Чернобыль. Как это было. Минута в минуту

Самый большой героизм против самой большой трусости. Высочайший профессионализм против фантастического разгильдяйства.

Крупнейшая ядерная катастрофа в истории человечества.

Чернобыль. С разницей в 39 лет. С точностью до минуты.

*

Если вы читаете эти строки на европейском континенте, рядом с вами находятся радиоактивные изотопы из Чернобыля. Возможно, они находятся внутри вас.

Авария на Чернобыльской АЭС стала крупнейшей ядерной катастрофой на планете. На ее счету 99% жертв атомной энергетики за всю историю. И большинство из них погибли не от взрыва, а от действий или бездействия руководства.

Принято считать, что технические недостатки, ставшие одной из причин катастрофы, устранены.

Но устранены ли те человеческие причины, которые привели не только к самой аварии, но и к преступному промедлению с эвакуацией людей из зараженной зоны? К тому, что пожарные и врачи, работавшие возле взорвавшегося реактора, не имели никакой защиты от радиации? Вы увидите эти причины как на ладони и сможете сами ответить на этот вопрос.

*

— Вот тут все говорят про атом. Что мы тут живем. А мы этого не боимся! Ничего абсолютно не боимся! — говорит на камеру чернобыльский крестьянин. — Если б она для народа плоха была, народ тут не селили бы.

Это первые кадры документального фильма «Причастность» о городе Припять, выпущенного на экраны в 1982 году — за четыре года до ядерной катастрофы.

Город Чернобыль Киевской области. Веками здесь жили крестьяне, которые ловили рыбу в реках, пасли коров на лугах и собирали грибы в густых чащобах северо-западной Украины и южной Белоруссии.

В 1970 году рядом возводится город Припять.

Чернобылю на тот момент уже почти 800 лет.

Припять вырастает рядом с Чернобыльской атомной электростанцией. Здесь живут ее строители и персонал. Поэтому Припять справедливо получает звание города атомщиков.

Изначально Припять планировалась всего лишь как рабочий поселок. Но главный архитектор Геннадий Олешко мечтал построить настоящий город.

В погоне за мечтой он даже пошел на маленькую хитрость. Оправдывая санитарными нуждами расчистку старого заболоченного русла, подготовил фарватер для теплоходов на подводных крыльях «Ракета» и «Метеор».

Он твердо знал: они будут причаливать к речному вокзалу на городской набережной.

В 1980-е в Припяти — бум рождаемости. Молодые образованные жители, лучшие специалисты в своей отрасли, могут позволить себе расширение семьи.

На въезде стоит плакат: «Средний возраст жителей города — 26 лет».

В больнице Припяти притворно жалуются, что были готовы к любым трудностям — но только не к демографическому взрыву. Главврач Виталий Леоненко весело рассказывает о своей «проблеме»: каждый год рождается тысяча детей.

— Вот поэтому и строим мы родильный дом. Вот он, перед вами!

Семья инженера Любови Субботиной — олицетворение демографического взрыва в Припяти. Имея троих детей, супруги получили 4-комантную квартиру и завели еще двоих.

Им пока приходится жить у бабушки, потому что с такими темпами рождаемости в городе не успевают строить детские сады.

Особая гордость Припяти — новый бассейн. Чтобы получить разрешение построить его, главному архитектору Геннадию Олешко снова пришлось пойти на ухищрение. Он приписал его сразу к нескольким школам.

— Очень большой процент детей у нас плавают лучше, чем взрослые, — гордится он.

— Люди спешат на море, а мы спешим на левый берег Припяти. Прекрасные пляжи, прекрасная рыбалка. Грибы кругом, — делится своим простым счастьем заведующий лабораторией Михаил Лучинский.

Врач-гигиенист Иван Степанушко добавляет, что и отпуск доктора проводят только здесь.

Сердце каждого из четырех энергоблоков Чернобыльской АЭС — это ядерный реактор РБМК-1000 (реактор большой мощности канальный на 1000 мегаватт).

В случае внезапной остановки реактора к нему необходимо продолжать подавать охлаждающую воду, иначе он быстро перегреется и разрушится.

Обычно водяные насосы питаются энергией от самого реактора, а на случай его остановки предусмотрены дизельные генераторы.

На запуск генераторов уходит всего 45 секунд, но реактор ждать не может: даже в эти считанные секунды он должен продолжать охлаждаться.
Хорошая новость в том, что даже после остановки реактора турбина продолжает какое-то время вращаться по инерции и вырабатывать энергию.

По предложению московского института «Гидропроект» решено провести эксперимент. Хватит ли этой энергии, чтобы питать насосы системы охлаждения в течение 45 секунд, пока не заработают генераторы? Эксперимент с глушением реактора назначен на 25 апреля 1986 года.

Для управления мощностью реактора используются регулирующие стержни. Они сделаны из бора, который поглощает нейтроны и замедляет реакцию. Таким же свойством, но в меньшей степени, обладает и вода, охлаждающая реактор.

Когда он должен работать на полную мощность, стержни вынимают. Внутри остаются только их наконечники, выполненные из графита — он, наоборот, ускоряет реакцию.

Если же мощность надо понизить, стержни погружают вглубь реактора. Сначала это вызывает кратковременный рост мощности (за счет того, что графит вытесняет воду) и лишь затем долговременное снижение мощности (за счет бора).

Эта особенность конструкции сыграет роковую роль в катастрофе на Чернобыльской АЭС.

Ранним утром 25 апреля 1986 года персонал 4-го энергоблока Чернобыльской АЭС начинает постепенную остановку реактора. Для начала его мощность снижают наполовину.

Газ ксенон, образующийся в реакторе и обычно благополучно выгорающий при его работе на всю мощность, теперь начинает накапливаться. Имея свойство поглощать нейтроны, он отрицательно влияет на способность реактора вырабатывать тепло. Это называется ксеноновым отравлением реактора.

Персонал не видит в этом проблемы, ведь реактор должен проработать в таком состоянии всего несколько часов и по плану эксперимента всё равно должен быть заглушен в 14:00.

Когда на дежурство заступает дневная смена, из реактора для компенсации ксенонового отравления выведены уже почти все регулирующие стержни.

Некоторые датчики и регуляторы на малой мощности работают нестабильно, инструкции предписывают в такой ситуации заглушить реактор. Но и ночная, и дневная смены инструкцией пренебрегают. Вместо этого они следуют графику, утвержденному начальством.

Уже после катастрофы с начальником дневной смены Игорем Казачковым поговорит писатель Юрий Щербак.

— Почему ни я, ни мои коллеги не заглушили реактор, когда уменьшилось количество защитных стержней? Да потому, что никто из нас не представлял, что это чревато ядерной аварией. Мы знали, что делать этого нельзя, но не думали… Никто не верил в опасность ядерной аварии, никто нам об этом не говорил. А если я аппарат заглушу, мне холку здорово намылят. Ведь мы план гоним.

— А если бы вы остановили реактор при снижении запаса стержней ниже допустимого, что бы вам было?

— Я думаю, с работы выгнали бы. Определенно бы выгнали. Не за это, конечно. Но придрались бы к чему-нибудь. Именно этот параметр — количество стержней — у нас не считался серьезным.

Когда на Чернобыльской АЭС уже готовы приступить к эксперименту, в 400 километрах от неё, на Южно-Украинской атомной станции неожиданно отключается один из энергоблоков. В сети начинает не хватать энергии, чтобы покрыть все потребности промышленности и потребителей.

На Чернобыльскую АЭС поступает звонок из Киева. Диспетчер требует удерживать текущую мощность до вечера. Только в 21:00, когда потребление электричества упадет, можно будет остановить реактор.

«Ситуация эта в общем обычная, встречается нередко. Мы ведь в системе Минэнерго. Молились на план, на киловатт-часы, на все остальное», — вспоминает начальник дневной смены Игорь Казачков.

Испытание откладывается на 7 часов. Это означает, что его будет проводить смена, не готовившаяся к эксперименту.

Для заместителя главного инженера Анатолия Дятлова идут вторые сутки без сна. Он два дня руководит энергоблоком №4 в одиночку.

Узнав, что эксперимент отложили на вечер, Дятлов идёт домой хоть немного поспать. Он просит подчиненных вызвать его на работу, когда разрешат испытания.

В Чернобыль Дятлов приехал из Комсомольска-на-Амуре, где 14 лет работал с реакторами атомных подводных лодок.

Там, на кладбище на берегу реки Дятлов оставил своего 9-летнего сына. Он умер от лейкемии после того, как Дятлов получил огромную дозу облучения при взрыве одного из реакторов.

Это день выдается в Припяти приятным и теплым. Больше похоже на лето, чем на позднюю весну.

В воздухе стоит аромат цветущих яблонь и вишен. Под окнами большого любителя цветов, директора Чернобыльской АЭС Виктора Брюханова цветут розы — палитра розового, красного и цвета фуксии.

Жители Припяти в предвкушении длинных выходных, плавно переходящих в майские праздники. Хозяйки закупают продукты для праздничного стола. На балконах висит выстиранное белье. Кое-кто даже пытается успеть поклеить обои и положить плитку в своей новой квартире.

На центральной площади Припяти стоит десятиэтажный жилой дом. На его крыше огромные буквы складываются в лозунг украинского Министерства энергетики и электрификации:

«Хай буде атом робiтником, а не солдатом»

Секретарь комсомола турбинного цеха №3 Сергей Лобанов и его невеста Ирина Стеценко репетируют свадебный вальс в ДК «Энергетик». Торжество назначено уже на завтра.

На фоне «сухого закона» Сергея уговорили провести безалкогольную свадьбу. За путёвку в Прибалтику ему пришлось согласиться.

Атомную станцию охраняет Военизированная пожарная часть №2 (ВПЧ-2). Начальниками караулов в ней служат два друга: Петр Хмель и Владимир Правик.

23-летний Володя Правик — тонкая натура. Он увлекается фотографией и выпускает стенгазету, для которой пишет стихи и делает рисунки.

В выпуске стенгазеты Правику много помогает жена Надежда. Они очень подходят друг другу. Надежда закончила музыкальное училище и преподает музыку в детском садике.

«Они внешне даже были чем-то похожи друг на друга. Оба мягкие, их взгляды на жизнь, отношение к работе — очень тесно все переплеталось, было единое», — вспоминает начальник пожарной части Леонид Телятников.

Месяц назад у Володи и Надежды родилась дочь.

Интеллигентность Володи Правика не идет ему на пользу на посту начальника пожарного караула.

«Третий караул не был таким идеальным, как пишут в газетах, — вспоминает начальник пожарной части Леонид Телятников. — Это был очень своеобразный караул. Это был караул личностей, так можно сказать. Потому что каждый был сам по себе. Очень много ветеранов там было, очень много своеобразных ребят. Володя Правик, пожалуй, был самый молодой. По натуре очень добрый, мягкий — ну, и подводили они его иногда. Он никогда в просьбах никому не отказывал. Он считал, что должен идти на уступки. В этом, может, была какая-то слабость с его стороны — бывали и стычки, а он виноват оставался, потому что в карауле и нарушения были… Тем не менее, он придерживался своей линии».

Начальник другого караула пожарных Петр Хмель не похож на своего друга Владимира Правика. Он простой, коренастый парень, выходец из крестьянской семьи.

Этим утром Володя предложил ему поменяться сменами. Добродушный Петр согласился, но замену не одобрил замкомандира части.

Хмель отправляется домой отдыхать, а Правик в очередной раз принимает командование беспокойным третьим караулом.

Вечер оказывается свободен, и, вернувшись в Припять, Петр Хмель прямиком отправляется ужинать в ресторан с еще тремя сослуживцами. Несмотря на «сухой закон», пожарным без труда удается раздобыть бутылку водки. Затем они переключаются на «Советское шампанское».

Врач скорой помощи Валентин Белоконь приходит на смену. Дежурство в ночь с пятницы на субботу традиционно оказывается напряженным.

«Вначале была какая-то пьянка. Кто-то там выбросился из окна. Нет, не погиб. Абсолютно здоровый, но пьяный в дым», — вспоминает Белоконь.

Начальнику вечерней смены Юрию Трегубу не нравится программа сегодняшнего эксперимента. Она кажется ему неконкретной. Трегуб звонит домой заместителю главного инженера Анатолию Дятлову:

— У меня есть вопросы. Много вопросов.

— Это не телефонный разговор. Без меня не начинать.

Слесарь атомной станции В. Михайлюк укладывает спать своего маленького сына. Тот просит прочитать ему сказку. Михайлюк начинает рассказывать и не замечает, как засыпает вместе с ребенком. Окна их квартиры на 9 этаже выходят прямо на Чернобыльскую АЭС.

На Украину опускается ночь. Люди ложатся спать. Потребление электричества наконец-то падает. Лишь теперь диспетчер «Киевэнерго» дает добро на отключение реактора 4-го энергоблока ЧАЭС, необходимое для эксперимента. Его назначают на 22:00.

Зам. главного инженера Анатолий Дятлов выходит из дома на работу, чтобы проконтролировать эксперимент. Даже в такой важный день вместо того, чтобы воспользоваться автобусом и сэкономить время, он не изменяет своей привычке и идет пешком почти целый час.

