с лёгкость говорил о необходимости разрушения человеческого мира только потому, что был убеждён, что именно хаос будет истоком нового мира. Однажды он даже сказал, что Господь давно уже не творит мир, а просто оживляет литературных героев, и получается, что все наши радости и беды созданы поэтами. И я понимаю, и верю, что именно от того, какая создаётся литература, зависит то, каким будет наш мир в будущем. Вот почему великие провидцы древности настаивали на том, что поэтов-чернушников необходимо приговаривать к смертной казни. Евгений Чепурных, будучи ещё совсем молодым поэтом, хорошо понимал промысел папы Карло, и писал так:
Ни огня во мраке длинном, Где и зрячий – как слепой. Спит коробка с пластилином, Спим в коробке мы с тобой.
Поутру, как замаячит Проблеск дня в щелях дверей, Снова слепит тихий мальчик Дом, деревья и людей,
Солнце, брёвна на запруде, Нас, коляску и дитя. Если ж ныне позабудет, Слепит тыщу лет спустя.
В каждом герое Евгения Чепурных словно задремали мифические герои и события. Складывается ощущение, что любой странный герой его стихотворений, будь то прожжённый пьяница, философствующий бомж или человек, живущий в трамвае, знают, что наш мир – странное, намного более странное, чем кажется нам, место... Не от того ли все они так дорожат случайными встречами и скупыми словами-жестами, соединяющими их в огромном и яростном мире, что все они являются родственными осколками одной великой души, когда-то давно торжествующей во вселенной, а потом – расколотой и рассеянной по земле? Не оттого ли любая мелочь, любая случайная встреча, оклик, отзвук, всхлип, смех, дыхание, эхо – всё это не затихает, не кончается, не перестаёт быть в поэтическом мире Евгения Чепурных, а напротив – чертит в душе его такие невероятные траектории, по сравнению с которыми орбиты созвездий кажутся ничего незначащими проселочными тропинками. Может быть, именно об этом сказано когда-то давно: «Словно незнакомцы мы ходим друг подле друга в течение нескольких секунд или нескольких лет, или даже нескольких жизней, хотя любой случайный жест пробуждает эхо памяти древних несчастий или влечёт за собой продолжение старой истории, вновь оживающей на других широтах, под другими небесами... Миллионы случайностей сплетаются в один случай, но мы не знаем, какой Тициан собрал их вместе, хотя, может быть, всё связано одной нитью, и одна картина открывается нашим глазам...»
А в этом окне – девятнадцатый век, А в этом – девятый. А в этом идёт серебрящийся снег, А в этом – лохматый.
Не бойся, издёрганный в кровь человек. И будь ты хоть трижды распятый, Из нашей любви – серебрящийся снег, Из нашего детства – лохматый.
Ложись на подушку поближе к стене, Под утро теплее укройся. А если себя назовёшь ты во сне, То я не услышу. Не бойся.
Перефразируя Жана Жене, можно сказать, что одна из задач поэзии – помочь нам избавиться от времени, которое называют историческим, но, на самом деле, являющегося теологическим. С первой же строки истинного поэтического произведения время перестаёт исчисляться по известным календарям, поскольку уже не относится ни к христианской, ни к революционным эрам. Даже если время, называемое историческим, которое берёт своё начало от мифического и сомнительного события, именуемого Пришествием, не полностью исчезнет из сознания читателя, то протекает и другое время, не имеющее ни начала, ни конца, и его хорошо различают люди, живущие в мире поэзии. Поэт должен преодолеть все исторические условности, вызванные общественной жизнью, а затем и все социальные условности, но не во имя какого-то беспорядка, а ради освобождения. Не верьте учёным шарлатанам. Мы живём в мире, где хронологии – нет! Поэты знают, что настоящее, прошлое, будущее иррелевантны. С. Аверинцев, говоря о истинной поэзии, утверждал, что тайное устройство всего сущего напоминает поэтическую мелопею; в её глубине немало подводных рек, идущих навстречу или наперерез друг другу. Каждое стихотворение духовно локализовано как бы на пересечении различных линий, расчерчивающих всё пространство целого, уподобляя его конструкциям готической фантазии. Стихотворения ставят друг другу вопросы, дают друг другу ответы, причём их взаимная соотнесённость