Олег и Лиза
ДЕЛО — ТАБАК…
Олечка, твой зять умоляет купить коробочку сигарок и послать, когда будет сподручно.
Тут нет, а у него маловато.
Из письма Лизы мне от 14 апреля 1979 года — Сочи, съемки «Флоризеля»
«Табак»
вторник 16–20
четверг 9–13.
Из моей записной книжки
Общеизвестно, что курение является для многих людей настоящим бичом, уничтожающим здоровье буквально на глазах, а для их семей — предметом бесконечных препирательств, обсуждений и ссор. А вот мне всегда было совершенно безразлично: курит Олег или нет. Наоборот, мне казалось, что человек некурящий — это, так сказать, поразительное явление. Все дело в том, что я к 1969 году была человеком привычным: Лиза курила с восемнадцати лет. Она пришла работать на «Ленфильм», и все девочки, поступившие туда на службу вместе с ней, сразу же начали курить. Ну и она в их числе… Так что я ее некурящей просто даже и не помню. У меня такое впечатление, что она выросла с сигаретой.
Олег, по-моему, тоже курил всегда. Я как-то никогда его не спрашивала о том, когда он начал, но, кажется, со своей «люблинской шпаной» он дымил еще со школьных лет, и очень много. Во всяком случае, он так же, как и Лиза, начинал себя лихорадочно вести, когда кончались сигареты или если их совсем не оказывалось под рукой — в общем, это два самых настоящих прожженных курильщика.
Дома они курили всегда. Правда, я не припоминаю, чтобы Олег курил, например, сидя на кухне. Не почему-нибудь, а просто потому, что на кухне он бывал, когда ел. И никогда не застревал там, как мы сейчас, во время своих «посиделок».
Зато Олег обязательно курил вечером перед сном, уже лежа в постели. Когда я заходила пожелать доброй ночи, у него обычно торчала сигарета в зубах.
Единственное, что у ребят было заведено абсолютно строго, — это не курить натощак. Выпить хотя бы чаю или кофе, съесть хотя бы кусочек хлеба, но никак не курить на голодный желудок.
Курили Олег с Лизой всегда только сигареты. А Олег частенько еще и трубку. И потом, когда у нас в стране появились тоненькие кубинские сигары «Кабанас» в коробочках по пять штук — он отдавал предпочтение им. В один прекрасный день они, как водится, исчезли из свободной продажи в табачных киосках, и я специально ходила за ними на Комсомольский проспект в фирменный магазин «Табак» — там-то они всегда были. В эти сигары были встроены маленькие мундштучки, которые и сегодня еще хранятся у нас в большом количестве.
Только не подумайте, что я бегала Далю за сигаретами по первой его просьбе! Специально он меня никуда не посылал. Просто, когда ему по дороге нигде ничего не попадалось, он начинал жаловаться:
— Смотри, вот только я привык к этим сигаретам, как они исчезли…
И один раз я ему предложила:
— Давай-ка схожу в этот специальный магазин. Отличное место.
Так с этого момента и повелось… Потом частенько мне приходилось добывать там кубинские сигареты «Лигерос» и «Партагас», также очень любимые Олегом. И еще я там покупала ему дорогие сорта трубочного табака. Иногда в кабинете ему на глаза попадалась трубка и Олег ее закуривал. Но по-моему, ему больше нравился сам процесс, потому что он курил ее только дома и только в кабинете. В такие моменты по квартире струился невероятно вкусный, благовонный дым.
Еще любил Олег совместные сигареты «Союз — Аполлон», появившиеся после советско-американского полета в космос. Однажды они с Лизой, воспользовавшись чьим-то телефонным блатом, поехали и накупили массу блоков этих сигарет и были очень счастливы от присутствия сигаретной горы в углу комнаты. Все это свидетельствует в пользу того, что Олег относился к курению серьезно и не любил плохих сигарет. А вот папиросы так и вовсе не жаловал. Ни разу в жизни я не видела, чтобы он курил «Беломор», «Приму», «Дымок» или что-нибудь подобное. На какой бы «мели» Олег ни сидел, этот класс табака был явно не для него.
Что касается здоровья, то если уж он принимал такое количество вреднейшего для него алкоголя, что даже сам находил эти дозы дикими, так что ему было на этом фоне курение? Так… Как слону дробина. Лиза, правда, в первые годы пыталась на него как-то воздействовать личным примером (попытки бросания), словесными увещеваниями и всякими дурацкими фитюльками вроде антиникотинового мундштука, но особых последствий все это не возымело. Максимум чего она добилась — это снижения суточной нормы никотина.
Однажды Олег даже попробовал бросить курить. Это было летом 1976 года в Репине, на съемках «Иванушки». Несколько дней, наверное, не курил, но тут погиб конь Федька, партнер Олега по фильму, и он сразу схватился за сигарету, махнув на все рукой. Я же думаю, что из этого все равно бы ничего не вышло: и курение, и питье слишком крепко держат человека. Возможно ли бросить курить в один день, когда тебе под сорок? Да, если бы у тебя был, скажем, инфаркт, или в настоящий момент тромбофлебит, или еще какая-нибудь гадость. И без врачей начинаешь дергаться, беспокоиться и все понимать. Мой отец перенес микроинфаркт в шестьдесят один год, после чего в одночасье бросил курить и не начинал вплоть до самой смерти, а это — без малого двенадцать лет. Причем он курил только папиросы, да ой-ой как. У Олега же никаких серьезных «звонков» еще не было. Ну, воспаление легких, ну, дыхалка слабая, но никогда человек по-настоящему ни на что не жаловался, и никакие боли его не донимали. Так что он продолжал курить до последнего дня…
ХАМСТВО, ХАМЫ И ОЛЕГ
Есть короткое и точное определение, даваемое таким людям, как Олег: человек без кожи. У него были настолько обнажены нервы, что обидеть его не составляло никакого труда — элементарно просто. Разъезжая по городу в транспорте, он весь как-то сжимался, потому что ему все время казалось, что его сейчас обязательно кто-то толкнет, заденет и это будет весьма противно. И только когда он входил в салон, где было много свободных мест и ехали одни старушки и дети, напряжение покидало его. Если же народу было много, да еще его узнавали, Олег не знал, куда ему деваться от своих ощущений. Ведь это тоже разновидность хамства: если актера узнают в транспорте, то это не значит, что на него надо пялиться в упор, показывать пальцем и, «понимающе» улыбаясь, хихикать со спутниками, как это у нас отменно умеют делать. На улице он страдал от этого еще больше. Недаром у него была эта походка, которую я больше нигде и никогда не видела. Человек шел, не обращая ни на кого внимания, словно в другом пространстве, и к нему нельзя было обратиться с вопросом: «Как пройти на такую-то улицу?»