«На работу и с работы всегда ходил пешком, четыре километра в один конец, — вспоминает он. — Это давало в месяц двести километров. Прибавить километров сто регулярных пробежек трусцой — вполне достаточно для поддержания в норме организма. А главное, может быть, в ходьбе — это сохранение нервной системы. Идешь, отключился от всяких неприятных мыслей. Полезло что-то в голову — добавь скорость»

Старший инженер управления реактором Леонид Топтунов (на фото слева) заходит к своему лучшему другу Александру Королю (в центре), который пока что занимает должность стажера.

Недавно Топтунов рассказал Королю о странном феномене, описанном в документации. Там говорилось, что при некоторых обстоятельствах управляющие стержни реактора вместо снижения реактивности могут привести к ее повышению.

Топтунов говорит Королю, что этой ночью запланирован эксперимент, за которым стоит понаблюдать:

— Пойдем вместе.

Но в руках у Короля — статья в журнале «Наука и жизнь» про новый медицинский феномен, обнаруженный в США, — СПИД.

— Нет, я пас, — отвечает тот. — У меня тут статья интересная.

Это маленькое решение спасает ему здоровье, а возможно, и жизнь.

Начало эксперимента задерживается уже почти на час, а заместителя главного инженера Анатолия Дятлова всё еще нет на месте. Наконец, начальнику смены Юрию Трегубу звонят с соседнего 3-го энергоблока:

— У нас Дятлов, кого-то обрабатывает.

«Он по дороге зашел на 3-й блок и, видимо, нашел какой-то недостаток в смысле дисциплины. Прорабатывал их. Поэтому задержался», — объясняет Трегуб.
Работники Чернобыльской станции знают тяжелый, резкий характер Дятлова. Один из его знакомых вспоминает:

«Дятлов был сложным в общении человеком. Прямой, имел собственную точку зрения и никогда не менял ее по желанию начальника. Убеждал, не соглашался, в конце концов подчинялся, но оставался при своем мнении. Точно так же он мало считался с мнением подчиненных. Как понимаете, такого человека не все любят».

Другой сослуживец оценивает дятловский стиль руководства выше:

«Тех же, кто стремился слукавить, уползти от выполнения задания, спрятаться за надуманными причинами, а тем более — скрыть допущенное нарушение инструкций, Дятлов вычислял мгновенно. И тогда уж получай по заслугам. Многие возмущались, обижались, понимая в душе справедливость оценки».

Компания пожарных во главе с Петром Хмелем, загулявшая в ресторане, перемещается в его однокомнатную квартиру. Дом расположен в одном из старых малоэтажных кварталов Припяти как раз через улицу от его пожарной части. Приглашают девушек — продолжить вечеринку.

Дятлов наконец-то приходит на щит управления 4-го энергоблока. Вечерняя смена начинает снижение мощности реактора с 50% до 25%. В момент такого понижения обычно происходит разбалансировка автоматического регулятора мощности. Инженер управления реактором должен исправить это вручную.

Но из-за того, что эксперимент удалось назначить только на 22:00, а Дятлов после этого задержал его еще на час, у вечерней смены не остается времени, чтобы полностью отрегулировать разбалансировку автоматического регулятора.

Отец одного из начальников караулов Григорий Хмель по кличке «Дед» работает здесь же, на ВПЧ-2, водителем пожарной машины. Он любит шахматы и этой ночью обыгрывает еще одного шофера Михаила Головненко.

— Не то, Миша, робишь. Ошибки робишь… — подводит «Дед» итог игры. — Я пойду, наверно, спать.

— А я буду еще с Борисом гулять.

— Ну, гуляй.

Ночная смена принимает реактор, который из-за дальнейшего понижения мощности снова начинает отравляться ксеноном. Управление таким реактором намного сложнее.

Ксенон, имеющий свойство замедлять реакцию, может быть распространен внутри топливных стержней неравномерно. Как следствие, таким же неравномерным может быть и тепловыделение в разных их частях.

У персонала нет опыта регулирования мощности в таких условиях.

Зам. главного инженера Анатолий Дятлов уходит со щита управления. Он хочет понаблюдать, как поведут себя во время эксперимента некоторые части энергоблока.

«Во-первых, дефекты „охотнее“ проявляют себя при смене режима. Во-вторых, при снижении мощности можно более внимательно осмотреть помещения с повышенной радиационной опасностью. Нет, конечно, я не боялся работать в зоне с радиационными излучениями, но и без нужды лишнюю дозу получать не стремился. Да и нельзя годовую дозу набрать до конца года — отстранят от работы в зоне», — объясняет Дятлов.

Гулянка на квартире у начальника пожарного караула Петра Хмеля наконец завершается. Гости расходятся, оставив на кухонном столе немного шоколада и недопитую бутылку «Советского шампанского».

Усталый и пьяный, Хмель принимает душ и собирается спать.

Работа старшего инженера управления реактором (СИУРа) — одна из наиболее сложных на атомной станции. Среди параметров для контроля есть несколько основных, за которыми он следит особенно внимательно. Но всего их — четыре тысячи.

Сегодня эту работу выполняет 25-летний Леонид Топтунов. Его опыт в этой должности — 2 месяца.

На пульте СИУРа такое количество кнопок и рычажков, что после возвращения из отпуска к нему положено приставлять дублера. Иначе это всё равно, что «пианисту выступать без репетиций», объясняет начальник вечерней смены Юрий Трегуб.

Чтобы облегчить СИУРу его невероятно сложную работу, существует локальный автоматический регулятор. Он хорош на больших мощностях, но на малых работает неудовлетворительно.

Решено перейти с локального на обычный регулятор, который предназначен для работы именно на малой мощности.

Едва заступив на смену, Леониду Топтунову помимо массы других операций приходится контролировать переход с локального на обычный регулятор мощности. В цейтноте Топтунов не справляется с выправлением его разбалансировки, и мощность реактора начинает проваливаться, устремляясь к 1%.

— Держи мощность! — командует Топтунову его начальник Александр Акимов.

«Вообще-то это была незапрограммированная вещь, но она меня нисколько не взволновала, — вспоминает начальник вечерней смены Юрий Трегуб, оставшийся после работы понаблюдать за экспериментом. — Конечно, нехорошо, что СИУР это проморгал, включил не вовремя. Ну и что? Это все поправимо»

Чтобы вернуть мощность реактора, Топтунов начинает извлекать из него стержни. Почему-то он «тянет» их преимущественно с 3-го и 4-го квадрантов. Мощность продолжает падать.

— Что же ты неравномерно тянешь? — поправляет его начальник вечерней смены Юрий Трегуб. — Вот здесь надо тянуть.

«И с этого момента я стал ему подсказывать, какие стержни свободны для того, чтобы их извлекать. Поднимать стержни — это прямая обязанность Топтунова. Но у нас как практиковалось? Когда такая ситуация, то кто-нибудь подсказывает, какие стержни правильно выбрать. Надо равномерно вынимать. Я ему советовал. В одних случаях он соглашался, в других нет. Я говорю: „Вот свободный и вот свободный стержень. Можешь извлекать“. Он или этот брал, или делал по-своему», — вспоминает Трегуб.

Пока ночная смена борется за восстановление мощности реактора, Дятлов успевает осмотреть помещения с повышенной радиационной опасностью и вернуться на щит управления. Глядя на приборы, он замечает, что реактор работает на мощности 50-70 мегаватт (около 2%):

— Почему такая низкая мощность?

— Да вот, при смене автоматического регулятора мощность провалилась до 30 мегаватт, — отвечает начальник ночной смены Александр Акимов.

«Меня это нисколько не взволновало и не насторожило, — вспоминает Дятлов. — Отнюдь не из ряда вон выходящее явление. Разрешил подъём дальше и отошёл от пульта».

«Ни слова недовольства ни Акимову, ни Топтунову я не высказал. Да и причин не было, — объясняет свое спокойствие Дятлов. — Я не знаю таких операторов, которые бы не проваливали мощность по тем или иным причинам. Это во-первых. Во-вторых, человеку за пультом нельзя выговаривать, можно только подсказать»

Когда мощность реактора падает ниже 10%, СИУР перестает получать информацию от датчиков, расположенных внутри активной зоны. С этого момента он вынужден полагаться лишь на датчики, расположенные снаружи активной зоны, которые не передают общей картины. А главным образом, надеяться на свой опыт и интуицию.

В таких условиях от СИУРа по-прежнему требуется выполнение до тысячи действий в час.

После того как Топтунову помогают извлечь стержни из другой половины реактора, мощность поднимается с 30 до 200 мегаватт (с 1% до 6%). Реактор наконец удается поставить на автомат.

«Все успокоились. Правда, мне не нравились эти 200 мегаватт. Я ведь был когда-то СИУРом и считаю, что это не самый лучший режим для реактора РБМК. Но здесь не я решал. Двести так двести», — вспоминает начальник вечерней смены Юрий Трегуб.

С трудом подняв мощность реактора с 30 до 200 мегаватт, начальник смены Александр Акимов предлагает Дятлову не пытаться идти дальше до отметки 700 мегаватт, как записано в программе эксперимента. Проще оставить всё, как есть, ведь по программе реактор все равно придется глушить. Дятлов соглашается.

Принятое мимоходом решение проводить эксперимент на мощности не 700, а 200 мегаватт, по оценке МАГАТЭ, становится самой грубой ошибкой персонала.

«Наибольшего осуждения заслуживает то, что неутвержденные изменения в программу испытаний были сразу же преднамеренно внесены на месте, хотя было известно, что установка находится совсем не в том состоянии, в котором она должна была находиться при проведении испытаний», — будет сказано в докладе организации.

35-летнему инженеру-наладчику Владимиру Шашенку во время эксперимента предстоит контролировать параметры оборудования. Перед тем как отправиться к питательному узлу реактора, он заглядывает к электронщикам информационно-вычислительного комплекса «Скала»:

— Есть ли у вас связь с помещением на 24-й отметке (на высоте 24 метра — прим.)?

— Да, связь есть.

— Ребята, если мне нужна будет связь, я через вас буду связываться.

— Пожалуйста.

Дятлов собирает участников эксперимента для последнего инструктажа. Условлено, что сигналом к началу будет команда «Осциллограф — пуск!». По ней будут выполнены три действия:

1. Закрытие стопорных клапанов подачи пара на турбину.

2. Нажатие кнопки МПА (максимальной проектной аварии). Она подаст системам безопасности сигнал о потере электропитания и запустит аварийные дизельные генераторы.

3. Нажатие кнопки АЗ-5 (аварийная защита) для глушения реактора.

Разработчик программы эксперимента Геннадий Метленко громко командует: «Осциллограф — пуск!»

Инженер управления турбиной Игорь Киршенбаум перекрывает подачу пара на турбину. Она продолжает крутиться по инерции, но замедляется. С каждым оборотом количество вырабатываемого ей электричества падает. Его начинает не хватать насосам, подающим в реактор охлаждающую воду.

Мастер электроцеха Григорий Лысюк нажимает кнопку МПА (максимальной проектной аварии). Она должна запустить аварийные дизельные генераторы, чтобы подать на насосы полноценное электропитание. Но это должно произойти только через 45 секунд.

Насосы всё медленнее прокачивают воду через реактор. Она нагревается сильнее и начинает превращаться в пар. Пар поглощает меньше нейтронов, чем вода. Реактивность реактора возрастает. Он выделяет еще больше тепла. Еще б;льшая часть воды превращается в пар. Замкнутый круг.

Инженер управления реактором Леонид Топтунов нажимает кнопку АЗ-5 (автоматическая защита), которая должна заглушить реактор. Туда одновременно опускаются 187 стержней. И хотя сами они из бора, замедляющего реакцию, наконечники — из графита, который ее ускоряет.

Тепловыделяющие элементы перегреваются и разрушают оболочки каналов, внутри которых они находятся. Пар с огромной силой вырывается из них наружу, поднимая в воздух крышку реактора весом в 2000 тонн.

Испарившаяся вода больше не охлаждает реактор и не поглощает часть нейтронов. Его мощность повышается до запредельных значений, составляя 12 миллиардов ватт. Температура внутри реактора вырастает до 4650 °С.

Вспоминает начальник вечерней смены Юрий Трегуб, оставшийся после работы понаблюдать за экспериментом.

…Прозвучал удар.

Киршенбаум крикнул: «Гидроудар в деаэраторах!» Удар этот был не очень. По сравнению с тем, что было потом. Хотя сильный удар. Сотрясло БЩУ (блочный щит управления — прим.).

Я заметил, что заработала сигнализация главных предохранительных клапанов. Мелькнуло в уме: «Восемь клапанов — открытое состояние!» Открытие одного ГПК — это аварийная ситуация, а восемь ГПК — это уже было что-то сверхъестественное.

И в это время последовал второй удар. Вот это был очень сильный удар. Посыпалась штукатурка, все здание заходило. Свет потух, потом восстановилось аварийное питание.

Все были в шоке. Все с вытянутыми лицами стояли. Я был очень испуган. Полный шок. Такой удар — это землетрясение самое натуральное.

Жительница Припяти Дина Королёва записывает музыку в своей квартире с четырьмя музыкантами. Она слышит взрывы на ЧАЭС, похожие на отдалённый гром.

— Ребята, что это?

— Ну, что ты, не привыкла, что ли? Пары выбрасывает станция, вот и всё.

Первым посмотреть, что случилось, в машинный зал выскакивает инженер Сергей Газин. В зале — тьма. Видны лишь сполохи коротких замыканий. Валит пар. Сильный запах гари.

