Поэт Вулканов не был гамадрилом,
на женщин он бездумно не бросался,
он быть желал для них звездой, светилом
и ослепить их всячески старался.
И уж потом, в процессе ослепленья,
ухаживая нежно и воздушно,
он их валил, валил без сожаленья
и оголял умело и бездушно.
Ах женщины, вы сами ль не бездушны?
Зачем на лесть и вкрадчивость так падки?
Как скрипки виртуозу вы послушны,
как конюху домашние лошадки.
А тот, кто страстью истинной пылает,
сопит, вздыхает, делает подарки
или в угаре двери вам ломает –
для вас он чмо, пусть даже в иномарке.
Коль обойтись не удается словом,
тогда руками, губками и прочим
доить его, дурашку, вы готовы –
всем, что задаром достается прочим.
А впрочем, я запутался, быть может,
и кто здесь прочий, дамы пусть рассудят.
Пускай лгуны вас льстивые тревожат,
пускай хотя бы им все даром будет.
Однажды к морю, на концерт под закусь,
поэта непоэты пригласили,
бабла ему отсыпали, однако-сь,
как водится, хлебнули, закусили,
потом стихам внимали и смеялись
(Вулканов мог стихом смешить до колик),
потом с поэтом пили и братались,
потом валились мордами на столик.
И вот, когда во всей приморской мути,
на праздничной веранде над скалою,
остался наш поэт один, по сути,
Амур пронзил Вулканова стрелою.
Одета в две прозрачные полоски,
тряхнув густой каштановою гривой
и звякнув ожерельем от Сваровски,
походкой обольстительно-игривой
вошла на шпильках девочка-кузнечик
с невероятно гладкой смуглой кожей.
И, потеряв дар зренья и дар речи,
поэт, зажмурясь, прошептал: “О Боже!”
Он повертел всклокоченной башкою –
в живых из пьющих оставалось двое.
“Коллеги, братцы… это… что такое?” –
“А! Это наша гордость, наша Зоя.
Она певица, здешняя, из бара.
Поет… ну ничего поет, макака.
Заек, зайчишка, где твоя гитара?
К нам гость столичный, спой ему, однако”.
И завертелось все, и закружилось,
поэт острил и рифмы щедро тратил,
ну а узнав, что дева не ложилась
ни под кого из здешних, просто спятил.
А дева округленными глазами
смотрела восхищенно и весенне.
“Кто это написал? Неужто сами?” –
“Нет, Пушкин, ептя, то есть, э-э-э… Есенин”.
“Как вы все это заучили, Саша?
при вашей-то, наверно, сложной жизни?” –
А он читал в ее глазах: “Я ваша.
Возьми меня и солнцем в сердце брызни!”
И все свершилось. Солнце вдруг взорвалось
сверхновой ослепительной звездою.
Звеня, кузнечик Зоя отдавалась
поэту в полулюксе над водою.
И поутру в малиновом рассвете,
закрыв девчонку ширмами от солнца,
он понял: человека на планете
счастливей, чем Вулканов, не найдется.
“Неужто эта девочка со мною? –
шептал поэт, лаская Зою взглядом. –
Впервые я хочу назвать женою
ту, что сейчас, вот здесь со мною рядом!
Жениться? Отчего же не жениться.
Женюсь! Я не желаю быть плейбоем”.
Он вышел на веранду освежиться,
позавтракав шампанским и прибоем.
И новые друзья его проснулись,
и пили вновь за дружбу, за поэта,
а вскоре и девчонки подтянулись,
и на тугих телах плясало лето.
“А вот и Зоя! – вдруг воскликнул кто-то. –
Ну как тебе продюсер, недотрога?”
Тут Саня замер с видом идиота,
а Зоя улыбнулась всем с порога.
“Ну да, - продолжил кто-то, - да, родная!
Отпела ты свое в приморском баре.
Все, ты теперь звезда, уж я-то знаю,
как может жизнь наладить этот парень!”
Все дружно посмотрели на поэта –
и сердце застонало от печали:
он понял, что его и деву эту
приморские ребята разыграли.
“Я не продюсер. Не был никогда им.
Не вру в корыстных целях я публично”.
Он посмотрел на девочку: мол, дай им,
дай им понять, что все у нас отлично.
“Так значит те стихи и вправду ваши?” –
прострекотала девочка-кузнечик. –
“Ну да, ведь я поэт Вулканов… Саша”. –
Он подошел и взял ее за плечи.
И медленные за слезой слезинка
из глаз небесно-синих покатились.
“Не плачь, кузнечик, девочка, картинка.
Как смотришь, что б мы это… поженились?” –
“Простите, Александр, вы, правда, классный.
Но у меня уже с поэтом было,
и не забыть мне этот год ужасный.
Шприцы, бутылки… я его любила.
Но я его стихов не понимала:
про Сатану, про ангелов из стали,
про сон души. Вот я и не признала
поэзией все то, что вы читали.
И ты поэт! Не жук, а лишь комарик!
Ведь ты стихи читал, а я как дура…”
Тут кто-то Саше в руки дал стопарик,
частично вырвав из оков Амура.
Он жахнул и умылся сам слезою,
протер глаза – и деву не увидел.
“Кузнечик, где ты? Кто-то видел Зою? –
кричал поэт. – Чем я тебя обидел?”
А Зоя тихо плакала в подсобке,
в каморке темной возле стеклотары,
и возле дивных ног скрипели пробки
и дребезги от стекол и гитары.