Это пример любопытного хамства, хамства бескультурья, но есть еще и хамство культуры, т. е. те эпизоды, когда Олега заведомо обижали и оскорбляли, но при мне таких случаев не происходило ни разу, поэтому просто не знаю, как Олег вел себя в подобных ситуациях. Вообще я мало видела его в общении с людьми вне дома.
Интересно, что Олег удивительным образом избавил Лизу от общения со своими знакомыми и даже товарищами — такими людьми, которых он любил. Почему у Лизы не осталось совершенно никого близкого из числа, скажем, артистов? Исчез даже Валя Гафт, к которому Олег относился исключительнейшим образом! А почему же все-таки? Да потому, что Олег свой дом, и в этом доме Лизу, ото всех закрыл. Он считал, что если с актерской компанией, всей этой шатией-братией «общаться и дружить домами», то затянет, как в болото, а ему это не нравится. Сознательно или бессознательно, но он Лизу от всего этого уберег. Она никогда ни с кем не была дружна, хотя всех знала и все ее знали и очень хорошо к ней относились. Но никакой дружбы домами, семьями не было и в помине. Олег завел этот порядок в доме с самого начала. И поэтому, например, у нас в квартире никогда не было никаких пьянок. Если Олег хотел выпить, то уходил из дома, но НИКОГДА НИКОГО К СЕБЕ НЕ ПРИВОДИЛ. Это, что называется, было абсолютно изъято из обращения.
Лизу же он «отделял» не потому, что был какой-нибудь ревнивец — ничего подобного! Их отношения всегда строились на взаимном доверии, но просто он считал, что эта компания — совершенно не для нее, и ей не нужна. Поэтому, когда Олега не стало, у Лизы постепенно оборвались все нити, связывавшие ее с кругом его общения и знакомых. Конечно, многие из этих людей приходили к нам в первые годы на годовщины его смерти и дни рождения, но это обычная история, так всегда бывает, а потом в конце концов наступает такой момент, когда все прекращается само собой и наступают другие заботы…
Что касается отношения Олега к компании, то он там пил, вел и обсуждал свои творческие дела, занимался репетициями и т. д. и т. п. Потом все это отбрасывал, приходил домой и не хотел никаких продолжений разговоров на такие темы, на какие обычно говорят актеры, собираясь вместе. Для этого есть Дом кино, ЦДЛ, ВТО… Там — пожалуйста, но опять же Лизу туда он почти никогда не звал, да и не брал. Только уж если было оговорено присутствие на каком-нибудь мероприятии «с супругой», но это считанные разы.
Так долго объясняю все это, чтобы подчеркнуть: ни я, ни Лиза, в общем-то, не знаем, как Олег разбирался с хамскими выпадами в свой адрес в кругу знакомых, а то, что такие случаи имели место, не требует особых доказательств. Иногда Олег упоминал о них в разговорах с нами, а некоторые даже попали на страницы его дневника. Понятия не имею, как он давал отпор оскорблявшим его людям, но полагаю, что они попадали после этого в очень незавидную ситуацию…
Единственный случай, когда Олег подробно и долго рассказывал нам о происшедшей с ним хамской истории — это эпизод его общения с начальником актерского отдела «Мосфильма» Гуревичем. Олег пришел от него бледно-зеленый от ярости и подробно рассказывал, как себя вел этот мерзавец. К разговору с ним он готовился обстоятельно и загодя: очень долго сидел у себя в кабинете и внушал себе, что не должен реагировать никак и ни на что. И ушел из дому совершенно спокойно на киностудию, с которой вышел также в полном спокойствии, но это, конечно, стоило ему отчаянных нервов: он закрыл все клапаны своих чувств, потому что если бы дал им волю, то убить бы не убил, но покалечил бы эту дрянь поганую здорово — просто бы на него набросился… За что же? За длинный монолог о том, что «Даль — это не артист, а рвач; что он нагло требует себе высшую актерскую ставку за работу в кино, хотя никто его „работы“ не знает и не видит, да и какой он актер?! Когда Николай Крючков приезжает в чужой город, там движение останавливается — столько народу сбегается на него посмотреть, а тут какой-то щенок требует к себе уважения; да кто ты вообще такой???!!!».
Олег сидел в кабинетном кресле и слушал все это в развернутом виде. Еще одна исключительная деталь: он был на этом приеме в галстуке, который вообще никогда не носил, а если уж надевал его, то это было первым признаком того, что он идет к невероятно противному человеку.
Он молча выслушал шекспировский монолог Гуревича, встал, повернулся и ушел, не сказав ни одного слова и тихонько прикрыв за собой дверь. Сидевшая в приемной секретарша, которая все слышала от начала до конца, спросила лишь:
— Олег Иванович, как вы его не убили?..
А дома он до позднего вечера сидел и писал, по-видимому, письма, которые тут же рвал на мелкие клочки. Это вполне понятно, поскольку человек все нес в себе и желал вылить страшную ярость от происшедшего на бумагу, а не на своих домашних. Потом он плюнул на это дело, разорвал последний лист бумаги и сказал Лизе:
— Этого не было — и все!
Очень часто он успокаивал и себя и нас этой фразой. Тоже вариант защиты от хамства, когда нет никакого другого способа…
И все-таки я приведу один пример безоружного, но активного, а не молчаливого сопротивления Олега хамью.
Это произошло в начале 1976 года, когда они с Лизой добирались в заполярную Амдерму, где проходила часть натурных съемок телефильма «Обыкновенная Арктика» по рассказам Бориса Горбатова. То, что там случилось, мне известно, во-первых, по рассказам Лизы, ставшей очевидцем происходящего, а во-вторых, по воспоминаниям об Олеге и об этой его работе кинорежиссера Алексея Симонова.