Газин бежит обратно на щит управления и просит начальника смены Александра Акимова срочно вызывать пожарных.

Первой жертвой чернобыльской катастрофы становится оператор главного циркуляционного насоса Валерий Ходемчук.

Его тело будут долго разыскивать при ликвидации последствий аварии, но так никогда и не найдут.

Ходемчук считается единственным человеком, похороненным в реакторе.

Анатолий Дятлов идет вдоль щитов с приборами к пульту реактора. Он видит, что в системе охлаждения нет воды, но уверен, что реактор удалось заглушить.

Но у пульта реактора его глаза лезут на лоб. Стержни остановились, не опустившись даже до половины. Реактор не заглушен.

Дятлов командует двум инженерам-практикантам Александру Кудрявцеву и Виктору Проскурякову опустить стержни вручную. Юноши срываются с места и бегут в центральный зал.

Через секунду Дятлов понимает абсурдность своего распоряжения. Раз стержни не опустились под силой собственного веса, то не пройдут в активную зону и при вращении вручную.

Он выскакивает в коридор, но практиканты уже скрылись. Эта ошибка Дятлова будет стоить им жизни.

«Многократно анализировал свои поступки 26 апреля 1986 года, и лишь это распоряжение было неправильным. Хотелось бы посмотреть на того человека, который бы сохранил ясный ум в такой обстановке. Достаточно и того, что это была моя первая и последняя глупость», — вспоминает Дятлов.

Диспетчер пожарной охраны Валентина Карпенко: Оперативную машину на выезд!

Неизвестный: Что там случилось?

Карпенко: Танечка, иди сюда быстрее. У нас атомная горит.

Диспетчер Татьяна Виниченко: Ой, мать…
Водитель пожарной машины Григорий Хмель по кличке «Дед», уже успевший задремать на топчане, просыпается от голосов: «Да, да, поехали, поехали!»

— Куда? — спросонья спрашивает он.

— Сейчас Володя снимает сводку.

Как только сводка снята, начинает выть сирена. Поднята тревога.

— Куда? — переспрашивает «Дед».

— На Чернобыльскую АЭС.

Начальник смены Александр Акимов командует вручную открыть систему аварийного охлаждения реактора. Делать это бегут сотрудники вечерней смены Юрий Трегуб и Сергей Газин, оставшиеся после работы посмотреть на эксперимент и не занятые сейчас на щите управления.

Инженеры Юрий Трегуб и Сергей Газин бегут по коридору и лестнице вручную открывать систему охлаждения реактора.

«Там какой-то синий угар. Мы на это не обращали внимания, потому что понимали, насколько все серьезно. Свое задыхание я ни во что не ставил», — вспоминает Трегуб.

Одновременно с «Дедом» от воя сирены вскакивает ото сна старший пожарный караула Леонид Шаврей. Он накидывает «боевую» спецодежду и выбегает на улицу.

— Вон, смотри — горит! — кричат ему сослуживцы.

В свете прожекторов, освещающих Чернобыльскую АЭС, в небо поднимается красный столб огня и огромное черное облако.

Начальник караула пожарной части №2 Владимир Правик первым прибывает к месту аварии. Он видит, что огнем охвачен четвертый энергоблок и крыша машинного зала. По его кровле пламя может перекинуться и на соседний третий энергоблок.

Диспетчер областного управления пожарной охраны Валентина Карпенко звонит диспетчеру военизированной пожарной части №;2 по охране ЧАЭС Виталию Галузе.

Карпенко: Алло, это ВПЧ-2?

Галуза: Да!

Карпенко: Что у вас там горит?

Галуза: Взрыв на главном корпусе! 3-й, 4-й, между 3 и 4 блоком.

Карпенко: А там люди есть?

Галуза: Да!

Карпенко: И люди есть, да?

Галуза: Да!

Начальник караула Владимир Правик и старший пожарный Леонид Шаврей идут в разведку по коридору между 3-м и 4-м энергоблоками.

— Ну, Михалыч, нам будет жарко. Нам придется тут поработать, — говорит Правик.

«У меня аж волосы дыбом стали. Он был в курсе дела. Он глянул на развал, на крышу с таким настроением…», — вспоминает Шаврей.

Проведя разведку, Владимир Правик принимает решение преградить дорогу огню на кровле машинного зала и защитить соседний с аварийным, третий реактор.

Он отправляет своего напарника Леонида Шаврея в сторону машинного зала, а сам готовится подниматься на крышу 3-го энергоблока.

Диспетчер будит среди ночи начальника ВПЧ-2 Леонида Телятникова и вызывает его на пожар. Но все машины части уже уехали на тушение. Забрать его некому. А в Советском Союзе начальник пожарной части, охраняющей атомную станцию, живет не настолько обеспеченно, чтобы иметь личный автомобиль.

Телятникову приходится звонить в милицию и просить у дежурного прислать за ним экипаж:

— На станции пожар, кровля машинного зала, пожалуйста, помогите добраться.

— Машина сейчас будет.
Помощник начальника областного штаба пожаротушения Леонид Осецкий: Подымай начсостав!

Диспетчер ВПЧ-2 Виталий Галуза: Подымаю! Начальника поднял!

Осецкий: Так всех, всех, весь офицерский состав, офицерский корпус подымай!

Пожарные Леонид Шаврей и Владимир Прищепа поднимаются по наружной лестнице на крышу машинного зала. На ней разгорается битум. Чтобы не попасть водой на оголенные провода, они сбивают огонь пожарными рукавами и затаптывают его ногами.

«Очаги не сильные были, но было много загораний. Температура большая была, дышать тяжело, мы порасхристаны, каски сняли, положили», — вспоминает Шаврей.

Министерству энергетики известно, что крыша машинного зала залита легковоспламеняющимся битумом. Поначалу ее даже приказали переделать. Но огнестойкий материал для покрытия крыши — 50 метров шириной и почти километр в длину — не производится в СССР. Министерству пришлось сделать исключение — битум оставили.

На ЧАЭС прибывает караул «городской» пожарной части №;6 под командованием Виктора Кибенка. Он лично ведет звено на разведку в реакторное отделение, примыкающие к разрушенной активной зоне реактора. Это позволяет определить правильные боевые позиции для подачи водяных стволов.

Инженеры Трегуб и Газин добираются до «27-й отметки» (27 метров над землей), чтобы вручную открыть охлаждение реактора. Они уже почти у цели. Трегуб дергает заветную деревянную дверь, но его тут же обдает паром. Он всё же пытается войти, но находиться внутри невозможно.

Диспетчер пожарной охраны Валентина Карпенко звонит помощнику начальника областного штаба пожаротушения Леониду Осецкому.

Карпенко: Леонид Алексеевич!

Осецкий: Да?

Карпенко: Алло, Припять, 3-й и 4-й блок, горит крыша в результате аварии, взрыва.

Осецкий: давай. Так уже подтвердили?

Карпенко: Не подтвердили. Авария там произошла у них. Это диспетчер Припяти сказала.

Юрий Трегуб возвращается на щит управления доложить, что открыть аварийное охлаждение реактора невозможно: помещение полностью запарено. Здесь его хватает начальник смены реакторного цеха Валерий Перевозченко (на фото).

— Пошли на улицу, увидишь, гидробаллоны развалились.

«Я выскочил на улицу. Вижу: эти гидробаллоны огромные — как спички, валяются внизу», — вспоминает Трегуб.

Диспетчер пожарной охраны Валентина Карпенко вызывает к атомной станции расчёты из соседних городов — Иванкова и Полесского.

— Пожарная охрана.

— Алло, Иванков?

— Да-да.

— Значит, вы выезжаете в Припять… Алло!

— Да-да, я слышу!

— На атомную станцию выезжаете! Там третий и четвертый блок, горит крыша!

— Пожарная охрана.

— Алло, Полесское?

— Да-да.

— Вы, значит, выезжаете на атомную станцию, там горит крыша третьего и четвертого блока!

«Мы вышли — куды, що? — вспоминает водитель пожарной машины Григорий Хмель. — Видим — графит там валяется. Миша каже: „Графит, что такое?“ Я его ногой откинул. А боец на той машине взял его в руки. „Он, — каже, — горячий“. Графит. Куски были разные — большие и маленькие, такие, что в руку взять можно. Их на дорожку вывалило, все там топтались по нему»

Пожарные части №6 Виктор Кибенок, Василий Игнатенко, Николай Ващук и Владимир Тишура поднимаются по приставной лестнице на крышу 3-го энергоблока.

Будучи начальником караула части №2, которая охраняет именно ЧАЭС, для оказания им помощи туда же поднимается Владимир Правик.

Никто из пожарных, поднимающихся по лестнице на крышу 3-го энергоблока, не осознает опасности в полной мере.

«Толком про радиацию мы не знали. А кто работал , тот и понятия не имел», — делится водитель пожарной машины Григорий Хмель.

Впоследствии писатель Юрий Щербак спросит старшего пожарного Леонида Шаврея:

— А на учениях вас учили, как бороться с радиационной опасностью? Как «Лепестки» надевать?

— Никто об этом даже не говорил. Только учили, как с огнем бороться. Обычная работа. А чтобы какая-то связь с этим вот… никто и никогда даже и не говорил.

Старший инженер управления блоком Борис Столярчук кричит, что отказала арматура на технологических конденсаторах. Разбираться опять отправляют начальника прошлой смены Юрия Трегуба.

«Надо было в машзал. Но тут, конечно, что я увидел… В машзал нельзя было проскочить через дверь. Я открываю дверь — здесь обломки. Похоже, мне придется быть альпинистом. Крупные обломки валяются, крыши нет… Кровля машзала упала — наверно, на нее что-то обрушилось. Вижу в этих дырах небо и звезды, вижу, что под ногами куски крыши и черный битум, такой… пылевой. Думаю — ничего себе… откуда эта чернота? Такая мысль. Это что — на солнце так высох битум, покрытие? Или изоляция так высохла, что в пыль превратилась?

Потом я понял. Это был графит».

Начальник пожарной части, охраняющей ЧАЭС, Леонид Телятников прибывает на тушение:

«Увидел такое голубоватое свечение. Оно вначале красное, потом всё светлее, светлее и переходит уже в голубоватое. И оно с земли очень хорошо смотрится. Картина эта примагничивала, завораживала»

— Леонид Петрович, тут же и провода оборваны, могло убить, — беспокоится за начальника своей части пожарный Леонид Шаврей.

— Ну, не убило — значит остался жив, — по-солдатски отвечает Телятников.

Едва приехав на пожар, начальник части Телятников взбирается по лестнице на 20 метров и пытается стучать там в двери. Но все они заперты.

— Что такое? — спрашивает про этот шум пожарный Владимир Прищепа своего напарника.

— Да там Телятников двери выбивает, — шутит Леонид Шаврей.

Посмеявшись над своим начальником, пожарные Леонид Шаврей и Владимир Прищепа продолжают тушение крыши машинного зала.

«Она снова начала загораться, а мы снова сбивали. Водой так и не пользовались. Ходить было трудно, битум на крыше расплавился. Жарища такая… Чуть малейшее что, битум сразу же загорался от температуры. Это еще повезло, что быстро сработали, что нас туда направили… Если бы разгорелась крыша — это бы ужас был. Представить невозможно. Вся станция полетела бы. Наступишь — ногу нельзя переставить, сапоги вырывает. Ну, словом, расплавленная масса. Дыры были на крыше — она была пробита полностью, плиты падали, летели с 72-й отметки (72 метра над землей). И вся крыша усеяна какими-то кусками, светящимися, серебристыми. Ну, их отшвыривали в сторону. Вроде лежит, и вдруг раз — воспламенился», — вспоминает Шаврей.

Начальник пожарной части Леонид Телятников начинает корректировать расстановку сил и средств на решающих направлениях. Чтобы лучше рассмотреть направление движения огня, он поднимается на «71-ю отметку» (71 метр над землей).

«Я увидел, что горит в пяти местах на третьем блоке. Раз горит кровля — нужно тушить. А какое состояние в кабельных помещениях? Для нас это самое важное. Нужно было все обойти, посмотреть. Поэтому я все время бегал — пятую, восьмую отметку посмотрел, десятую отметку посмотрел. Мест много, станция очень большая, и везде надо было побывать», — вспоминает он.

«Когда авария случилась, несмотря на какие-то трения в карауле, несмотря ни на что, весь караул пошел за Правиком без оглядки, — с гордостью вспоминает начальник пожарной части №;2 Леонид Телятников. — Все чувствовали напряжение, чувствовали ответственность. Только назову, сразу подбегает: „Понял“. И даже не слушал до конца, потому что понимал, что надо делать. Ждал только команды. И ни один не дрогнул. Чувствовали опасность, но все поняли: нужно. Только сказал — надо быстро сменить. Бегом. Как до аварии бывало? „Чего я иду да почему?“ А здесь — ни слова, ни полслова, и буквально все выполнялось бегом. Это, собственно, самое главное было. Иначе пожар тушился бы очень долго и последствия могли быть значительно большими»

Из помещения под питательным узлом реактора, где снимал показания наладчик Владимир Шашенок, начинает идти постоянный вызов на вычислительный комплекс «Скала», с которым он договорился держать связь.