выявляет самые разные степени формальной фиксации – от самой жестокой – через множество промежуточных вариантов к противоположному полюсу, где само наличие связи обнаруживает себя только очень прилежному взгляду Увы, даже самый прилежный взгляд не всегда спасает поэтов. Антон Чехов всю свою жизнь мучился от невозможности постичь тайны человеческой души. Чехов – гений, но он не может объяснить, отчего несчастны его герои, что мучает их, раздражает, разрывает на части чистые их сердца? Кто виноват? Что делать? Почему продают вишнёвый сад? Зачем убивают чайку? Герои Чехова живут в измерении и изменении одного дня, не понимая, что они могут быть съедаемы своей прошлой жизнью, и, что, стреляя в профессора Серебрякова, дядя Ваня стреляет в самого себя, а потому промахивается буквально с двух шагов. Представляете, если бы после этого фарса дядя Ваня, уподобляясь Гамлету, произносящему сакральную фразу «На мне играть нельзя», произнёс бы не менее страшную и восхитительную фразу: «Нет, нет! Теперь я знаю точно: себя убить нельзя!» Жаль, что Чехов так и не произнёс эту фразу, хотя самоубийства своих героев он устраивает таким образом, что зритель всё равно должен подойти к этим мыслям: ведь смерть Треплёва вовсе не повод для того, чтобы прекратилась игра в лото! И, может быть, только после наложения друг на друга этих фактов – смерти и игры – мы можем правильно истолковать стоны вечных трёх сестёр: «Если бы знать! Если бы знать!» Похоже, что Евгений Чепурных знает. Знает, как больно жить в теле проститутки богине Леде, а в теле погибающего от тоски алкаша – Гераклу; вот почему в его мире до сих пор продолжается Троянская война; вот почему, спускаясь к Волге по заляпанной рекламой улице, он слышит свист половецких стрел, продолжающих полёт сквозь призрачные времена. И поэтому сами строки становятся подобны безднам, призывающим друг друга. Конечно же, вытворять такое может только человек, познавший, что такое быть песчинкой в пустыне и каплей воды в океане. И только такой человек мог написать золотые строки двадцатого века:
И стояло песочное время, Упираясь в песчинку одну.
Порой мне кажется, что поэтический мир Евгения Чепурных даже в самые холодные времена обогревает лёгким и чистым дыханием необыкновенная девочка, имени которой он не знает и узнать боится. К тому же, об этой девочке он до сих пор не произнёс ни одного слова. Наверное, он прав: потому что любой человек, посмевший написать о своей сокровенной любви, непременно потеряет её и никогда уже не сможет отыскать её на земле. Написать о своей любви – всё равно, что раньше времени сжечь шкурку Лягушки-Царевны. Мне кажется, что я знаю имя этой девочки. Иногда она тоже приходит ко мне, и тогда я бываю счастлив. Светлую необыкновенную девочку зовут Впечатлительность. Именно она живёт в сердце поэта и становится источником истинной поэзии. Пока Впечатлительность жива, пока поэт не убил её, она неустанно комбинирует прекрасные мгновения, обрывки, обломки, запахи, мелочи, случайные обстоятельства, оттенки и поэт сам не понимает, как легко он создаёт те или иные произведения. Это и есть сотворчество. Убивает необыкновенную девочку гордыня и жажда славы. И тогда поэт вынужден имитировать то, что когда-то было истинным, живым и настоящим. Сергей Есенин хорошо это знал, когда писал своё стихотворение «Не жалею, не зову, не плачу...» «Увеличьте число чувствительных людей, – говорил Дидро, – и вы увеличите число хороших и дурных поступков». Здесь одно вытекает из другого. Девочка Впечатлительность может заниматься своим божественным ремеслом только до тех пор, пока поэт не становится толстым и спокойным. Вот почему практически нет поэтов среди попов. Они все толстые и одинаковые, как русско-японские словари. Стерн говорил, что поэт остаётся поэтом, пока в нём есть две составляющих: впечатлительность и вдохновение. Наверное, так оно и есть. Умер же живописец Франчиа от восхищения – после того, как увидел картину Рафаэля! Истинный Поэт умирает сразу же после того, как его покидает Впечатлительность. Остальные живут долго, пользуясь услугами проституток.
Михаил Анищенко
© Copyright: Ольга Флярковская, 2018.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