Представляю себе, какое унижение, отчаяние, а потом бешенство переживает человек, застрявший на неделю (!) в совершенно другом от места назначения северном поселке с женой, без еды и без денег. Ребята оказались и сидели там по воле случая — нелетная погода изменила маршрут самолета. Видимо, оба о многом передумали, сидя посреди этой ледяной пустыни. Но больше всего их убило отношение к этой истории «собратьев» Олега по актерскому цеху, которые в Амдерме абсолютно ничему не удивлялись и не волновались. А какое им дело до того, где Даль, с кем он и как он?..
Когда через несколько дней в Амдерму с оказией залетел военно-транспортный вертолет (в этой «керосинке» они с Лизой изрядно поболтались по-над тундрою), из него в сопровождении супруги выскочил потенциальный убийца, к сожалению или к счастью вооруженный лишь голыми руками. Руки у него были слишком красивы для «карательных мер», он их берег, но «под рукой» были ноги, которыми он и воспользовался, как следует отбив ими задницу нерадивого директора съемочной группы, ответственного за всю организацию быта и работы.
Алеша Симонов пишет об этом факте с некоторым осуждением, и здесь он жутко не прав, потому что в данном случае это самое мягкое, что Олег мог сделать. Олег же заставил всех приехать «встречать» его на летное поле, потому что хотел провести эту акцию в назидание остальным публично, а не где-нибудь в гостиничном номере.
Если эта экзекуция была бы снята на пленку, получился бы отличный кинематографический кадр. Но человека с аппаратом поблизости не нашлось… Кстати, в кино вообще часто можно увидеть подобные «редкости». Операторы — люди наблюдательные и хитрые и много чего подмечают в жизни.
К ВОПРОСУ О РЕЛИГИИ
…Вчера, гуляючи, мы зашли в собор Александра Невского. Это было вечером, шла служба. Рассказать невозможно. Пышно, красиво, замечательно «поставлено», прекрасные голоса, хор потрясающий. Молятся старушки, а молодежь, затаив дыхание, слушает. Удивительный спектакль и убедительный.<…>
Лиза. Письмо из Таллина. 28 августа 1973 г.
Несмотря на нашу духовную близость с Олегом, многие часы, проведенные под крышей одного дома и большие совпадения в круге интересов, он никогда не говорил мне впрямую о том, верит ли в Бога. Также никогда (во всяком случае, я этого не помню) не заговаривал он и об ушедших знакомых, товарищах, близких.
Единственные вещи, которые я знала на этот счет, были такие. Во-первых, маленький томик Евангелия все время лежал у него на секретере — вместе с Шоном О’Кейси, это была его настольная книга в последний год жизни. Но это был не его личный экземпляр, и после смерти Олега он вернулся к своим постоянным владельцам. Ведь тогда все это было практически невозможно достать! Думаю, что, если бы Олег пожил еще немного и особенно застал то время, когда книги по религии можно пойти и купить на любом углу, он бы этим углубленно занялся, потому что имел к этому какую-то тягу. Во-вторых, я знала, что он обожал читать «Мастера и Маргариту» вообще, а особенно нам с Лизой вслух те моменты, которые совсем уж сверхъестественны, например связанные с полетами по небу и др. Эти эпизоды он читал как-то особенно, проникновенно, много-много раз, невероятно их любил и говорил, что это очень замечательно.
Более на темы религии мы не общались, и мне сказать просто нечего. Но однажды я была свидетелем очень интересного разговора.
Как-то к Олегу пришел человек. Не помню, почему он появился и от кого именно. Кажется, от кого-то из актеров. Возможно, от Севы Соболева. Я в их разговоре не участвовала, но так как дверь в кабинет не была закрыта, я вошла туда — мне было интересно послушать. И меня поразило, что у Олега, как оказалось, очень большие знания именно по всем этим вопросам религии: Евангелие, Библия, вера…
Для меня, например, это всегда было и остается совершенно темным царством: я совсем ничего не знаю, никогда не читала и никогда не думала особенно обо всем этом. И тут я вдруг поняла, что Олег на обе лопатки кладет этого человека, который к нам пришел. Поначалу тот вел себя очень важно, стал говорить и вещать, а потом Олег очень быстро сбил его с такого тона, и тот, открыв рот, сидел и слушал. И я тоже, кстати сказать, сидела и слушала, поражаясь тому, как глубоко и много в этой области Олег знает. Откуда он это знал? Этого же нигде не проходили: ни в школах, ни в институтах — вообще нигде! Это было его чтение, его мысли, его самообразование по этой части. Для меня это было абсолютно неожиданно, потому что по всему казалось, что этот гость сейчас Бог знает что откроет Олегу. А Олег его просто перебил и полностью «захватил площадку». Все это произошло на моих глазах в один из последних месяцев жизни Олега. После того как я знала его уже 10 лет!
Впрочем, меня лично Олег посадил как-то в более глубокую лужу. Я действительно всегда сознавала себя неучем, потому что никогда ничему не училась. Я жила много лет рядом с отцом и, наверное, многое узнала от него. Потом я черпала знания от Олега. Но когда он однажды начал говорить о чем-то очень известном, я вдруг спросила его что-то такое, из чего он понял, что я совершенно этого не знаю. Все это было как-то настолько мимолетно, что я забыла теперь, о чем у нас шел разговор, но Олег мне тогда сказал:
— Я думал, что ты умнее…
Прямо так и сказал, но это меня даже не обидело, потому что в данном вопросе соответствовало истине. Так что я ответила:
— Олежечка, ты же знаешь, что я — невежда…
И он ни в коем случае меня не запрезирал. Конечно нет. Но очень удивился, что такой пустяк, а я вдруг не знаю.
Со мной он никогда не разговаривал на темы религии и веры в человеческой жизни. У нас разговоры всегда были какие-то очень смешные, мы с ним очень любили в мечтах уходить куда-то, фантазировать, какой мы дом построим или еще что-нибудь этакое… На высокие темы мы с ним никогда не разговаривали, потому что я действительно на это не гожусь: он был настолько выше меня, настолько больше знал… Я со своими «знаниями» не была ему интересна как серьезный собеседник. Хотя, с другой стороны, например, доверяя моему вкусу, он иногда советовался со мной по тому или иному вопросу, или же интересовался моим мнением о чем-нибудь, так что он не ставил меня на совсем уж низкую ступень развития. Просто у него почти не было таких моментов, когда я могла с ним рядом сесть и поговорить на какие-то занимательные темы. У него и времени даже не было, а когда оно было — он сидел в кабинете и работал. У нас была какая-то духовная близость почти без разговоров, телепатическая, что ли… Он знал, что я его очень люблю, и он меня любил, у нас были одинаковые взгляды на многое и не было пустой болтовни. Мы во многом понимали друг друга глазами.