«Мы за трубку — никто не отвечает. Как потом оказалось, он ответить не мог, его там раздавило, у него ребра были поломаны, позвоночник смят», — вспоминает сотрудник «Скалы» Юрий Бадаев.

Открыв задвижку, Юрий Трегуб спешит обратно на щит управления. По дороге он узнаёт, что дозиметрист намерил там уже 1000 микрорентген в секунду.

«Я к йоду — йода нет. Вернее, йод там остался, но уже не было воды. В общем, что-то такое всухую выпил. То ли йод, которым примочки ставят, то ли что», — вспоминает Трегуб.

Врач скорой помощи Валентин Белоконь приезжает по вызову на горящую атомную станцию. На КПП экипаж встречает охранник:

— Куда едете?

— На пожар.

— А почему без спецодежды?

— А я откуда знал, что спецодежда нужна будет?

«Я без информации. В одном халате был. Апрельский вечер, тепло ночью. Даже без чепчика, без ничего», — вспоминает Белоконь.

Трегуб встречает Виктора Проскурякова — одного из инженеров-практикантов, по ошибке посланных Дятловым вручную опускать стержни в реактор.

— Ты помнишь свечение, что было на улице? — спрашивает он Трегуба.

— Помню.

— А почему ж ничего не делается? Наверно, расплавилась зона…

— Я тоже так думаю. Если в барабан-сепараторе нет воды, то это, наверно, схема «Е» (крышка реактора — прим.) накалилась, и от нее такой свет зловещий.

По приборам картина представляется Дятлову ужасной, но информации к действиям не дает. Он лично идет в реакторный зал, но не дойдя до него, встречает четверых операторов.

Один из них, Анатолий Кургуз, страшно обожжён. Кожа лица и рук свисает клочьями. Дятлов командует операторам срочно вести Кургуза в медпункт, куда уже должна подъехать скорая помощь.

Оператор Игорь Симоненко говорит Дятлову, что здание реакторного цеха разрушено. Тот выглядывает из окна.

«И увидел… Точнее не увидел, её не было — стены здания. По всей высоте от 70-й до 12-й отметки стена обрушилась», — вспоминает Дятлов.

К Дятлову подходит Юрий Трегуб, чтобы рассказать о странном свечении. «Пошли», — подавленно отвечает заместитель главного инженера.

Они спускаются по лестнице, выходят на улицу и идут вдоль 4-го энергоблока.

«Под ногами — черная какая-то копоть, скользкая, — вспоминает Юрий Трегуб прогулку с Дятловым. — Кто-то еще был с нами. Впереди Дятлов, я за ним, а третий увязался за нами — по-моему, кто-то из испытателей, из посторонних людей, любопытных. Я его чуть матом не отсылал, чтобы он не лез. Мне уже стало ясно, что здесь… Но он шел за нами. Если человек хочет…»

«Глаза бы мои не глядели на такое зрелище, — вспоминает Дятлов. — Кровли и двух стен цеха как не бывало. В помещениях через проёмы отсутствующих стен видны местами потоки воды, вспышки коротких замыканий на электрооборудовании, несколько очагов огня. Помещение газобаллонной разрушено, баллоны стоят наперекосяк»

Дятлов и Трегуб добираются до места, где наблюдается странное свечение.

— Это Хиросима, — говорит Трегуб.

Дятлов долго молчит. Затем наконец произносит:

— Такое мне даже в страшном сне не снилось.

«Он, видимо, был… Ну что там говорить. Авария огромных размеров», — вспоминает Трегуб.

Дятлов приходит на щит управления соседнего 3-го энергоблока спросить, мешает ли что работе. Пока он беседует с начальником смены Багдасаровым, лица операторов совершенно явно выражают вопрос:

«Что случилось?!»

Но они не произносят вслух ни одного вопроса.

К ЧАЭС подъезжает её замдиректора по гражданской обороне Серафим Воробьев. Его поражает масштаб разрушений станции:

«Увидел разлом. Конусом поднимался кверху. Понятно: произошла колоссальная авария»

Наладчик Владимир Шашенок уже почти час не выходит на связь со щитом управления. В момент взрыва реактора он наблюдал на 24-й отметке (на высоте 24 метра) за нештатными приборами.

На его поиски выходит замначальника пусконаладочного предприятия Петр Паламарчук.

Навстречу Паламарчуку, пробирающемуся через завалы к реакторному цеху, бежит инженер Александр Кудрявцев. Он испуган и растерян:

— Кошмар, Петя! Крыши нет, реактора нет. Случилось что-то невероятное!

Директор ЧАЭС Виктор Брюханов (на фото) встречает своего заместителя по гражданской обороне Воробьева словами: «Вскрывай бункер». Это убежище на случай радиационной аварии.

«Начинаем учение», — говорит директор, заходя в бункер. Он все еще не может принять, что всё произошло по-настоящему.

В кромешной тьме, преодолевая завалы и разрушения, Паламарчук с трудом находит пропавшего инженера Владимира Шашенка. Тот лежит на полу без сознания и сильно обожжен паром.

Паламарчук осторожно поднимает пострадавшего и несет на щит управления.

Первое, что делает в бункере замдиректора ЧАЭС Серафим Воробьев — замеряет дозиметром уровень радиации.

«Он составлял 30 миллирентген в час. В убежище!» — поражается Воробьев. Это в 1500 раз выше естественного уровня.

Петру Паламарчуку приходится нести тяжело раненого Владимира Шашенка в полной темноте, на ощупь. Он постоянно натыкается на обломки. Откуда-то с шипением вырывается пар. Искрит поврежденная электропроводка.

Пострадавшему становится всё хуже. Он громко стонет, бредит, кричит.

Дойдя до щита управления, Паламарчуку удается найти помощников и носилки. Но идти по узкому коридору с носилками через турникеты, дозиметрические посты тесно и неудобно. Они быстро выбиваются из сил. Начинает сказываться действие радиации.

Замдиректора ЧАЭС по гражданской обороне Серафим Воробьев обязан замерить радиацию за пределами станции. Если она превысила естественный уровень, необходимо оповещать различные инстанции по списку.

Сразу за пределами промплощадки дозиметр Воробьева показывает 150 миллирентген в час. Это в 7500 раз выше естественного уровня.

Владимира Шашенка наконец удается донести до медпункта. Как раз в этот момент сюда подъезжает скорая помощь. Ему тут же делают обезболивающий укол и увозят в больницу.

Воробьев возвращается в бункер сказать директору ЧАЭС Брюханову, что пора обзванивать инстанции и сообщать о максимальной категории аварии:

— Виктор Петрович, надо оповещать.

— Подожди, надо разобраться, — упрямится Брюханов.

Дятлов натыкается на троих работников Харьковского турбинного завода, наблюдавших за экспериментом. Он приказывает, чтобы они немедленно уходили с блока.

Один из харьковчан А. Кабанов отвечает, что в машинном зале осталась лаборатория по измерению вибрации — хорошая, производства Западной Германии. Её компьютер выдает такие наглядные распечатки! Жалко ее терять.

В этот момент Дятлов единственный раз за всю эту ужасную ночь повышает голос:

— Пропади она пропадом эта машина, уходите с блока немедленно!

Фельдшер Татьяна Марчулайте, разбуженная среди ночи звонком санитарки, приезжает в городскую больницу.

…Когда я зашла в нашу диспетчерскую «Скорой помощи», то сразу поняла, что вчерашний день и сегодняшний — это уже очень далекие и не совместимые друг с другом дни.

Передо мной стояла диспетчер Людмила Мосленцова, и крупные слезы текли из её глаз. В приемном отделении стоял какой-то рёв. Это такая рвота была у людей. Кто-то из них склонился над раковиной, кто-то над тазом.

Привозили в основном людей в военной форме. Пожарники, молодые, красивые парни в своих одеждах, в шлемах, накидках. Но у одного из них лицо какое-то абсолютно багровое и взгляд какой-то страшный. Другие наоборот были совершенно белые, как стена. Многих бил озноб. В общем, зрелище жуткое.

Замдиректора Воробьев всё же докладывает по прямой телефонной линии в штаб гражданской обороны Киевской области об «общей радиационной аварии». Это значит, что радиация вышла за пределы атомной станции. Но его просто не воспринимают там всерьез.

«Я думал, что Воробьев шутит. Думал, что учения», — скажет на суде начальник областного штаба гражданской обороны Корнюшин.

Крышу соседнего 3-го энергоблока все еще не могут потушить. Дятлов приказывает заглушить его реактор.

Находящийся здесь начальник смены станции Борис Рогожкин не хочет брать на себя ответственность за такое серьезное решение. Он предлагает сначала «согласовать обстановку» с директором Виктором Брюхановым.

Дятлов понимает, что пока они будут «согласовывать обстановку», может стать слишком поздно:

— Глуши, пока «обстановка» более-менее нормальная!

Владимира Шашенка привозят в больницу. Медики разрезают на нем одежду, но местами она снимается вместе с кожей.

Шашенок долго шевелит губами, пытаясь что-то сказать. Наконец, он выговаривает:

— Отойдите от меня, я из реакторного отделения.

Это его последние слова в жизни.

Замдиректора Воробьев пытается доложить об аварии в органы гражданской обороны Гомельской области и Киевского военного округа. Но с ними прямой телефонной линии у него нет.

«Я попытался набрать по междугородному, как положено. Смотрю — не набирается. Я звоню телефонистке, а она мне говорит: „Вам запрещено выходить на междугородную связь“»

Не получив от директора Брюханова разрешения на оповещение инстанций, замдиректора по гражданской обороне Воробьев снова берет дозиметр и двух своих подчиненных и объезжает станцию по периметру. Вот как он об этом вспоминает.

…Уровень радиации все увеличивался, увеличивался, и возле трансформаторных будок стал 20, 30, 40, 50-100 рентген в час! Чем ближе к четвертому блоку, тем выше. Наконец, прибор показывает 200 рентген в час и зашкаливает. (В 10 миллионов раз выше естественного уровня — прим.)

Я думал: ладно, может быть, проскочу двести рентген. Но потом вижу: стрелка прыгает сразу же в зашкал, чувствуется, что там огромные поля. Мы остановились. Что делать? Я знаю, что в результате аварии могут быть такие уровни, что сгоришь элементарно.

Мы доехали до самого выброса. Был виден темный след графита.

Я тут понял — всё…

Потушив крышу третьего блока, пожарные спускаются вниз. Они чувствуют себя очень плохо, всех тошнит. У Владимира Правика красное лицо, круглые навыкате глаза, одышка. Василий Игнатенко едва держится на ногах.

— Пусть он (реактор — прим.) горит синим пламенем, больше туда не полезем, — бросает один из пожарных врачу Валентину Белоконю.

Начальник пожарной части Леонид Телятников останавливает проезжающую мимо скорую помощь. Садясь в нее, лейтенант Владимир Правик говорит:

— Передайте Наде (жене — прим.) и всем-всем-всем: пусть плотно закроют окна, двери и не выходят на улицу.

Увидев гигантский уровень радиации, замдиректора Серафим Воробьев снова возвращается в бункер к директору Брюханову. Он уже не предлагает, а настаивает:

— В соответствии с планами гражданской обороны надо объявлять населению, что радиационная авария, что надо принимать защитные меры — закрыть форточки, не выходить на улицу.

Директор Виктор Брюханов совершенно растерян. Он всё никак не может принять реальность. Хочет услышать мнение других подчиненных.

— Где служба радиационной безопасности? Где Коробейников? Где Каплун?

Только на то, чтобы до них дозвониться, уходит еще полчаса.

На станцию прибывает начальник областного отдела пожаротушения Василий Мельник. Он сменяет Леонида Телятникова в качестве руководителя тушения пожара.

После двух часов беготни возле открытого реактора Телятников чувствует себя плохо. «Я закурил сигарету, по-прежнему запыхивался, и постоянный кашель был. Слабость в ногах, хотелось посидеть…» — вспоминает он.

Начальник отдела пожаротушения Василий Мельник связывается с диспетчером Валентиной Карпенко. В этот момент она разговаривает с замначальника управления пожарной охраны Иваном Коцюрой.

Карпенко (в сторону): Всё, Мельник на 4-м… Сейчас, Иван Захарович…

Мельник: Киевский, киевский подымайте! Всю технику подымайте. Весь личный состав. Прием.

Карпенко: Пять машин выехало.

Диспетчер Карпенко возвращается к разговору с замначальника управления пожарной охраны Коцюрой.

Карпенко: Ну, он (Мельник — прим.) сказал, что реакторное отделение, 4-й блок!

Коцюра: Так… Горит, да?

Карпенко: Да!

Коцюра: Так… Горит. Там в УКГБ позвоню сейчас. Гурину позвоню домой.

Карпенко: Вы сами позвоните?

Коцюра: Гурину, думаю, я позвоню, я…

Карпенко: Хорошо, Иван Захарович!

Начальник отдела пожарного надзора Николай Куппа: Это управление пожарной охраны. Подполковник Куппа.

Начальник смены Чернобыльской АЭС Борис Рогожкин: Слушаю вас.

Куппа: Нам надо добраться до начальника смены станции…

Рогожкин: Ну, вот он я.

Куппа: Какая обстановка у вас там?

Рогожкин: Спросите что-нибудь полегче! Большие разрушения…

Куппа: Это купол первый? Это главный корпус всё?

Рогожкин: Да, главный корпус, 4-й блок. В помещения попасть нельзя.

