Вчера она заметила у себя лишний килограмм,
и теперь ее ужин превратился в айкидо:
ее тело – ее любимый враг;
она должна насытить его,
но ничего не съесть.
Она сидит в кухне
перед тарелкой салата:
капуста, капуста.
Тоска, зеленая, как лук.
Лук, зеленый, как тоска.
Да еще завтра идти к зубному.
Впрочем, зуб пока притих.
Вот, думает она, разлила масло, насвинячила.
Ну и ладно.
В год свиньи
можно и посвинячить.
Если постучать себя по лбу,
думается легче.
Мысли нужно растряхивать.
И вдруг она вспоминает:
В холодильнике – мммм, три куриных окорочка.
Но нет, не сегодня.
Только не сейчас.
А рука уже открывает белую дверцу.
Вот они, проклятые. Вот все три.
Боже, я так часто покупаю
три окорочка, думает она,
что скоро буду верить,
что куры бегают на трех ногах.
Она вгрызается в холодную плоть,
почти что рыча.
Она почти волчица,
почти акула,
практически анаконда.
И вдруг кусает на больной зуб.
В первое мгновение боль
это совсем не боль,
а форма истины:
легкий голубой поток
из приоткрывшейся форточки
в страну смерти.
Так больно, что Москву увидишь, говаривала бабушка.
И впрямь, она видит Москву.
Но не эту, а небесную Москву,
платоническую идею Москвы:
белые купола, купола.
Она вскрикивает от боли,
но как-то внутрь,
втягивая в легкие крик,
вскакивает, поворачивается к окну,
упирается лбом о стекло.
Там, за окном, летучие мыши
бьются в паутине лунного света.
За окном мальчик и девочка сидят на скамейке,
держась друг за друга
крючками согнутых мизинчиков,
и прозрачные призраки поцелуев
порхают между ними как бабочки.
Мимо них идет сумасшедшая
с пятью собачками на поводках,
а собачки торчат во все стороны,
словно растопыренная пятерня ее безумия,
и небесная Москва
все еще пульсирует сквозь них, затухая.
Небесная Москва, она лунного цвета,
будто Тадж-Махал,
и вся в куполах, куполах...
Красиво-то как, думает она,
и осторожно присаживается к тарелке с салатом.