Олег очень любил говорить со Шкловским. О чем они «ворковали», сидя рядышком, никто не знает и не узнает, но оба были в восторге друг от друга. Поэтому я всегда с грустью думаю: как жалко, что мой отец не знал Олега! Вот тут-то могли быть разговоры на любые темы, начиная с религии и кончая кино. Они наверняка нашли бы общий язык! Например, Шкловский не понимал поэзии и музыки, а Борис Михайлович мог бы говорить с Олегом на эти темы без конца.
P.S. С темой религии вплотную граничит тема суеверий. Олег никогда не был банально суеверен. Он глубоко верил во что-то, но опять же от Библии, и откровенно этими своими мыслями не делился. Гороскопы читал «на уровне польских журналов». Амулетов и талисманов не собирал и не носил. Впрочем, было одно исключение, но опять же не явное, не декларативное.
В июле 1973 года мы с приятельницей отдыхали в Вильнюсе. Однажды, гуляя по городу, зашли в магазин, где мне приглянулся очень симпатичный перстенек. Печатка, а на ней — как бы пупырышки. Я его и купила.
Когда вернулась домой, Олег сразу приметил обнову. Попросил посмотреть, примерил. Перстень оказался маловат, не надевался, как нужно, до конца последней фаланги. Но Олега это не смутило, и я, видя, что ему нравится, отдала перстень с удовольствием. Так он и носил его — почти на середине пальца. Интересно, что это совершенно не портило руки, а как-то гармонично в нее вписалось.
…Странно повел себя Валя Никулин. В Киеве, в марте 1981 года, в гостинице студии Довженко Лизе вернули личные вещи Олега. Валя забрал снятые с мертвой Олеговой руки перстень и часы со словами:
— Я надеюсь, Лиза, ты не против?..
А в Москве через двое суток, накануне похорон, добавил:
— Я положил ему свои часы в карман. Пусть они ТАМ тикают… И перстень дорогой…
Для меня этот поступок совершенно не понятен. По какому праву человек так поступил? Что тогда было в его голове? Не знаю.
К ВОПРОСУ О ДРУЗЬЯХ
3 Январь. 72. ДРУЗЬЯ……
Больней всех ран —
невидимая рана.
Мой друг — мой враг,
О подлый век обмана!
В. Шекспир
Горе мое и беда моя — от друзей моих. Только сейчас я это понял. Опять же на практике — ОПЫТ. Не в голове, но в сердце. Борьба с этими сволочами предстоит УЖАСНАЯ……
Может быть, ОДИН?
Может быть.
Но себя! Хранить СЕБЯ! Это ГЛАВНОЕ. Не приспособиться, не обезразличиться. Обратиться внутрь — там моя сила, моя земля обетованная. Дело — моя крепость. Никого близко не подпускать.
Я — хозяин! Я — раб!
Это давняя запись из дневника Олега, сделанная им в начале 70-х годов. Рукописный архив Даля, хранящийся теперь в Музее им. А. А. Бахрушина, на сегодняшний день не располагает КАКИМИ-ЛИБО ЕЩЕ документами и материалами, в которых Олег САМ ГОВОРИЛ БЫ О СВОИХ ДРУЗЬЯХ. Есть, правда, довольно много прямых и косвенных свидетельств, принадлежащих третьим лицам, о том, что в последние месяцы жизни Олег публично причислял к своим друзьям покойных Владимира Высоцкого и Владислава Дворжецкого. Есть, наконец, и целая когорта деятелей искусства всех возрастов, мастей и рода занятий, периодически заявляющих о том, что они состояли с Олегом в дружеских отношениях. Все это, конечно, очень забавно, когда бы не одно НО: у Олега Ивановича Даля, к большому сожалению, не было настоящих друзей…
Видя его разговаривающим со стариками — Шкловским, Кавериным, Андрониковым, я всегда понимала, что ему, так много думающему молодому человеку, нужен был бы друг из старшего поколения, который бы его слушал, говорил с ним, много ему рассказывал, спорил, что-то объяснял. Такого друга у Олега НЕ БЫЛО. В молодые годы среди его окружения не нашлось вообще ни одного близкого по духу человека старшего возраста, кроме одного, с которым он и начал свою артистическую карьеру, — это Олег Николаевич Ефремов. Другом Даля он никогда не был, но Олег его любил. Нигде и никогда, что бы с ним не происходило, даже после полного разочарования в театральных идеалах юных лет, Олег не позволял себе не то что грубо — некорректно отзываться о Ефремове. «Ефремов мой учитель», — вот фраза, звучавшая из уст Олега часто и в очень уважительном тоне. Поэтому он так болезненно относился к нему потом, когда Ефремов, с точки зрения Олега, «начал делать что-то совсем не то». В 70-е годы в домашних разговорах Олег говорил о нем очень резко, считая, что «Ефремов предал „Современник“ и пошел потом не по тому пути». Но он никогда не отзывался о нем так, как, скажем, об Эфросе, который все-таки был ему чужим человеком. «Ефремовское» сидело в Олеге где-то очень глубоко всю жизнь. Другое дело, что он с ним совершенно разошелся и человечески, и творчески.
Их пути-дороги пересеклись однажды очень смешным и нелепым образом: в 1976 году, летом, об Олеге подготовили сюжет в «Кинопанораме», гостем которой сделали и Ефремова. Эта кошмарная передача вышла в эфир 31 июля. И Ефремов, и Даль выглядели в ней одинаково глупо. Сам Олег эту передачу не видел, ему о ней только рассказывали. Я, в частности, говорила, что сидела перед телевизором и мне было прямо тошно смотреть, потому что он не договаривал свою фразу, а Ефремов тут же говорил что-то не в ту степь!.. Как будто они не видят и не слышат друг друга — каждый «лепил свое». Все вырезали телескоты! Шел конец фразы Ефремова, потом конец фразы Даля. Вырезанное выкинули, и в итоге в студии сидели два дурака, которые друг друга не понимали и говорили каждый о своем. Иногда зрителям показывали физиономию криво улыбающегося, склонившего набок головку Георгия Капралова, ведшего передачу, вякающего невпопад и исполнявшего свое словесное соло. И больше ничего…
Через какое-то время после эфира этой передачи Олегу позвонили из «Кинопанорамы» и попросили еще раз «прийти в гости». Он помолчал секунду и сказал:
— Да, я согласен. При одном условии: если Капралов сменит фамилию на Генералов.