Куппа: Крыша горит?

Рогожкин: Крыша горела.

Куппа: Горела или горит сейчас?

Рогожкин: Ну, я не вижу отсюда. Мне не видно.

Куппа: Мы направили вам 40 пожарных подразделений пожарной охраны. Сделайте там пропускную систему. Только попроще…

Рогожкин: Да я сказал охране…

Куппа: В общем, мы направили вам всю зону, примерно 30-40 подразделений, объявили сбор личного состава. Вы в курсе дела. Вы постарайтесь включить ваши системы там, крышу, чтобы там были две системы…

Рогожкин (перебивает): Да всё раз-ру-ши-ло-сь! Уже и крыши-то половины нету!

Куппа: Разрушилось?..

Рогожкин: Конечно!

Куппа: Вы на «Союзатомэнерго» вышли?

Рогожкин: А как же?.. Конечно!

Куппа: Вышли, да? Хорошо. В общем, мы поднимаем всю область тогда.

Рогожкин: Ну, давайте.

Куппа: Давайте, все.

Ночной звонок будит замначальника Союзатомэнерго Евгения Игнатенко. Диспетчер Валентина Водолажская говорит, что на станции произошёл пожар и ядерно-радиационная авария.

— Не слишком ли много сразу? — спрашивает Игнатенко.

— Выезжайте немедленно.

Председатель горисполкома Припяти Владимир Волошко, поначалу выехавший на атомную станцию, возвращается в администрацию руководить подчиненными, которых среди ночи срочно вызвали на работу.

Помимо прочего, он сообщает им о первом решении КГБ: отключить в Припяти междугороднюю связь.

Прождав в бункере больше часа и всё это время откладывая оповещение инстанций о максимальной степени аварии, директор Брюханов наконец-то дожидается начальника лаборатории внешней дозиметрии Владимира Коробейникова. Тот заявляет, что намерил всего 50 миллирентген в час.

«Говорил явную ложь, — возмущается заявлению своего коллеги замдиректора Серафим Воробьев. — Он вообще-то грамотный человек, кандидат наук, и не мог приехать на станцию, не зафиксировав огромные уровни радиации. С юга минимум 100 рентген в час, а с севера — минимум 25 рентген. По-другому нельзя было проехать на станцию»

Директор Брюханов явно удовлетворен докладом о всего лишь «50 миллирентгенах» на территории станции.

— Тут некоторые ничего не понимают и сеют панику, — говорит он в адрес замдиректора Воробьева, намерившего 200 рентген — в четыре тысячи раз больше.

Почувствовав одобрение директора, начальник лаборатории внешней дозиметрии Владимир Коробейников идёт дальше и заявляет, что экспресс-анализы не показали ничего кроме благородных радиоактивных газов.

«Это, конечно, правильно, потому что радиоактивных благородных газов очень много и они подавляют все остальное, — объяснит впоследствии замдиректора Воробьев. — Но если ты грамотный мужик, ты не должен говорить ерунду»

После такого оптимистичного доклада своего коллеги замдиректора Серафим Воробьев, намеривший 200 рентген, уже начинает сомневаться в собственной адекватности. Он решает проехать с дозиметром еще раз, когда рассветет и прибор хорошо будет видно.

Со всей Киевской области приезжает множество пожарных расчетов. Леонида Шаврея и Владимира Прищепу наконец-то сменяют на тушении крыши машинного зала.

«Ты привкуса никакого не чувствуешь?» — спрашивает Прищепа.

«Вроде, нет», — отвечает Шаврей. Он пытается закурить, но сигарета кажется ему сладкой. «Что за черт? — выбрасывает Шаврей сигарету. — Что это за сигареты такие сладкие?»

На станцию прибывает замначальника электроцеха Александр Лелеченко. Проведя осмотр, он понимает, что ей грозит новый взрыв: теперь уже на электролизной установке.

На ощупь он пробирается между искорёженными конструкциями и перекрывает магистральный трубопровод, подающий водород.

Этот поступок будет стоить ему жизни. Оставшиеся 12 её дней он проведёт в страшных мучениях от лучевой болезни.

Врач Валентин Белоконь сталкивается с дозиметристом. Тот поражается, что доктор стоит неподалеку от открытого реактора в одном медицинском халате.

— Как?! Почему вы здесь стоите без защиты? Тут уровень бешеный! Что вы делаете?

— Работаю я здесь, — мрачно отвечает Белоконь.

В здравпункте АЭС потерпевшие то и дело выбегают во вдор, потому что их выворачивает наизнанку.

«Я их загоню всех в корпус, а они — во двор. Я им объясняю, что нужно садиться в машины и ехать в медсанчасть обследоваться. А они говорят: „Да я перекурил, просто переволновался, тут взрыв, тут такое…“ И убегают от меня. Народ тоже не полностью себе отдавал отчет», — вспоминает врач скорой помощи Валентин Белоконь.

Постепенно работы становится меньше, и врач Валентин Белоконь начинает обращать внимание на свои собственные симптомы облучения:

«Началось состояние упадка, давит, распирает, угнетен, и только одна мысль: забиться бы где-то в щель. Ни родных, ничего не вспоминал, хотелось только как-то уединиться, и все. Уйти от всего»

Врач Валентин Белоконь возвращается в медсанчасть. Он пытается сдать обезболивающие наркотики, которые, к счастью, не пришлось использовать. Но персонал наотрез отказывается их принимать: от всех вещей Белоконя сильно «фонит» радиацией.

«Я наркотики сдавать, а они не берут. Я тогда вынул наркотики, положил и говорю: „Что хотите, то и делайте“», — вспоминает Белоконь.

Светает. Замдиректора Воробьев снова выезжает с дозиметром — проверить самого себя, когда прибор уже хорошо видно. Тот снова показывает 200 рентген и зашкаливает.

Воробьев выезжает в сторону Припяти, но видит на обочине толпу людей. Он останавливается и выходит из машины.

Все въезды в Припять уже перекрыты милицией, и автобусное сообщение с Киевом прервано. Но люди всё равно стремятся в большой город по своим делам. Три десятка человек дошли пешком до милицейского поста и за ним ловят попутки до Киева.

«Я вышел из машины, меряю — там около 200 миллирентген в час на обочине. Подхожу к милиционеру — там около двух рентген в час. Сразу в десять раз больше. Я подумал — что такое? Опять отхожу — падает уровень. Подхожу к людям, буквально на одном перекрестке — пять рентген в час. Очень резкие границы выпадения. Пятнами, еще не было размазано», — вспоминает замдиректора Серафим Воробьев.

Обнаружение свежих следов радиоактивного загрязнения на том самом месте, где толпятся ничего не подозревающие горожане, становится последней каплей для замдиректора Воробьева.

Здесь, на обочине дороги он — официальное лицо атомной станции — перед толпой случайных людей и изумленным милиционером делает первое объявление о катастрофе:

— На атомной станции крупная радиационная авария. Надо отсюда немедленно уходить!

Сев в машину, Воробьев замечает, что куда бы он ни ехал, дозиметр показывает одну и ту же цифру — 300 миллирентген в час. Он не сразу понимает, что заражена сама машина и его собственная одежда.

Воробьев второй раз возвращается в бункер и уже даже не настаивает, а требует от директора Брюханова:

— Никакой ошибки тут нет, вот какие уровни радиации. Надо принимать меры, как положено по плану.

— Иди отсюда, — резко отвечает ему директор, — у меня есть Коробейников.

«За всю мою работу с ним это впервые, — вспоминает Воробьев. — Всегда он меня слушал, понимал, что я что-то знаю. А здесь он прямо меня отталкивает. Я, честно говоря, растерялся»

В бункере есть класс по гражданской обороне. Здесь Воробьев собирает своих инженеров на тайное совещание:

— Что делать? Директор не реагирует на обстановку.

Воробьеву советуют пожаловаться представителю коммунистической партии — секретарю парткома ЧАЭС Сергею Парашину.

Воробьев бежит к секретарю парткома Парашину. Идет четвертый час, как он пытается заставить руководство сообщить об аварии.

— Сергей Константинович, у директора какое-то затемнение… — начинает Воробьев. Он жалуется, что Брюханов игнорирует его сообщение о полях радиации в 200 рентген — в 10 миллионов раз выше естественного уровня.

Но и главный коммунист ЧАЭС пропускает слова Воробьева мимо ушей.

«Почему я ему не поверил? — вспоминает Парашин. — Воробьев по натуре своей очень эмоциональный человек. И когда он это говорил, на него было страшно смотреть. И я не поверил».

— Иди и убеждай директора сам, — отсылает он Воробьева.

Но не только секретарь парткома Парашин, а вообще никто из окружения директора Брюханова не решается сказать ему, что на 4-м энергоблоке взорвался именно ядерный реактор. Вот как об этом вспоминает Парашин.

…Формулировку «реактор взорван» не дал ни один заместитель главного инженера. И не дал ее главный инженер Фомин. Брюханов сам ездил в район четвертого блока — и тоже не понял этого.

Вот парадокс. Люди не верили в возможность взрыва реактора. Они вырабатывали свои собственные версии и подчинялись им.

Я тоже для себя формулировал, что там произошло. Я предположил, что взорвался барабан-сепаратор.

Вся идеология первой ночи была построена на том, что все были уверены: взорвался не реактор, а нечто — непонятно пока что.

Мы, персонал, что-то делали механически, как сонные мухи. Слишком велик был стресс, и слишком велика была наша вера в то, что реактор взорваться не может. Массовое ослепление. Многие видят, что произошло, но не верят.

После целой ночи работы возле открытого реактора, врач скорой помощи Валентин Белоконь чувствует себя очень плохо. Тем не менее он находит силы приехать к своему общежитию, перебудить всех соседей и раздать им таблетки йода:

— Примите на всякий случай!

Лишь после этого за ним самим приезжает скорая помощь.

Пожарные ВПЧ-2, первыми приехавшие тушить атомную станцию, наконец-то возвращаются в часть.

«В столовой нам дали таблетки, — вспоминает Леонид Шаврей. — Я только в рот взял и воды выпил — как рвота началась. Начало тошнить, пошло крутить. Противно до невозможности. Пить охота, а напиться невозможно — сразу тошнит».

Но в санчасть Шаврей не идет. Он думает, как вывозить из Припяти жену и ребенка.

Открытое пламя полностью потушено. О ходе тушения переговариваются начальник отдела пожаротушения Василий Мельник и начальник отдела пожарной техники и средств связи Тихон Карпук.

Василий Мельник: 4 49 . Локализация.

Тихон Карпук: Локализация, так.

Мельник: Локализовано, восемь работает около блока.

Карпук: Работает 12 отделений. Прибыло всего 44.

На атомную станцию прибывает 2-й секретарь Киевского обкома партии Владимир Маломуж. В его присутствии директор Брюханов принимает доклады.

Главный врач санэпидстанции Констатин Коротков сообщает, что есть больные люди, один при смерти.

«Ясно, что огромный уровень радиации — там явные признаки лучевой болезни», — вспоминает замдиректора Серафим Воробьев.

Серафим Воробьев пытается убедить секретаря обкома Владимира Маломужа, что надо оповестить население об аварии. Несмотря на то, что Маломуж уже знает о случаях лучевой болезни, он резко отвечает:

— Садись. Оповещение — это не твое дело.

По приказу главного инженера Николая Фомина (на фото) несколько инженеров выходят вручную открывать подачу воды в уже разрушенный реактор.

«Где-то впереди ухает пар. Откуда? Ничего не видно. На всех один шахтерский фонарь. На полу полно воды, сверху хлещет вода. Очень неуютное место», — вспоминает инженер Аркадий Усков.
«Работаем без перерыва, — вспоминает инженер Аркадий Усков. — Один крутит штурвал, другой отдыхает. Работа идет шустро. Появились первые признаки расхода воды: легкое шипение в регуляторе, потом шум. Вода пошла!

Почти одновременно чувствую, как вода пошла и в мой левый бахил. Видать, где-то зацепил и порвал. Тогда эту мелочь не удостоил своим вниманием. Но впоследствии это обернулось радиационным ожогом 2-й степени, очень болезненным и долго не заживающим»

В трех километрах от взорвавшегося ядерного реактора дети Припяти идут в школы.

Всего три дня назад в них проводились учения по гражданской обороне. Детей учили, как пользоваться ватно-марлевыми масками, противогазами, проводить дезактивацию.

В день настоящей аварии никакие — даже самые простейшие — меры не будут приняты.

То и дело промокая в радиоактивной воде, инженеры получают высокую дозу радиации. По дороге обратно начинает рвать сначала инженера управления реактором Леонида Топтунова, затем начальника смены Александра Акимова.

«Видно, не впервые, и поэтому идет одна желчь», — замечает инженер Аркадий Усков.

Добравшись до щита управления, Акимов и Топтунов бегут в туалет — рвота не прекращается. Топутнов возвращается на щит весь бледный, глаза красные, слезы еще не просохли.

— Как чувствуешь? — спрашивает его инженер Акадий Усков.

— Нормально, уже полегчало. Могу еще работать.

— Всё, хватит с вас. Давайте вместе с Акимовым в медпункт.

Не прекращают работу и детские сады Припяти. Дочь одного из сотрудников ЧАЭС, 5-летнюю Юлю Марченко ведут в садик.

