Я видел в этом скопище смертей
простую хирургическую повесть -
сутулый врач, со смертью не условясь,
кричал родным - ведь я не грамотей,
хоть я на этом деле пальцы стёр
до крови, я и сам, как старый скальпель.
Он смешивал в мензурке пару капель
и залпом пил, ругая медсестёр -
что пялитесь? Бросая скопом в таз
ошмётки окровавленного мяса,
глядел куда-то в сторону и мялся,
мыл руки, на иконы не крестясь.
А я смотрел и думал - так живём,
и умерший здесь - Каин, доктор - Авель,
когда он, чуть не плача, крестик ставил
нa самом личном кладбище своём.
***
Да ты, дружок, не ранен, а убит -
гундосит врач, бычок гоняя в пасти.
Он щупает холодное запястье,
потом кладёт ладонь на мокрый бинт,
прислушавшись к мальчишеской груди,
а там ни звука. Зло и неизменно
проглочена таблетка седуксена
и матом крыт девиз - не навреди.
Какой там к чёрту... Что же ты, дружок,
не выдержал и сдался косоглазой?
И сколько вас? За этой свистопляской
забегался, чуть пальцы не обжёг
чинариком. В предбаннике хирург,
видавший смерть во всех ужасных видах,
запнётся вдруг, меняя вдох на выдох,
и выпустит бычок из цепких рук -
да он живой! Сейчас, дружок, сейчас,
вот пульса еле слышное силлабо.
И верится, хотя и очень слабо,
в какой-то там ещё последний шанс.
***
Казалось, отпущено жизни с излишком,
да вот не сложилось. Писал бы, как прежде
страшилки-стихи малышам и малышкам,
но пишется хуже и дышится реже -
осколок в межрёберном. Шутка ли это,
излишек закончился в лесопосадке,
а дальше сплошная стена лазарета,
где даже остатки не очень-то сладки.
Оса между рам иззудела, испела
июньскую жажду, ромашки да маки.
Страшилка неполная - пятнышко пепла
последним абзацем на спёкшейся майке -
не будет излишка, посадку накрыло,
закончилось время, и жизнь пролетела...
И где-то в стихах оседает бескрыло
душа на войной обожжённое тело.
Яке блюзнірство, Господи, прости
цей сум у віршах. Краще би радіти,
бо ми живі, бо сяє з висоти
липневе сонце. Поруч грають діти
у нашому дворі, а слів нема
оскільки ті слова сьогодні зайві.
Хитаеться шовковиця німа
і тане листя в сонечному сяйві.
Ну, що іще? Пригадуємо дні
дитинства - липень, сонце, спека з ранку.
І що тобі дають рядки сумні?
Краплина йоду капає на ранку?
Солодкий біль? Блюзнірство як то є,
удавано так легко сумувати...
А справжнє щось, виходить, не твоє.
Збрехати? Так воно того не варте,
зусилля марне. Хто сорив грішми,
коли писав до Бога без надії?
Сумуєш, пишеш знов - такі вже ми?
Та все це взагалі немає дії
на Бога, на людей, блюзнірство це,
цей сум, цей щем - принади, не інакше,
бо зайвим є зманіжене слівце,
чуже і нетутешнє, і не наше,
що каркає вночі, як хижий крук,
буває, що муркоче, наче гава...
Поезія відбилася від рук,
сидить огидна, сіра і кульгава,
повторюючи знову - все це гра,
усі слова, кому вони здалися?
Дитинство, двір, шовковиця стара
зітхаючи скидає жовте листя.
Куда бы отправиться в этот сезон,
расслабиться надо, запарил анализ
процесса, который былым занесён -
мы в прошлом за будущим часто гонялись.
А толку? Опять от себя убежим
и снова вернёмся, согласно билетам.
Пока не предписан постельный режим.
не нужно, пожалуй, и думать об этом -
остаться, сидеть у экрана вдвоём,
ругаться и спорить по случаям всяким.
Давай-ка уедем и круг разорвём,
довольно молиться своим железякам -
бездушным лэптопам - весна за окном.
Сбежать от себя не сумеем, но всё же
отвергла душа вариант эконом,
и тело бессмертную душу тревожа,
всё мечется, требует всё и сейчас -
пускай поскучает усталая мышка,
расслабься немного, куда-нибудь мчась,
коль тело в порядке, хватает умишка.