На том конце провода тоже немножко помолчали, потом рассмеялись, и на этом разговор закончился. Мы с Лизой не могли понять, в чем дело, потом Олег нам рассказал, и мы вместе совершенно помирали со смеху. А я-то было подумала: «Господи, неужели после всего этого он опять согласился на „Панораму“?!»
Почему Олег дал согласие на встречу в обществе Ефремова? Ему интересно было с ним поговорить вот так вот — с глазу на глаз, но ничего из этого не вышло из-за совершенно наглой «резни». Ко мне потом даже в Институте культуры, где я тогда работала, подошла одна приятельница и сказала:
— Боже мой, ну что такое?! Ефремов — такой замечательный актер и режиссер! И Олег тоже… Почему же они согласились на такое?
— Что значит «они согласились»?!!! Вы что же, не понимаете как это делается?.. Если у вас оттяпают и тут, и там, и сям речь, так вы не сможете выглядеть умным человеком, который отвечает на «умные вопросы умного ведущего»!
Это была безобразная передача! Я просто возмущалась так, что чуть не плакала — так мне было жалко нашего Олега Ивановича…
Возвращаясь к вопросу о друзьях старшего возраста, скажу несколько слов об очень рано ушедшем из жизни Григории Козинцеве. Они с Олегом только-только успели друг друга мало-мальски узнать. И Козинцев очень нравился Олегу, и они очень уважали друг друга за Мастерство. Наверное, это вылилось бы в какую-то творческую дружбу, если бы была совместная работа. В своем дневнике Олег обозначил смерть Григория Михайловича как «черный день», потому что понял, что лишился пусть и не друга, но очень близкого по духу человека.
Валю Никулина Олег почему-то жалел. Почему — не знаю. Как-то я даже его упрекнула:
— Ты же сам мне говорил, что больше получаса Никулина вынести не можешь!
— Ну, я не знаю, Оля… Мне его жалко…
С чего вдруг возникла такая странная жалость я так и не поняла. Вроде бы Никулин и стихи читал, и песни пел, и пластинки записывал, и снимался хорошо да много. И жил он вообще очень удобно, и совсем не огорчался, когда его узнавали на улице, наоборот — это ему доставляло удовольствие. Может быть, Олегу было жалко не просто «бедного Валечку», а именно человека, одаренного большим талантом от Бога, во многом уходящим совершенно зря. «В пар» что называется. И популярность его поэтому была легкая и роскошная. Он приходил с нами в мебельный магазин, и пока Олег стушевывался где-то там на заднем плане, все кидались к Вале:
— А, Никулин, Никулин! А что нужно-то, Валентин Юрич?!
Тут уж и Олег тихонько «примазывался» к нему сбоку. Помню, когда мы покупали новую мебель для новой квартиры, все делал Валя, и только Валя Никулин. А Олежечка стыдливо бегал сзади, а потом подскочил к Лизе и сказал:
— Знаешь что, сами покупайте! Все, я пошел! У меня вообще… репетиция!
И мы втроем под руководством Вали покупали все эти «мебеля». Вот хороший пример не зависти, но именно жалости: Олег просто не вынес такой никулинской «популярности»…
Несколько слов об окружении Олега из числа сверстников. Любил он Мишу Кононова, но опять же не домами, потому что у того была такая жена, что становилось однозначно ясно: Лиза совершенно никак не сможет с ней «смонтироваться». Однажды в Доме кино Олег даже сказал ей:
— Вон, смотри… вон стоит Мишка и его жена рядом. Бежим отсюда скорей!..
Лиза посмотрела на Наташу и поняла, что да, действительно… не тот человек. А к Мише Олег всегда очень нежно относился, как, впрочем, и к Владу Заманскому, и к Вите Павлову. Все они были хорошие актеры, и с каждым Олега связывали добрые, озорные, веселые молодые воспоминания. Все они уже тогда любили хорошо выпить, и все, кроме Олега, очень легко это переносили — как горох от стены отскакивал.
Был один случай, когда я имела возможность видеть Олежечку и Павлова в непотребном виде рядом, смотреть и сравнивать.
Я временно работала в ленинградском Институте культуры и жила там наездами, останавливаясь у своей приятельницы Зины Ж., квартира которой находится в двух шагах от Московского вокзала. В один из дней я пришла туда из института, и туда же вскоре заявились Даль, Павлов и Дворжецкий, в тот же вечер уезжавшие в Москву. Влад был совершенно трезвый, а Витя и Олег совершенно пьяные. Оба друг друга поддерживали, но разница была в том, что Павлов при всем этом оставался крепким, веселым пьяным парнем, который показывал нам совершенно немыслимые номера. Мы все помирали со смеху. А Олежечка оставил нас и пошел в душ, что делал всегда первым пунктом при всех своих пьяных «происшествиях». Перешагивая через порог ванной он споткнулся, и у него из всех карманов посыпались деньги: и бумажные, и «серебряные», и «медные» — всякие и всех достоинств. Чертыхаясь, он с моей помощью попытался их собрать. Сопровождался этот «сбор урожая» следующим диалогом:
— Олежечка, ты положи куда-нибудь деньги… Нельзя же в брючных карманах держать такие суммы!
В этот день ему выплатили большой гонорар на «Ленфильме». А он мне все время твердил одно:
— Да ты возьми эти деньги! Тебе же нужны здесь деньги!
— Мне не нужно! Я зарабатываю — мне достаточно…
В конце концов он сунул мне в руки свои брюки и закрылся на задвижку. А я распихала эти пачки и мелочь по карманам так, чтобы они не вываливались на ходу.
И вот он вымылся, вышел чистенький, хорошенький и… все равно пьяный. Мне совсем четко стало видно, насколько разнятся они с Витей в этом состоянии. Спиртное било Олега, в основном, по ногам, которые очень плохо начинали ходить, заплетались и качали его из стороны в сторону. А голова у него при этом была довольно ясная: он нормально понимал собеседника и четко отвечал на вопросы.