«Не было ничего абсолютно. Уже папа знал, что ночью на ней случилась авария. Но никто ничего не предпринимал», — вспоминает Юлия.

На атомную станцию приезжает замглавы МВД Украины Алекандр Бердов:

— Что произошло?

— Разрыв паропровода, — отвечает главный инженер Николай Фомин.

«Но когда я смотрел на Фомина, понял, что всё серьезней. Сейчас понимаю, что это была трусость, сопряженная с преступлением. Ведь они какую-то реальную картину уже имели, но честно об опасности не сказали. Может быть, в ином случае не попали бы многие в больницу», — вспоминает Бердов.

Секретарь комсомола турбинного цеха №;3 Сергей Лобанов бежит за большим букетом роз для своей невесты — все-таки сегодня у них свадьба. C удивлением он видит, что припятский базар закрыт.

Домой ему придётся возвращаться с маленькой охапкой тюльпанов с дачи.

Приказ главного инженера Николая Фомина об охлаждении уже разрушенного реактора, стоивший Акимову и Топтунову огромных доз облучения, оказывается не только бесполезным, но и вредным. Выясняется, что из-за разрушения труб вода начала растекаться по помещениям энергоблоков, разнося радиоактивную грязь.

Сменив порванный бахил, инженер Аркадий Усков заново идет тем же путем: теперь открывать задвижки, чтобы прекратить подачу воды в разрушенный реактор. Вместе с ним по зараженным помещениям шагает начальник утренней смены Виктор Смагин.

«Открываем. Рукавицы все мокрые. Ладони горят», — вспоминает Усков.

Перекрыв воду, инженер Усков с коллегами выглядывают на улицу:

«Везде мрачная темно-серая пыль. Под нашими окнами тоже полно обломков. Заметно выделяются обломки правильного квадратного сечения. Это же реакторный графит! Разум отказывается верить, что случилось самое страшное»

— Может, у вас до этого здесь графит лежал? — цепляются инженеры за соломинку.

— Да нет, все субботники уже прошли. Здесь была чистота и порядок, ни одного графитного блока до сегодняшней ночи здесь не было, — лишает их последней надежды начальник утренней смены Виктор Смагин.

Мастера цеха дезактивации Тамару Курьян срочно вызывают на работу — на атомной станции авария. Выбежав из дома, она видит, как «поливалки» смывают с порошком с улиц радиоактивный осадок, а мальчишки босыми ногами плюхаются в воде с пеной.

«Никто не знал, что случилось. Об опасности жителям Припяти не объявили», — объясняет Курьян.

Когда в Припяти необходимо принимать быстрые и решительные меры по ликвидации аварии и эвакуации целого города, министр среднего машиностроения Ефим Славский, отвечающий за атомную промышленность, два часа читает на совещании доклад о своих успехах. Об аварии на ЧАЭС он говорит лишь скороговоркой.

Вспоминает замдиректора Курчатовского института Валерий Легасов.

…Начался доклад министра Ефима Павловича Славского. Доклад был, честно говоря, стандартным. Мы уже все привыкли к тому, что у нас в ведомстве всё замечательно и прекрасно, все показатели хороши: самые хорошие совхозы, самые хорошие предприятия, все плановые задания мы выполняем. Все носило характер победных реляций. В отдельных точках, которые того заслужили, он останавливался и ругал кого-нибудь из руководителей, специалистов — либо за высокий травматизм, либо за финансовое упущение, либо за технически неточно проведенную операцию.

Так и в этот раз, воспевая гимн атомной энергетике, большим успехам, которые были достигнуты, он скороговоркой сказал, что сейчас, правда, в Чернобыле произошла какая-то авария: «Вот они там что-то натворили, какая-то авария, но она не остановит путь развития атомной энергетики…» — дальше традиционный доклад, длившийся в общем 2 часа.

Секретарь обкома Владимир Маломуж собирает руководство Припяти. Он даёт указание сделать всё, чтобы продолжалась обычная жизнь города, словно ничего не произошло. Школьники должны учиться. Магазины — работать. Свадьбы, назначенные на этот день, должны состояться.

Во Дворце культуры сегодня назначен общий сбор дружины школы №;3. Школа очень большая, и детей в дружине аж полторы тысячи.

Секретарь обкома Маломуж настаивает:

— Всё, что у вас запланировано, — проводите.

Директор школы №;3 встревожена решением секретаря обкома собирать в ДК полторы тысячи детей в день катастрофы на атомной станции. После совещания она спрашивает секретаря горкома Анелию Перковскую:

— Ну что мне делать?

— Проводите в школе, и не обязательно, чтоб все дети были.

«И сбор прошел все-таки, но в школьном спортзале», — расскажет Перковская.

Инженеры, выполнявшие ненужное распоряжение открывать охлаждение реактора, идут в санпропускник мыться и переодеваться. «Вот тут-то меня и прорвало. Выворачивало вдоль и поперек каждые 3-5 минут», — вспоминает Аркадий Усков.

Он видит, как замначальника реакторного цеха Вячеслав Орлов заглядывает в какой-то журнал: «Ага… „Гражданская оборона“, понятно».

— Ну что там вычитал?

— Ничего хорошего. Пошли сдаваться в медпункт.

Впоследствии Орлов расскажет Ускову, что было написано в журнале. Появление рвоты — это признак лучевой болезни, что соответствует дозе более 100 рентген. Годовая норма — 5 рентген.

По подсчетам замначальника ядерно-физической лаборатории Николая Карпана к вечеру в поврежденном реакторе может начаться самоподдерживаемая цепная реакция. Это грозит сильнейшим излучением, в том числе, в сторону Припяти.

Он предлагает заглушить реактор борной кислотой. Но вопреки предписаниям, её запасы на станции попросту отсутствуют.

Секретарь обкома Маломуж передает заместителю директора ЧАЭС по гражданской обороне Серафиму Воробьеву приказ вести радиационную разведку скрытым образом.

«Чтобы никто не видел, что тут ходят с приборами, — объясняет Воробьев. — Я не представляю, как это можно сделать. Я сразу сказал офицерам: „Это же невозможно. Все равно люди видят, это же не спрячешь“»

В этот выходной день в Припяти стоит чудесная погода. На небе — ни облачка, ветра — абсолютный ноль. На деревьях появляются первые клейкие листочки.

Не предупрежденные о ядерной катастрофе, горожане проводят время на улице. Гуляют мамы с колясками. Люди идут в недавно открытый торговый центр, на пристань, в гаражный кооператив «Автолюбитель» (ближайшая к атомной станции точка города).

Информация о взрыве на ЧАЭС наконец-то доходит до Кремля. Председатель Совета Министров СССР Николай Рыжков отправляет своего заместителя Бориса Щербину (на фото) в Припять:

— Дело серьезное, Борис Евдокимович, разрушен реактор, мы не знаем толком, что там происходит. Я сейчас подписываю постановление о Правительственной комиссии, вас ставим во главе, давайте немедленно вылетайте туда.

Узнав от соседей, что на атомной станции что-то случилось, жена заместителя главного инженера Анатолия Ситникова (на фото) звонит ему на работу.

— Ты меня не жди, я буду поздно, — прямо говорит он.

— Как ты себя чувствуешь?

— Плохо очень.

— Иди в медпункт.

— Меня рвет, я не могу.

В медсанчасть Припяти прибывают столичные врачи. Один из них, Георгий Селидовкин, симпатичный рыжий мужчина, после осмотра больных приходит хмурый, строгий и просит срочно соединить его с Москвой.

— Много крайне тяжелых. Ожоги сильные. У некоторых на языках отпечатались зубы. Сильная рвота. Считаю, что больных надо срочно эвакуировать в Москву.

На другом конце провода что-то спрашивают.

— Человек 20-25.

В трубке возражения. Врач Селидовкин из обаятельного вдруг превращается в жесткого:

— Ну так организуйте!

К секретарю обкома Маломужу подходят офицеры гражданской обороны. Они говорят, что надо оповещать население о катастрофе, ведь в городе много детей.

«Маломуж аж почернел. Сказал, чтобы они не сеяли панику», — вспоминает замдиректора ЧАЭС по гражданской обороне Серафим Воробьев

Замминистра энергетики СССР Алексей Макухин отправляет в ЦК КПСС срочное донесение. Он сообщает, что эвакуация из Припяти не требуется.

Несмотря на заголовок «Срочное донесение», в ЦК документу особого значения не придают. Из общего отдела он отправляется в сектор атомной энергетики, затем в секретариат и лишь во второй половине дня будет доложен Михаилу Горбачеву.

Из школы возвращается дочь журналистки Лобови Ковалевской по имени Яна:

— Мама, была физзарядка почти целый час на улице.

Три месяца назад Ковалевская написала статью об опасной спешке при строительстве новых блоков ЧАЭС. К нынешней ситуации она может подобрать только одно слово: «безумие».

Не будучи оповещенными о ядерной катастрофе всего в трех километрах от Припяти, горожане отпускают своих детей после школы гулять на улицу. Впоследствии писатель Юрий Щербак процитирует письмо, которое ему прислали несколько местных рабочих:

«Мы, зная уровень радиации по роду своей работы, позвонили в штаб гражданской обороны города и спросили:

— Почему нет указаний о поведении детей на улице и о необходимости пребывания их в помещении?

— Это не ваше дело. Решения принимать будет Москва»

В ресторане Припяти вовсю играют свадьбу Сергея и Ирины Лобановых. На аудиопленку попадает один из шуточных номеров. Молодожены говорят друг другу приятные слова:

— Милый мой!

— Ласковая моя!

— Дорогой мой!

— Любимая моя!

— Ненаглядный мой!

— Ласточка…

Все смеются.

Руководство ЧАЭС до сих пор не верит, что взорвался именно ядерный реактор. Штатному фотографу Анатолию Рассказову приказывают снять энергоблок с воздуха.

Он садится в вертолет вместе с двумя солдатами и двумя гражданскими из «Атомэнерго», прилетевшими из Москвы.

Вертолет поднимается в воздух. Но вокруг столько дыма и пепла, что снимать через иллюминатор оказывается невозможно.

— Товарищи, нужно открыть окно, — просит фотограф Анатолий Рассказов.

Все начинают протестовать, опасаясь, что радиоактивный дым попадет в салон вертолета. Они уже видят, что он поднимается именно из реактора.

Несмотря на протесты, окно все-таки открывают. Солдат придерживает фотографа Анатолия Рассказова за ноги, и, высунувшись из вертолета, он делает первый снимок взорвавшегося 4-го энергоблока с высоты птичьего полета.

Отчитавшись перед директором Брюхановым об упешной съемке реактора с воздуха, фотограф Анатолий Рассказов получает от него новое задание:

— Теперь нужно сфотографировать с земли.

Рассказов выдвигается туда с начальником отдела ядерной безопасности Александром Гобовым и дозиметристом Юрием Абрамовым. Последний качает головой:

— Ой-ой-ой, мы такую дозу получим…
Фотограф Анатолий Рассказов вместе со своими спутниками подъезжает к месту взрыва на пожарной машине. Повсюду валяются графитовые блоки.

— Откуда они взялись? — всё еще не понимает начальник отдела ядерной безопасности Александр Гобов. — Не из активной же зоны?

— Дальше нельзя! — кричит дозиметрист Юрий Абрамов. — Всё зашкалило, большой фон.

«А нам надо было подъехать ближе и снять разрушения. Не возвращаться же обратно. Мы понимали, что это очень опасно, но надо так надо», — вспоминает фотограф Анатолий Рассказов.

Наконец, фотограф и его спутники останавливаются в 50 метрах от взорвавшегося 4-го энергоблока.

«Я сделал по 12 снимков на каждую камеру, и мы тем же путем поехали обратно, моля о том, чтобы двигатель не заглох», — вспоминает Анатолий Рассказов.

Руководство Чернобыльской АЭС приезжает в припятский горком КПСС.

Спустя 14 часов после аварии главный инженер Николай Фомин впервые признаёт вслух, что реактор взорвался, а на территории станции лежит графит из его активной зоны.

Штатный фотограф ЧАЭС Анатолий Рассказов проявляет пленки со снимками взорвавшегося реактора. Первая, из фотоаппарата «Зенит», оказывается полностью черной — выжжена радиацией.

К счастью, вторая пленка из широкоформатного «Киева-6» всего лишь слегка помутнела.

Весь день отмывавшая помещения 3-го энергоблока от графитовой пыли и рвотных масс, мастер цеха дезактивации Тамара Курьян идёт со смены домой. Навстречу ей попадается семья с двумя детьми.

Один из малышей роняет погремушку на асфальт, на который каждую минуту падает радиоактивный осадок.

— Не поднимайте, бросьте, — просит их Курьян.

— Да слушай ты её больше! — говорит муж жене.

«Население так ничего и не знало, — вспоминает Тамара Курьян. — Хотелось закричать: „Люди, зайдите в дом, не выходите, вокруг страшная опасность!“. Но я всю жизнь проработала в Минсредмаше и держала рот на замке»

Инженер управления блоком Борис Столярчук, переживший эту ночь за своим пультом на щите управления взорвавшимся реактором, находится дома, но чувствует себя плохо. Тело «горит», глаза красные и слезятся.

Тем не менее, Столярчук собирается на следующую смену: «Куда деваться!»

Неожиданно инженеру Столярчуку стучат в дверь. Гость представляется работником КГБ и уводит его в горисполком «на разговор».