Конечно, не сам, ну куда одному?
И я говорю - собирайся, поедем
совсем неожиданно, не по уму.
Оставим кота на неделю соседям -
и двинем куда-то, не зная куда,
бездумно, бессовестно, неотвратимо.
Там нет интернета? Забудь, ерунда.
Там кофе в постель и постель для интима.
Там ветер живёт в цветоносах агав,
в лавчонках торгуются местные мачо,
и жизнь замедляется, малость солгав,
заставив поверить - всё будет иначе.
Сезон отгорит - и вернёмся назад,
зажгутся экраны, включатся мобилы,
мы снова вернёмся в наш призрачный ад,
где ты никогда никого не любила,
и я не любил, прошерстив интернет,
хотя объяснялись в любви постоянно,
порой вспоминая о паре монет,
темнеющих в круглом колодце фонтана.
Мы привыкаем не к пожиткам,
им жить в оставленных домах
до старости под светом жидким -
фанерный скрип, газетный взмах.
Чердачной тьмы слепые дети
нас провожают в никуда,
иных давно уж нет, а эти
текут сквозь время, как вода.
В альбомном бархате, виньетках
глаза в глаза из рода в род
обрывки слов далёких, ветхих
почти никто не разберёт.
Гашёных марок злая стая,
конвертов острые углы...
Мы уезжаем, подрастая,
от мишки, кубиков, юлы.
Стола, серванта и комода -
куда их брать, зачем они?
Другая жизнь, другая мода,
напитки, женщины и дни.
Другие страны, мысли, книги,
но всё же помнишь, старый чёрт,
пирог с прослойкой земляники,
который бабушка печёт.
Снастей отцовских запах горький,
и мамы тёплую ладонь.
Один сосед чадит махоркой,
другой читает Тихий Дон.
Их нет, и нас не будет скоро,
пожитки розданы давно,
и ни упрёка, ни укора -
кино вино и домино.
Из прошлого пластинка Отса,
заброшенная под кровать...
И ничего не остаётся,
и некому передавать.
Зачем лгала ты? И зачем мой слух
уже не отличает лжи от правды,
а требует каких-то новых слов,
неведомых тебе — глухих, чужих,
но быть произнесенными могущих,
как прежде, только голосом твоим. (с)
Я, в общем, консерватор. Кaфетерий
один и тот же. Пошлое меню
с напитками, сравнимыми с потерей,
в которой никого не обвиню.
Мы здесь бывали, ночь в ажиотаже
вела нас к ссоре или кутежу.
Не лучший кофе, музыка всё та же.
Но всё-таки обиды не держу
на это заведение. Поддатый
сижу и вспоминаю наш вояж,
её открытку с подписью и датой
и мой ответ. В конце - навеки Ваш,
конечно, ложь. Столицы бенилюкса,
и в каждой - кофе. Ночи шли быстрей.
Люби любую, только не целуйся,
бродя в квартале красных фонарей.
О, Амстердам, духман у центра сладок,
а Люксембург Брюсселю не чета.
Отели, где узор постельных складок
оплачивал любовные счета,
и кофе в забегаловках напротив,
кофейных чашек тихий вокализ.
Мы, наших отношений, не испортив,
давно по разным странам разошлись.
Кафе-дешёвка, зреющая смута,
вокзал, девицы, местное жлобьё...
Но слов не забываю почему-то
произнесённых голосом её.
Париж нисколько не очаровал,
клошары отирались в подворотнях,
подспудно нарастал девятый вал
сомнений тяжких и позывов рвотных
от местных цен и местного амбре.
Казалось, люди ждут Наполеона.
Здесь Африка тусила при дворе,
и песни пела пятая колонна,
явившаяся с Ближнего сюда
на лодочках с тюками трав и специй.
Текла в реке свинцовая вода,
волну гоняя лёгкой арабеской.
Монмартр сиял, Эйфеля артефакт
стоял, как средний палец в небе тёмном,
показывая всем туристам "фак",
и жизнь казалась призрачным фантомом,
гуляющим ночами у реки,
разглядывая юбки Мулен Ружа.
На площади курили старики,
надменной болтовнёй надежды руша.
Цветочный рынок ярко цвёл и пах,
придерживая ценники на лето,
и Дягилев, прикрыв руками пах,
являлся звёздам русского балета.