Тут и возникла проблема того, как же им идти на поезд. Когда они шли из гостиницы «Октябрьской» на Пушкинскую улицу через Невский проспект, их заметил милиционер, засвистел и остановил. Но когда он подошел к этой троице, Влад Дворжецкий очень дипломатично заверил его, что они уже совсем близко от дома, в который идут, с чем постовой их спокойно и отпустил. Мы с Зиной никак не могли понять: как же они дойдут до вокзала? Олег высокий и на ногах стоит плохо, а Витя — маленький, правда, на ногах стоит крепко. Вся надежда была на длинного и трезвого Дворжецкого. Так они и вышли из дома: на Владе висел Олег, а с другого бока его подпихивал Павлов. Мы с Зиной посмотрели в окно и увидели, как довольно бодро, хотя и сильно шатаясь, они взяли курс на Москву.
В общем, закончилась эта история нормально, но в трезвом виде у Олега с Павловым, по-моему, особого общения не было. Олег прекрасно к нему относился и как к человеку, и как к артисту, но у них ЖИЗНИ были настолько разные и… сами они стали разные. Их всегда связывали воспоминания ранней юности об учебе в театральном училище, совместном приходе в «Современник» по его окончании, их притягивали друг к другу воспоминания о шалостях и дружбе — дружбе юных лет. А потом их пути разошлись и дружба кончилась. Так что во времена, когда я знала Олега, даже Витю Павлова не смею причислить к его друзьям.
Не менее хорошо Олег относился и к Дворжецкому, но опять же у Влада были очень непростые дела с женщинами (одна жена, потом другая, потом снова сложности…), а Олежечке все это было УЖЕ чуждо, потому что он сам только-только из этого вышел и обрел домашний покой. Частенько я думала: Олег такой красивый и вечно юный, Лиза — старше его; вдруг придет такой момент, когда он засмотрится на какую-нибудь молоденькую девочку? И сама же себя успокаивала — нет! Этого быть не может! Потому что у Олега личная жизнь и любовь к женщине были не то что на втором плане, но просто он раз и навсегда успокоился, найдя человека, с которым ему хорошо. Может быть, он устал от того, что было прежде… Он был очень хорош в юности, и на него всегда вешались девочки. В пьяном виде и по молодости Олег, как видно, допускал все это, а потом огорчался, потому что шли годы, а ничего по-настоящему серьезного у него не было. Даже его женитьба на Тане Лавровой была, как он мне однажды признался по секрету, «под пьяную лавочку». Потом выяснилось, что они «совершенно друг другу не подходят». Я не очень поняла, что Олег хочет этим сказать:
— Почему, Олег? Такая красивая женщина и такая талантливая актриса…
— Она очень злая женщина… А мне это совсем ни к чему…
А Лиза все десять(!) лет была по отношению к Олегу удивительно добрым человеком. Она вообще добрая, но к Олегу была добра по-матерински. Да, да! Именно так! И ему это очень нравилось, потому что в ней одной он имел рядом и жену, и добрую ласковую женщину, и друга. И это устраивало его со всех сторон. И даже теща, то есть я, — была ему по душе. И мне не стыдно делать такое заявление, потому что это правда.
С прочими близкими людьми возрастного круга Олега его связывали, в основном, отношения случайных встреч. Специально он не искал контактов ни с кем. А «столкновения» в поездах, в ресторанах, на съемках, в других городах были, наверное, очень симпатичными и доставляли обеим сторонам немало удовольствия. Но повторяю: в жизни он был настолько ДРУГИМ по отношению к этим людям, что у них даже не возникало желания встретиться с ним и поговорить. Никогда этого не было. У них были совершенно свои жизни. При этом я не могу сказать, что они считали Олега выше себя в искусстве. Конечно нет! Каждый из них знал себе цену и понимал, что он хороший артист. Но все-таки Олег был многим непонятен, в частности, какой-то своей закрытостью. Но ведь очень многие актеры закрыты. Недавно, например, я узнала, что даже такой с виду контактный человек, как Александр Калягин, очень замкнут в своем доме. Впрочем, такие, казалось бы, противоречия не так уж редки в творческом мире. Взять, к примеру, Михаила Зощенко. Всегда при первом впечатлении от знакомства с его произведениями кажется: ах, какой веселый человек!!! Боже мой, какой это был грустный человек! И как грустна была его жизнь. А как он был одинок… Насколько я знаю, у него никогда не было настоящих друзей. Однажды он встречал Новый год в нашей семье, и мы всей компанией просто поражались: как человек может в себе все это совмещать? Имеет такое чувство юмора, столько смеха вызывает у людей, а сам насквозь грустен…
Ну а Олег? Ведь он мог нас смешить так, что мы падали от смеха на пол. Сколько в нем сидело желания смешить и быть комедийным актером! И эксцентриком… Эти мечты, пронесенные им через всю жизнь, так и не были реализованы…
Вот и все, что мне хотелось добавить от себя к «дискуссии» о том, были ли друзья у Олега Даля. Конечно, следует помнить о том, что я говорю о последних десяти годах жизни Олега и не сужу о днях, людях и событиях, имевших место до нашего с ним знакомства.
P. S. Что касается Миши Козакова, который после смерти Олега начал с записок о человеке, «другом которого ему хотелось бы себя считать», а десятилетием спустя закончил публичной формулировкой в прессе «мой друг Олег Даль», то он Олегу был просто не интересен. Не интересен своей суетностью, любовью собирать у себя людей с просьбой к честной компании в конце вечеринки расписаться на память на дверях. Нужны ли к этому какие-то комментарии?…
СТРАШНЫЕ ТАЙНЫ
В домашнем быту Олег был абсолютно беспомощен. Если ему нужно было что-то привинтить, приколотить, то это была целая большая процедура. Но, когда к нам приходил электрик Николай Максимович, Олег всегда был его «ассистентом». Он очень любил наблюдать, как тот чинит проводку, вывертывает и ввертывает лампочки, как он все это делает, но сам совершенно не умел ничего такого делать.
