Тянутся дни…
Смутные, налитые свинцовой тяжестью происходящего и уже произошедшего.
События годичной давности не отдалились, не забылись, стали ещё ближе.
Ещё страшнее.
Ещё светлее взгляды и лица погибших.
Всех - без исключения.
Господь там разберётся.
Уже разобрался.
Идут поминальные дни.
Молчать тяжело.
Говорить – бессмысленно и ещё тяжелее.
Поэтому – молчу.
Сижу в «зрительном зале», молчу и молюсь.
У кого-то из пытающихся сделать всех счастливыми и успешными ( когда-то, валяясь на больничной койке, я штудировала тонны подобной писанины), есть вполне удачное, на мой взгляд, определение нашего бытия.
О том, что весь мир – театр, напоминать не буду, это знают даже те, кто понятия не имеет о Шекспире.
В разное время мы занимаем разные места в театре.
И меняемся.
Сегодня ты зритель – завтра – актёр, послезавтра – автор пиесы.
Давно заметила, что в зрительном зале усидеть непросто, даже когда сидишь осознанно.
Тебя постоянно выдергивают на сцену.
Письмами,телефонными звонками, суть которых пустословие и напрасно потраченное время.
Твоё время, разумеется.
Тот, кто находится по ту сторону трубки, считает, что вы задушевно беседуете, несмотря на то, что беседа эта – суть монолог о том, как где-то сейчас плохо, и как нам от этого хорошо.
– Нам нужно думать о том, как у нас, и что у нас. Видеть хорошее, радоваться хорошему, быть творцом этого хорошего, – я безуспешно пытаюсь вставить несколько слов в непрекращающийся монолог о том, как в России всё плохо. – Ты слышишь меня? Нам надо думать о нашем «плохо», и стараться, чтобы это самое «плохо» нас не угробило окончательно, понимаешь? Когда мы, наконец, перестанем жить с оглядкой на Россию…
В ответ – новый виток красноречия, и осознание: я давно уже не в зрительном зале, я на сцене, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Что ж… видимо, это мне испытание такое, в Прощёное Воскресенье выслушать всё, сказать «прости, если когда вольно или невольно, словом и делом…», и положить трубку.
Не могу сказать, что меня не волнует, что там и как там сегодня в России. Это – моя родина, и происходящее там бьёт по самым болевым, по самым сокровенным точкам.
Ещё больнее от происходящего здесь, в Украине, на земле, которая всегда была родной, а теперь стала ещё ближе, ещё роднее.
Радоваться чужой беде никогда не стала бы.
Тем более, что беда эта мне не чужая.
p.s.
И праздник сегодняшний – не чужой.
В той армии, которая теперь некоторыми( и которым не мешало бы заглянуть в семейные фотоальбомы) зовётся «оккупантской», а не освободительной, в разное время служили мой дед, мой отец, мой муж.
Дед дошёл до Берлина.
Как-то так…
Удаляюсь в зрительный зал, размышлять о смысле слова «манкурт».
Самое время…
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
