А мне, поэту, жаль Фиделя Кастро,
кумира многих пафосных людей.
Хотя чего жалеть? Он жил прекрасно
и не воспринимался как злодей.
Все было как положено (натюрлих,
его фанатов это не скребет):
и нищета, и диссиденты в тюрьмах,
и ноль свобод на острове свобод, —
но все-таки романтика, барбудо,
а не сплошные плаха и топор.
Его любили Маркес и Неруда,
а Евтушенко любит до сих пор.
Конечно, он отнюдь не Че Гевара,
всегда упоминаемый в пандан,
источник перманентного навара
для фабрикантов маек и бандан:
чего там, Че порою увлекался,
но вышел в боливийские Христы.
Он был святой, в отличие от Кастро.
Святые для соседей непросты.
Проводим Кастро к вечному покою.
Нам это имя много говорит.
Мы любим революцию такою:
с поправкою на местный колорит.
У нас снега, морозы, клубы пара,
расстрелы террористов и царя,
а там у них сигара, Че Гевара,
все романтичней, прямо говоря.
В СССР всегда любили Кастро.
Я сам курил «Лигерос», мать-мать-мать!
Он пел, плясал, трепался языкасто,
а что на наши деньги — так плевать.
В последующих бурях и ненастьях
мы бросили платить бородачу, —
но лучше дать их Кастро, чем раскрасть их.
Но о деньгах я нынче не хочу.
Маркс был не слишком прав. Такое гадство.
Марксистом слыть — сомнительная честь.
История — она не для богатства,
она не для прогресса (где он есть?!).
История — не круглый стол давосский,
ни даже нефтеносные слои.
История — она для удовольствий,
которые у каждого свои.
Считать ошибки Кастро мы не будем.
Там был и свой аналог КГБ,
и горы лжи, — но нравилось же людям!
Они при Кастро нравились себе.
Ведь цель у революции какая?
Лишь массовый оргазм, и нет иной.
Она не в том, чтоб, массы увлекая,
построить им бесплатный рай земной,
не в том, чтоб обмануть народ заморский,
косящийся на Кубу, как жених, —
все делается только для эмоций.
Сюжет воспроизводится для них.
Есть матрица, за это умирали.
Ее не одолеешь никогда.
Сначала молодые генералы
врываются в ночные города,
свергают прежних яростно и ярко,
Америку обругивают вслух,
потом приходит «Осень патриарха»,
а дальше «Вспоминая грустных шлюх».
И эта «Осень» — с точки зренья слова
(а слово много весит в тех краях), —
этап не хуже всякого другого.
«Не ах» для жизни; но для прозы — «ах».
Мы можем говорить про что угодно,
про бедность, проституцию и жесть,
про то, что там темно и несвободно…
Так взяли бы да свергли. Опыт есть.
Но почему-то все любили Кастро,
и это было видно по глазам
у грустных шлюх, — и это не лукавство,
а верность бренду, так бы я сказал.
Кого мне жаль, так это эмигрантов.
У них случился радостный годок:
на улицы выходят, дружно гаркнув:
«Подох тиран». Подох-то он подох,
бессмертных нету, даже и на юге,
и скоро похоронят старика, —
но вашей личной нету в том заслуги,
и ваша радость несколько горька.
У нас в России тоже все непросто.
Всех ожидает общее ничто —
но страшно же подумать: девяносто!
А в перспективе может быть и сто!
Оно, конечно, с точки зренья слова,
плюс климат, плюс традиции Москвы…
Но если нет союзника другого,
как только биология, — увы.
Все это было: старческий подгузник,
и бред, и непослушная нога…
Оно, конечно, время наш союзник.
Но не слуга, ребята, не слуга.