Больше всего на свете он любил дома переставлять мебель. «Работал» как художник-декоратор. Переставлял, потом выходил из комнаты и быстро входил назад, чтобы посмотреть «свежим глазом», как будто только что пришел в новое помещение. Потом звал кого-нибудь — меня, Лизу: как я переставил? То диван стоял тут, то столик там — он к этому относился очень серьезно и находил во мне очень большого союзника, потому что Лиза относилась к этому с некоторым безразличием. А во мне он находил свою последовательницу. Всю жизнь я тоже очень любила заниматься перестановками, даже в двенадцатиметровой комнате умудряясь переставить мебель и находя в этом какое-то удовлетворение.
В один из дней на улице Новаторов на наши с Олегом головы обрушилась Лиза, которая пришла с улицы из магазина и… увидела следующее безобразие: мы с Олегом лежим на полу в их комнате и красим батарею. Лежим, потому что иначе красить было неудобно, и в моей комнате батарея уже покрашена, причем невыносимо пахнет краской, потому что мы мажем кистями по горячим трубам и радиаторам — это зима была. А у меня батарея такая: одна секция красная, другая — зеленая, третья — синяя и т. д. по всем цветам радуги — каждый кусочек в свой цвет. Лиза вошла в комнату и сказала:
— Что вы делаете???… Вы что, с ума сошли?!!
У нас с Олегом был очень виноватый вид, ибо мы, в общем, чувствовали, что делаем что-то не то, но уже поздно было — надо было доделывать! Как-то так не бросишь на полдороге… И мы докрасили уже без ажиотажа. Он смотрел на меня виноватыми глазами, и я ему отвечала виноватым взглядом, потому что ни он меня не остановил, ни я его. Вот так мы докрасили эту батарею… До кухни мы, по-моему, не дошли, и на этом наша деятельность закончилась.
Кроме того, я еще покрасила дверь в стенном шкафу, который начала раскрашивать обычными своими узорами, а Олег нарисовал на ней масляными красками совершенно неприличную обнаженную женщину, которую я потом пыталась частично закрыть всякими цветочками. Она у него сидела и как-то изгибалась — поза была совершенно непристойная. Рисунок был большой, но низ этой женщины мне удалось «задрапировать» всякими листиками, кустарниками и т. д., а верх с грудями и какой-то очень странной уродливой головой так и остался обнаженным. Баба эта ему явно не удалась…
Представляю, как люди, которые потом въехали в эту квартиру, наверное, думали: «Боже мой, кто это тут жил?…» Я на эту дверь смотрела каждый вечер и все размышляла: как бы мне еще тут подкрасить немножечко? Но потом плюнула на это дело и «остыла» к этой женщине. Так она и торчала в моей комнате, выглядывая из зелени.
СКВОЗЬ ЦЕЙСОВСКИЕ ЛИНЗЫ
Олег очень интересовался окнами людей. Когда мы жили на улице Новаторов, там стоял дом напротив — можно было просто подходить и смотреть из своего окна без всякого бинокля «в чужую жизнь». Однажды мы с ним наблюдали, как семья собиралась в отпуск. Олег говорит:
— Смотри, она укладывает чемодан. Или она уходит от него, или они едут в отпуск.
Мы страшно заинтересовались, а Лиза все повторяла:
— Господи! Ну какое вам дело, в конце концов…
Олег отвечал:
— Нет, ну интересно же!..
Потом спросил:
— Ольга, а у них есть машина?
— По-моему, есть.
— Ну-ка, сбегай посмотри!
Зная примерно, где входная дверь той квартиры, я обогнула дом и посмотрела: что там у подъезда? Вернулась и «докладываю»:
— Ты знаешь, там стоят две машины. Я думаю, что одна из них — вот этого семейства.
Потом мы-таки увидели их в автомобиле, возвращаясь откуда-то домой. Мимо прошла одна из тех машин, и в ней втроем сидели: муж, жена и мальчик. Я говорю:
— Ну, точно… У них машина, и они уехали отдыхать.
Олег даже потом по утрам подходил к окну и как бы невзначай бросал:
— Да-а-а… А они — в отпуске!..
Вот такую семью он выбрал «для наблюдений».
А бинокль у него появился так. Когда 9 июля 1980 года они с Лизой купили новый телевизор и уже погрузились в машину, Олег вдруг сказал:
— Подожди! Минуточку, минуточку…
Вернулся в магазин (если не ошибаюсь, это было в «Эфире» на улице Горького) и возвратился обратно с биноклем, который по тем временам стоил довольно дорого — сто с чем-то рублей, по-моему. Лиза удивилась:
— А зачем тебе бинокль?
— Не-е-ет… Когда живешь на семнадцатом этаже, надо такую Москву видеть… Бинокль обязательно!..
И он действительно «путешествовал» по Москве с биноклем. Садился в свое кресло, ставя его у самого окна и вот так вот «ездил» по всем районам, улицам, зданиям, куполам… Потом «приезжал» к этим нашим домам, стоящим напротив. Он опять выбрал себе одну семью в доме напротив. Все остальные — какие-то неинтересные, а тут так: у них была очень приятная обстановка на кухне, красивый цвет абажура. Вот их он и приметил, и они ему нравились. Первое время, когда бинокль у него только появился, он восхищался тем, как все приближается сквозь линзы:
— Вот он пришел… устроился… читает газету… но я не могу рассмотреть какую — не видно… очень жалко!
Вообще Олег умел находить какую-то радость даже вот в этом. У него это снимало напряжение. Он приходил с биноклем в кабинет, устраивался и потом выходил на кухню уже совершенно другим. В такие дни иногда он входил в квартиру столь мрачный, какой-то несчастный, что мне хотелось его утешить. А он отправлялся в кабинет, а потом шел к нам с «оптическими новостями».
Пользуясь своим биноклем, он частенько сверял свои часы с Курантами на Спасской башне Кремля — это его очень забавляло.
КАК БЫ НЕТ
Кабинет — комната для уединенных письменных занятий; рабочая, тайник…
В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка
Мой отец — профессор филологии, литературовед Борис Михайлович Эйхенбаум шутил: слово «кабинет» произошло от «как бы нет», то есть когда человек работает, то для других его как бы нет. (Олегу очень понравилась эта игра слов, и он иногда называл свой кабинет именно так.)
Вот о такой комнате мечтал наш Олег Иванович Даль…
22 июня 1978 года мы переехали в новую квартиру. Площадь в ней распределилась следующим образом: спальня Лизы и Олега, комната Павлы Петровны, моя, и оставался большой проходной холл. А у Олега опять не получалось его кабинета. Холл же, как не завешивай, все равно в комнату не превратишь.