На допросе Столярчуку периодически становится плохо, но ему долго задают вопросы: «Что видел? Что слышал?» — вспоминает он.

Пожарные ВПЧ-2 приходят в больницу проведать своих сослуживцев. Внутрь их не пускают.

«Все выглядывали в окна, здоровались, всё нормально, все веселые, как обычно. У Правика, правда, лицо было набрякшее, опухшее. Он изменился», — вспоминает старший пожарный Леонид Шаврей.

После допроса КГБшники говорят инженеру Борису Столярчуку, который едва держится на ногах:

— Давай-ка дуй в медсанчасть, пусть тебе поставят капельницу.

«Я пришел в медсанчасть — так в ней и остался, пока нас не увезли в Москву самолетом», — вспоминает Столярчук.

В Чернобыль прибывают члены правительственной комиссии, созданной для ликвидации последствий аварии. В ее составе — замдиректора курчатовского института, академик Валерий Легасов:

«Когда мы подъезжали к Припяти, поразило небо. Атомная станция — сооружение очень чистое, аккуратное. А тут вдруг — как металлургический завод или крупное химическое предприятие, над которым огромное, малиновое в полнеба зарево».

Горисполком Припяти переполнен людьми в погонах. Проходя мимо одной группы офицеров, зампред Александр Эсаулов краем уха слышит слово «эвакуация».

«Неужели дошло до этого? — поражается Эсаулов. — Да ну, не может быть. Вывезти город — это же не на бумаге… Чепуха какая-то»

Правительственная комиссия начинают свою работу в Припяти. Неподалеку от здания с лозунгом «СЛАВА ЛЕНIНУ, СЛАВА ПАРТIЇ», где она заседает, гремит свадьба Сергея и Ирины Лобановых.

— Горько! Ра-а-а-а-з! Два-а-а-а! Три-и-и! — доносится из ресторана.

Молодожены Сергей и Ирина Лобановы выходят танцевать свадебный вальс, который долго репетировали с преподавателем в ДК «Энергетик».

«Мы такие серьезные вышли, но у нас ничего не получилось. Мы сбились на первом такте и стояли обнявшись посреди зала», — со смехом вспоминает Сергей.

Зампред горисполкома Эсаулов хлопочет, чтобы для перевозки первых 24 пострадавших в аэропорт выделили сразу два автобуса.

«Рейс особый, никаких срывов быть не должно. Я даже похолодел от ужаса, когда представил, что автобус сломался, и мы стоим на ночной дороге», — вспоминает он.
«Время летело страшно быстро, а дела делались так медленно, — вспоминает Александр Эсаулов. — Мне казалось, что все тянут резину, медлят, и я постоянно подгонял Владимира Александровича »

Впоследствии Печерица признается Эсаулову: «Знаешь что, Юрьевич, чудом я тебя тогда на фиг не послал. Сам не знаю, как и вытерпел. Все нервы ты мне вымотал»

На заседание Правительственной комиссии прибывает начальник штаба ВВС Киевского военного округа Николай Антошкин.

— Чем может помочь авиация? — спрашивает его глава комиссии Борис Щербина.

— Авиация выполнит любую поставленную задачу, соизмеримую с ее техническими возможностями.

Замначальника электроцеха Александра Лелеченко, спасшего атомную станцию от взрыва электролизной установки, привозят в Киевскую больницу.

Все его слизистые оболочки разрушены. Даже жидкая пища вызывает боль.

Вспоминает начальник смены химического цеха Чернобыльской АЭС Владимир Шовкошитный:

«Я стоял у окна спальни, смотрел на горящий блок и думал, понимал, что в любой момент он может взлететь, и думал, куда положить своих детей спать. В эту же спальню, чтобы в момент взрыва они долго не мучились? Или же оставить им шанс — положить их в дальний зал? Может быть, уцелеют под обломками?»

Жене заместителя главного инженера Эльвире Ситниковой звонит ее знакомая:

— Если хочешь попрощаться с мужем, беги. Их сейчас увозят.

Первые 24 пострадавших от радиации отправляют из Припяти в Москву. Для перевозки их в аэропорт к медсанчасти подогнали целых два автобуса «Икарус».

«Полосатые пижамы, серые землистые лица. Нет шуток, подначек, которые так обычны, когда собираются три десятка мужиков, но нет и жалоб, стонов. Они молчаливы и сосредоточены. Теперь выносят носилки. Несколько парней в пижамах, молча стоявших у дверей, разом повернули головы. Человек на носилках полностью забинтован. У уголочка рта, прикрепленная кусочком белого пластыря, торчит тоненькая прозрачная трубка. Кислород…» — вспоминает зампред горисполкома Александр Эсаулов.

Эльвира Ситникова бежит к автобусу:

— Толя! Я здесь!

Зам. главного инженера Анатолий Ситников приподнимается с сиденья.

— Мне плохо…

— Куда вас везут?

— Я не знаю, куда.

— Толя, я тебя найду!

— Не ищи. Я выздоровлю и вернусь.

— Толя, почему ты в блок пошел? — спрашивает заместителя главного инженера его жена Эльвира Ситникова.

— Ты пойми, кто лучше меня знал блок? Надо было ребят выводить. Если бы мы не предотвратили эту аварию, то Украины бы точно не было, а может быть, и пол-Европы.

Из автобуса с пострадавшими выходит худощавый, невысокий парень и, обхватив живот обеими руками, словно его распирает, пошатываясь, идет прямо на клумбу.

Схватившись одной рукой за рябину, он вдруг сгибается почти до земли.

— Ы-е-е-х!

Парня рвет с жуткой, неестественной силой. К нему подбегает зампред горисполкома Александр Эсаулов:

— Помочь?

Парень выпрямляется и смотрит на Эсаулова непонимающими темными глазами. Его опять сгибает, и снова слышится протяжное мучительное «Ы-е-е-х!»

«Ему стало бы легче, если бы его все-таки вырвало. Но было нечем, и только тягучая вязкая струйка поползла с нижней губы», — вспоминает Эсаулов.

Штатный фотограф Анатолий Рассказов возвращается на атомную станцию отдавать напечатанные снимки взорвавшегося реактора.

Сотрудник КГБ пронумеровывает их и забирает, а Рассказову говорит:

— О том что видел и слышал — никому ни слова.

Ученые из Правительственной комиссии опасаются, что в горящем реакторе может начаться самоподдерживаемая цепная реакция, которая приведет к атомному взрыву.

После того как со стороны Чернобыльской АЭС в очередной раз доносится какой-то грохот, становится ясно: население Припяти нужно срочно эвакуировать.

Директор НИИ по эксплуатации атомных станций Армен Абагян (на фото) подходит ко главе Правительственной комиссии, вице-премьеру Советского Союза Борису Щербине:

— Дети бегают по улице. Здесь же люди постиранное белье развешивают для просушки. А в воздухе радиоактивность.

«Это подействовало в обычном человеческом плане», — вспоминает Абагян. Принято решение об эвакуации 44 тысяч человек — всего населения Припяти, за исключением занятых в работах на Чернобыльской АЭС и охране общественного порядка.

К Чернобыльской АЭС мчится «Волга» начальника химических войск СССР Владимира Пикалова. Перед самой станцией он останавливает машину и говорит водителю:

— Оставайся, сынок, тебе ещё детей рожать.

Генерал сам садится за руль и объезжает со всех сторон взорвавшийся энергоблок.

Когда фотограф Анатолий Рассказов возвращается домой, у него начинается рвота. Он становится весь красный. «Горло горело от того, что я дышал этим супом из радионуклидов», — вспоминает он.

На лбу у Рассказова выступает радиационный ожог. След от него не заживет даже через 20 лет.

Два «Икаруса» везут 24 пострадавших от радиации в аэропорт Киева на самолет в Москву. За городом Иванковым навстречу им неожиданно идёт колонна из 30 автобусов.

— Куда это их на ночь глядя несет? — задается вопросом зампред исполкома Припяти Александр Эсаулов.

Чиновник Александр Эсаулов замечает по работающей рации водителя автобуса, что в эфире заметно прибавилось переговоров. Звучат новые позывные, которые вызывают у его спутников удивление:

— Смотри, и этот здесь оказался!

Вслед за первой колонной автобусов, которая и так уже показалась большой, впереди появляется длинная цепочка огней — намного длиннее предыдущей.

«Она стремительно приближалась, и наконец яркие лучи фар резанули по глазам. Это была бесконечная колонна автобусов: шли „ЛАЗы“, „ЛИАЗы“, подпрыгивая куцыми задами, катились „ПАЗы“ и „Кубанцы“, плавно шли вальяжные „Икарусы“ с летящей надписью „Полет“ на борту и двухвагонные, с гармошкой посередине. Мы проехали километр, два, три, десять, а колонна все не кончалась и не кончалась», — вспоминает зампред исполкома Припяти Александр Эсаулов.

Секретарь горкома КПСС Анелия Перковская получает задание: в связи с предстоящей эвакуацией Припяти скомплектовать для вывоза все документы.

Она начинает собирать партийные знамена, печати, учетные карточки. Это сильно бьет ей по нервам — напоминает об эвакуации во время войны.

Правительственной комиссии необходима полноценная радиационная разведка в районе взорвавшегося реактора.

У химических войск есть бронемашины БРДМ-2РХ оснащенные измерителями радиации ДП-3Б со шкалой до 500 рентген в час. Но такая доза может оказаться для солдат смертельной.

Начальник химических войск Владимир Пикалов не готов отсиживаться в штабе, пока его солдаты рискуют жизнями. Он высаживает водителя бронемашины радиационно-химической разведки, лично садится за руль и выезжает к развороченному взрывом 4-му энергоблоку.

Генерал Пикалов подъезжает к территории Чернобыльской АЭС. Дорогу преграждают закрытые ворота.

Пикалов жмет на газ. Бронемашина легко выбивает их. Он едет прямиком к развалу 4-го энергоблока. Бортовой измеритель показывает максимальные 500 рентген в час и зашкаливает.

Это в 25 миллионов раз выше естественного уровня.

После сложных расчетов, обсуждений в кругу комиссии и телефонных консультаций с ведущими учеными академик Легасов принимает решение завалить горящий реактор песком.

Из-за огромной радиации на поверхности сделать это можно только одним способом: сбрасывая мешки с вертолетов.

Начальнику штаба ВВС военного округа Николаю Антошкину приказывают немедленно доставить в район катастрофы вертолеты и, не дожидаясь рассвета, приступить к сбрасыванию песка в зону горения. Но оказалось, лучшие в Советском Союзе специалисты по ядерной физике недостаточно много знают о вертолетах.

— Сейчас это сделать невозможно, — возражает генерал. — Вертолеты ночью не летают. К тому же полеты над 4-м блоком нужно хорошо организовать. Необходимо провести разведку полетных трасс, отработать методику захода на цель, сброса грузов, создать диспетчерскую службу и многое другое для обеспечения полетов.

Генерал Антошкин соглашается начать сброс песка в шесть утра.

Первые 24 пострадавших прибывают в аэропорт Киева. Пока они поднимаются по трапу в самолет, летчик спрашивает сопровождающего их зампреда исполкома Припяти Александра Эсаулова:

— Сколько эти ребята получили?

— Чего?

— Рентген.

— Достаточно. А в принципе — в чем дело?

— Я тоже хочу жить. Я не хочу получать лишние рентгены. У меня жена, дети.

По признанию Ирины Лобановой их с Сергеем первая брачная ночь «не состоялась».

Среди ночи новобрачных будят их друзья и говорят, что надо срочно уезжать.

В квартиру журналистки Любови Ковалевской врывается соседская девочка:

— Тетя Люба, буди всех! Собирайтесь, эвакуация будет!

Ковалевская включает свет. Слышит — соседи встали. Люди в подъезде бегают, плачут.

Мать Ковалевской одевается. Ее трясет.

Журналистка Ковалевская собирается в эвакуацию.

«Детям всё взяла тепленькое. Маме — теплую шаль. Себе — куртку, брюки, и всё. А холодильники забиты! Столько денег ахнули: пенсия матери, моя зарплата. Ведь шло Первое мая, Девятое мая. Я все выгребла — и в мусор», — вспоминает она.

Любовь Ковалевская вспоминает, что надо забрать в эвакуацию главное: её стихи. Пока мать обливается слезами посреди команты, она тщательно собирает и складывает в «дипломат» блокноты с черновиками.

«А вот теперь мне ничего не надо», — со спокойной душой говорит она.

Пострадавших от радиации пожарных доставляют в московскую клинику. Идет латентный период лучевой болезни, и почти все они чувствуют себя хорошо. Но врач Наталья Надеждина (на фото) уже знает, что многие из них скончаются:

— Это очень тяжело психологически. Сто с лишним человек. Все — молодые мужчины. Некоторые пытались шутить. Мы знали, что многие из этих людей погибнут, — вспоминает она.

Замкомандующего ВВС военного округа Борис Нестеров и командир вертолетного полка Александр Серебряков на вертолете Ми-8МТ летят к Чернобыльской АЭС.

«Взяли курс на Припять. А вокруг бушевала весна. Воздух после отгремевшей грозы был прозрачным, видимость, как выражаются летчики, „миллион на миллион“. Казалось, даже в кабине летящего на высоте 200 метров вертолета ощущается свежесть и запах весны. Вскоре нам об этом пришлось забыть», — вспоминает полковник Нестеров.