Мою разочарованность сломив,
любовь за деньги мне сулила шмара,
и где-то пела песни Суламифь -
прочтение библейского кошмара,
которому название - война.
Хоть умысла я в том не видел злого,
но длилось время от Бородина
до страшной ночи после Ватерлоо.
Я пыль Парижа стряхивал с колен,
смотрел на дождь пронзительный и колкий.
Казалось, карлик шёл сдаваться в плен,
покачивая чёрной треуголкой.
Учебный год. Из множество общаг
особым шиком славилась лишь эта,
и словно сигарета натощак,
явился статус университета.
Прижился, врос, другие оборав
отборными словечками зубрилы.
Физвос бойцам, ботаникам - худграф,
чего нам Альма матер не дарила,
чтоб кем-то стать в грядущие года,
добраться до последнего семестра.
Декан, забывший слово никогда,
студенткам представлялся, как маэстро
ночных зачётов с правом тет-а-тет
расспрашивать о тонкостях учёбы,
ну, чтобы не позорить факультет,
и как-то до диплома выжить чтобы.
конфеты и коньяк - удел мужской,
а ректор грозен, что святой Георгий,
Но сдали, и - следите за рукой -
рекой вино под визг и хохот оргий.
Гуляли все, учитель, ученик,
не быть святым, какая, к чёрту, вера,
когда мятежный дух давно проник
в простор аудиторий универа.
Когда педагогический надрыв
был только промежуточным итогом,
и ранним утром двери приоткрыв,
начальница общаги в платье строгом
узрела, как премилый херувим
летел под мат жильцов и смех жиличек,
а девочка с размером нулевым
у зеркала застёгивала лифчик.
Дисплей сменил бумажные листы.
Точнее - заменил? Ну да, точнее.
А как же гений чистой красоты?
Прочту, и сердцем снова коченею,
как будто что-то ёжится в груди
за рёбрами, не память ли? Ответьте.
Как просто говорить - не береди,
но можно всё увидеть в новом свете,
пока ещё писака резв и рьян,
и памятью страдать не думал даже,
и даже пишет сразу на экран,
и кто его поймёт, а что там дальше.
Всё гаджеты, но чтение пока
процесс всё тот же, кто читает - помнит,
и если тайный смысл не с потолка,
то автор непременно будет понят
одной лишь только Вами - это плюс,
достаточно быть избранным, не званым.
И я писать отнюдь не тороплюсь
на радость болтунам и бонвиванам,
искательницам сплетен по сетям.
Для Вас одной не угол, а овал,
чтоб Вы, читая текст, не рисковали,
но место, где я Вас не целовал,
на Вашей коже сыщется едва ли.
А смарта нет, мне память - рай и ад,
в ней жизнь течёт, не требуя апдейта,
на кнопку жмёшь - и сразу же назад,
как будто я уже не здесь, а где-то,
где Вы, не поднимая головы,
вникаете в слова, отбросив скромность,
с любовным обращение "на Вы",
как с давним прошлым заново знакомясь.
лирикa окраинных фонем
Винил
Сюжет вторичен, лексика рулит,
всё прочее - в пределах предпочтений,
и звукописи авторской реликт
на возраст опирается почтенный.
Апрель в письме, в сиренях город весь,
машины, уходящие по бровке,
и кажется, с небес благую весть
несут на крыльях божии коровки.
Любви, не платонической отнюдь,
желает всё живое - сложный случай,
и хочется, зажмурившись, шагнуть
в апрельский воздух, свежий и колючий.
Вдохнуть, писать о чём-нибудь своём,
но снова повторяться неохота,
и мы сюжетный текст переживём -
внушает неисчерпанная квота
на лирику окраинных фонем,
где частный сектор - Чехов, сад вишнёвый,
где час вечерний часто глух и нем,
где лирика любовная основой
поэзии, но стоит ли о ней...
Тут жанр эпистолярный вне сюжета,
и классика становится слышней
под авторский вопрос - к чему всё это?
Когда на окнах тюль и крепдешин,
в садах сирень, и лирика в почёте.
Здесь ночью редко слышен звук машин,
а звук сердец размеренней и чётче,
когда приходит мысль - зачем оно,
вот с этим придыханием хрипящим -
любовь, недостающее звено
в прощальном тексте, самом настоящем.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