На подлете к Припяти в наушниках полковника Бориса Нестерова нарастает треск, вскоре переходящий в обвальный грохот.

«Смотрю на правого летчика, вижу, что он шевелит губами, а слов его не слышу», — удивляется он.

Полковник Нестеров видит перед собой причину странного грохота в наушниках — кратер разрушенного блока АЭС:

«Покореженные и скрученные сизоватые потолочные балки перекрытий. Черные обугленные кирпичные обломки. Вьющийся от них дымок и яркое свечение по периметру конструкции. Впечатление варящейся стали в доменной печи».

Протелев разрушенный 4-й энергоблок, полковник Нестеров замечает, что грохот в наушниках уменьшается и вскоре затихает.

«Наступила гнетущая тишина осмысления происшедшего», — вспоминает он.

— Прибор зашкалило, — произносит бортовой техник.

«Шкала его показаний отградуирована до 500 рентген в час. (В 25 миллионов раз выше естественного уровня — прим.) Можно представить, какой уровень радиации был на земле! Температура за бортом +65°», — вспоминает Борис Нестеров.

Полковники Нестеров и Серебряков тщетно пытаются найти с воздуха городской стадион, на который им приказано приземлиться. Они ищут его над центром Припяти, тогда как он расположен чуть ближе к атомной станции.

Исходив воздушное пространство над городом вдоль и поперек, они решают садиться у некого здания с государственным флагом: «Там-то должны знать, где находится этот злополучный стадион!»

Вертолет Ми-8МТ садится рядом с цветочной клумбой и транспарантом «Союз нерушимый». Здание с флагом оказывается горисполкомом Припяти.

В этот момент из него выходит начальник штаба ВВС военного округа Николай Антошкин.

— Товарищ генерал-майор, 51-й гвардейский… — начинает свой доклад командир вертолетного полка Серебряков.

— Александр Иванович, давай без формальностей. Как долетели?

Втроем военные проходят ко главе Правительственной комиссии Борису Щербине.

— Ну что? Не испугаются ваши летчики летать над реактором, увидев, что там творится? — спрашивает он.

— Вот сам командир полка только что прибыл из Афганистана, — отвечает начальник штаба Николай Антошкин. — Полковник Серебряков боевой летчик и опытный командир. Он первым и полетит на реактор, а за ним пойдут все его ребята.

— Нужно закупорить взорвавшийся реактор сверху, — объясняет Щербина, — С земли к нему не подобраться. На вертолетчиков вся надежда.

Обсудив с руководством тонкости выполнения задания с особым акцентом на безопасности полетов, командир вертолетного полка Александр Серебряков лично вылетает на разведку полетной трассы и отработку маневра захода на цель.

Боли у пострадавших, доставленных в Московскую клиническую больницу №6, становятся невыносимыми. Кожа, обожженная радиацией, покрывается волдырями. Они лопаются и обнажают кровоточащую плоть.

Обезболивающие уколы дают лишь кратковременную передышку.

На этот день в Припяти запланирован пробег «Здоровье». Одна из учительниц звонит в горком КПСС:

— Я утром детей всех собираю в школу.

Секретарь горкома Анелия Перковская отвечает, что вокруг все уже кричат об эвакуации.

— Какая эвакуация, ребята? — удивляется учительница. — Ведь у нас сегодня пробег «Здоровье»!

Полковники авиации Нестеров и Серебряков все-таки перелетают от горисполкома на стадион, куда им изначально было приказано приземлиться. Как только они выключают двигатели, их окружают горожане.

«Многие везут в детских колясках грудных детей. Очередной нонсенс! В голове не укладывается эта наша беспечность. Ведь у меня из-под несущего винта клубится пыль, отбрасываемая тягой около 12 тонн! Грунт стадиона заражен (в полдень мы вынуждены были его покинуть из-за повышения фона на грунте до 11 рентген в час). А ведь это — город атомщиков. Они просто обязаны знать обо всех этих а-, ;- и ;-излучениях, их опасном действии на организм. Беспечность, неграмотность, неготовность поражают. Люди не знали, с чем они столкнулись», — негодует Борис Нестеров.

Члены комиссии решают лично пролететь над реактором. В вертолет садятся и её руководители Борис Щербина и Валерий Легасов.

Все замолкают и всматриваются в иллюминаторы.

— А что это там за малиновое свечение? — звучит негромкий вопрос Щербины.

— Это смерть, — отвечает Легасов.

Первый вертолет с грузом песка и карбида бора, который должен замедлить реакцию, вылетает к Чернобыльской АЭС. За штурвалом — лично командир вертолетного полка Александр Серебряков.

Полковник Борис Нестеров поднимает в воздух вертолет с двумя экспертами-криминалистами. Им поручено провести съемку взорвавшегося реактора «по всем правилам судебной фотографии».

Капитан Валерий Евтушенко держит в руках фотоаппараты «Зенит» и «Киев», а за видеосъемку отвечает капитан Виктор Лукашенко.

Криминалист Валерий Евтушенко успевает снять несколько фотографий горящего энергоблока с высоты птичьего полета.

«Я глянул в иллюминатор и увидел, что находится внутри реактора — раскаленная желто-красная масса, как в мартеновской печи или в жерле вулкана», — вспоминает Евтушенко.

Командир эскадрильи вертолетного полка Юрий Яковлев делает свой первый из десятков сегодняшних вылетов на реактор с грузом песка и карбида бора. Вот как он об этом вспоминает.

…При выходе на боевой курс бортовой техник доложил, что прибор радиационной разведки зашкаливает на максимальном диапазоне. Дал команду выключить его и забыть о нем. При подлете к 4-му блоку открылась страшная картина: развороченный реактор, груда искореженного бетона и металла. Кругом разбросаны куски графитовых стержней. Внутри разрушенного блока видна кипящая лава горящих радиоактивных материалов. Блистера были открыты, и в кабину «пахнуло» жаром, как от доменной печи. Борттехник сбросил первый мешок точно в центр, и сразу оттуда вылетело облако пыли. Быстро закрыли блистера, прочихались, и на второй заход.

Во дворе медсанчасти стоят четыре автобуса «Икарус» для отправки в аэропорт Киева еще 106 пострадавших от радиации. Сюда же стекаются их близкие, как правило — жены.

«Они стояли молча, переживая каждая свое, но что это было за молчание! В нем всё сплелось: боль, надежда, безнадежность, тревога, ожидание», — вспоминает зампред исполкома Александр Эсаулов.

Радиационная обстановка в районе больницы быстро ухудшается. Из неё срочно выписывают всех подряд, даже рожениц.

На ступеньках больницы сидит беременная женщина и низким голосом, по-звериному, стонет.

— Отвезти нельзя? — спрашивает зампред исполкома Александр Эсаулов главврача Владимира Печерицу.

— Все машины грязные (зараженные — прим.) донельзя. За ней вот-вот муж должен приехать.

Молчаливая толпа родственников неожиданно взрывается криками:

— Коля!.. Коленька!.. Сергей!.. Иван где? Ваня! Братан! Валя! Иван! Ванечка! Как же мы без тебя?.. Игоречек! Сынок! Иван!!! Где ты?

Александр Эсаулов видит, что это из больницы в полосатых пижамах выходят пострадавшие пожарные, инженеры и рабочие. Они жадно всматриваются в толпу, надеясь увидеть знакомые лица.

Объявляется посадка пациентов в автобусы, которые повезут их в аэропорт Киева.

«Заголосили провожавшие женщины. Я сказал: „Бабы, рано нас хороните“. Откровенно говорю, думал — жить будем. Не для всех мой оптимизм оправдался», — вспоминает зам. главного инженера Анатолий Дятлов.

Один пожарный из Полесского ругается с санитарками — наотрез отказывается ехать в Москву:

— Нечего мне там делать! Я отлично себя чувствую! Мне домой надо!

Зампред исполкома Александр Эсаулов силой тащит его в автобус. Ему помогает главврач Владимир Печерица. По дороге он тихим доверительным тоном втолковывает парню:

— Пацан ты несчастный, тебе еще жить и жить, детей надо делать, здоровых советских пожарных. Тебя в лучшую клинику страны везут, а ты упираешься, балда ты эдакая!

Начальница узла связи Припяти Людмила Селенко протягивает диктору городского радио Нине Мельник вырванный из блокнота листок с текстом. Нина заходит в студию.

От того, что ей сейчас придётся прочитать, она будет плакать даже через 10 лет.

Внимание, внимание! Внимание, внимание! Внимание, внимание! Внимание, внимание!

Уважаемые товарищи!

Городской совет народных депутатов сообщает, что в связи с аварией на Чернобыльской атомной электростанции, в городе Припяти складывается неблагоприятная радиационная обстановка. Партийными и советскими органами, воинскими частями принимаются необходимые меры.

Однако с целью обеспечения полной безопасности людей, и, в первую очередь, детей, возникает необходимость провести временную эвакуацию жителей города в ближайшие населённые пункты Киевской области. Для этого к каждому жилому дому сегодня, двадцать седьмого апреля, начиная с четырнадцати ноль-ноль часов, начиная с четырнадцати ноль-ноль часов, будут поданы автобусы в сопровождении работников милиции и представителей горисполкома.

Рекомендуется с собой взять документы, крайне необходимые вещи, а также, на первый случай, продукты питания. Руководителями предприятий и учреждений определён круг работников, которые остаются на месте для обеспечения нормального функционирования предприятий города. Все жилые дома на период эвакуации будут охраняться работниками милиции.

Товарищи! Временно оставляя своё жильё, не забудьте, пожалуйста, закрыть окна, выключить электрические и газовые приборы, перекрыть водопроводные краны. Просим соблюдать спокойствие, организованность и порядок при проведении временной эвакуации.

В следующие три месяца в больницах скончаются 30 пожарных и атомщиков. У всех лучевая болезнь будет протекать со схожими симптомами: рвота, кровотечение, выпадение волос, разрушение иммунной системы и костного мозга и распад внутренних органов.

В первые дни лечения, когда у него еще будут силы, юный начальник пожарного караула Владимир Правик напишет письмо жене и дочери, которая родилась месяц назад:

Здравствуйте, мои дорогие, хорошие Наденька, Наташка!

С большим приветом к вам ваш курортник и лодырь. Это потому, что я отлыниваю от воспитания нашей крошки Наташки. В начале письма прошу извинить за почерк и ошибки. Живу я хорошо. Поселили нас в институте-клинике для осмотра. Как вы знаете, здесь все, кто был тогда, так что мне весело, ведь мой караул весь при мне. Ходим, гуляем, по вечерам любуемся вечерней Москвой. Одно плохо, что любоваться приходится из окна. И наверное, месяца на полтора-два. Увы, такие здесь законы. Пока не обследуют — не выпишут.

Надя, ты читаешь это письмо и плачешь. Не надо, утри слезки. Все обошлось хорошо. Мы еще до ста лет доживем. И дочурка наша ненаглядная нас перерастет раза в три. Я по вам очень соскучился. Закрою глаза и вижу Надю с Натальей Владимировной…

Сейчас у меня здесь мама. Примчалась. Она вам позвонит и скажет, как я себя чувствую. А чувствую я себя хорошо. На этом буду заканчивать. Не волнуйтесь. Ждите с победой. Надя, береги дорогую нам Наташку.

Крепко обнимаю, целую.

Твой навеки Володя. Москва
6-я клиническая больница

Врачи сделают всё возможное для спасения Владимира Правика, включая пересадку костного мозга. Он будет стоически переносить боль и муки.

Вечером 10 мая мать, сидящая у его постели, услышит:

— Попрощаемся… Попрощаемся, мама.

Это его последние слова перед смертью.

Начальнику смены Александру Акимову пересадка костного мозга тоже не поможет. Его кишечник начнет распадаться, а кожа полностью почернеет.

До самой смерти он будет повторять одну и ту же фразу:

— Я не понимаю, почему так произошло. Я всё сделал правильно.

Руководители Чернобыльской АЭС Виктор Брюханов, Николай Фомин и Анатолий Дятлов попадут под суд. Из них только Дятлов будет яростно защищаться, доказывая свою невиновность. Всем троим дадут по 10 лет.

В колонии Дятлов даст интервью, в котором скажет, что если бы чувствовал себя виновным в такой катастрофе, то «уже бы не жил».

Город Припять, десятки тысяч жителей которого надеялись вернуться в него через три дня, будет оставлен навсегда.

Но даже сегодня, спустя 39 лет после того, как люди покинули Припять, над ней возвышается надпись:

«Хай буде атом робiтником, а не солдатом»

Реконструкцию крупнейшей ядерной катастрофы в истории человечества для вас готовили Никита Кузнецов, Алексей Новоселов и Наталия Исакова.

ИСТОЧНИК: http://t.me/s/pominutno/3817

Другие статьи в литературном дневнике:

• 26.04.2025. Чернобыль. Как это было. Минута в минуту
• 16.04.2025. Кино-шедевр, рекомендованный к просмотру
• 11.04.2025. Причины, по которым я больше не желал бы...
• 09.04.2025. О. Хайям. Цитатник
• 08.04.2025. Дрессировщик хренов. Ушедшее в небытие
• 07.04.2025. Слушать Пескова, верить Пескову...
• 06.04.2025. Дрессировщик хренов
• 01.04.2025. Новинки