Несколько дней мы уже прожили в этой квартире. В один из вечеров я видела какой-то западный фильм, где была потайная комната, в которую попадали через дверь в стене. После этого кинофильма я подумала, что надо бы сделать книжные стеллажи и отгородить ими этот злополучный холл…
Когда утром мы встретились с Олегом на кухне, я ему сказала:
— Ты знаешь, а я придумала КАК!
— А я тоже придумал.
Выяснилось, что мы пришли к одному и тому же. Реализовать эту идею мог только Валерий Анатольевич Кульчицкий, работавший в свое время в «Современнике» декоратором, макетчиком — в общем, мастером на все руки; удивительный человек, обожавший Олега. На улице Новаторов он помогал нам обустроить квартиру. Например, он отделал там очень хорошо двери в ванную и сортир, а летом 1978-го, прикинув, что они подойдут и сюда, снял их, привез и сказал:
— На кой черт их там оставлять? Ничего, сделают другие…
Таким образом он как бы поучаствовал и в переезде.
Итак, Олег поймал его где-то и, притащив домой, показал этот холл. Валера сказал, что если нам не жалко той мебели, которая пойдет в ход на изготовление полок и мы в состоянии прикупить что-то еще, то он не видит никаких проблем, а как сделать потайную дверь, придумается по ходу дела…
Вот такой разговор был до отъезда Олега и Лизы. После того как 10 июля они отбыли в Петрозаводск, где начинались съемки «Утиной охоты», у нас с Валерием Анатольевичем наступила очень деятельная жизнь. Он приходил и делал полки, и у нас не хватало «строительного материала». Мы ездили по комиссионным мебельным магазинам (в частности, один был у Бородинского моста) и покупали так какие-то старые, но в хорошем состоянии шкафы, серванты и т. д., снимали с них полки, доски… Короче говоря, Валера выстроил все. Когда дело дошло до двери, он сказал, что у него есть идея, как сделать так, чтобы она, открываясь, выезжала, но нужны колесики. Эти колесики он нашел на какой-то помойке, принес, отдраил их как следует, и так на них эта дверь и «ходит» по сей день.
Уезжая, Олег показал нам, сколько пространства холла он отдает под строительство кабинета и где примерно должна быть потайная дверь. А мы, чуть уменьшив его кабинет, оттяпали немного места для оставшегося коридора. Валерочка сказал, что Олег этого не заметит, а здесь все-таки будет не слишком узко. И, когда Олег приехал, он действительно ничего не заметил.
Первый раз, войдя в свой кабинет, Олег увидел в углу секретер, кресло и Валерино оборудование (станок, верстак, инструменты и т. д.) — это было начало его кабинета.
Он сел в кресло, окинул взглядом всю эту комнату и сказал:
— Ну… Сюда же нужно что-то такое… диван, два кресла… и… столик журнальный. Больше ничего. Тогда у меня будет свой кабинет целиком и полностью!
Где достать мебель? Этот вопрос тогда решался еще трудно. Как-то нам помог Валя Никулин, когда мы с ним приехали в комиссионку, где все его узнавали, а он шел грудью вперед и запросто разрешил все наши проблемы. Но для кабинета у нас тогда не было места, поэтому мы ничего не купили.
В этот раз Лиза нашла в справочнике телефон и уговорила Олега позвонить в какой-то мебельный трест или Мосмебельторг — точно не помню; причем Лиза сказала:
— Если человек спросит: «Какой там Даль?!» и окажется, что он такого артиста не знает — ну, повесишь трубку… Подумаешь! Наплевать…
Но Олега сразу узнали, и он, уже посмелее, сказал:
— Вы простите за то, что я вас беспокою… С вами говорит артист Олег Иванович Даль.
Там сразу отреагировали хорошо, поэтому Олег продолжал дальше:
— Вы знаете, у меня такой вопрос к вам. Вот я езжу всюду, очень устаю… Мне хочется приехать домой, где у меня был бы диван, на котором я мог бы отдыхать. Ну и, может быть, два кресла…
— Ну конечно! Ради Бога. Пожалуйста… Вот я вам дам адрес магазина мебельного… Вы приедете… скажете, что пришли от меня (назвал свою фамилию), и вам покажут ассортимент — выберете себе то, что вам нужно.
На что Олег сказал:
— Большое спасибо. Всего хорошего. До свидания.
И они тут же поехали с Лизой, тут же выбрали диван, два кресла и журнальный столик — все это было сделано просто мгновенно. Причем интересно, что через месяц буквально все это подорожало в два раза. То, что купили Олег и Лиза стоило всего 500 рублей… В театре Олег получал тогда что-то около 180 рублей в месяц. А в кино он так и не дожил до высшей ставки. За один съемочный день ему платили 40 рублей, и на каждой картине он очень огорчался, потому что очень многие артисты в то время получали уже по 50.
После выбора и оплаты всю эту мебель довольно быстро доставили на дом. Олег самолично обставил свой кабинет так, как он хотел, и тогда у него на лице (редкий случай!) я увидела выражение полного удовольствия. Вот то, что он хотел… Вот его рабочее место, его обстановка и… закрытая дверь. Дверь, которую он мог затворить, за которой он мог уснуть под утро, если ему хотелось поработать ночью, или подумать, или просто посмотреть в окно… Вообще ощутить себя человеком, который мечтает иногда быть один, хотя вокруг него любящие его люди. По-моему, каждый нормальный человек обязательно должен иногда оставаться один. И вот тут-то, получив свой кабинет, Олег и почувствовал в полной мере всю прелесть такого одиночества.
Пока Валера строил кабинет, в письмах и телефонных разговорах с ребятами я регулярно докладывала в Петрозаводск: что, где, как в квартире происходит. Так что Олег постоянно был в курсе «строительства», но когда он вошел в квартиру, он был просто потрясен, потому что то, что сделал Кульчицкий — это удивительно. Олег и думать не думал, что все эти разговоры воплотятся в такую фантастическую реальность. К тому же я успела к его приезду еще и книги расставить на полках.
Над созданием кабинета Олега Кульчицкий работал до такой степени увлеченно, что я иногда оттаскивала его от станка, за которым он трудился как одержимый с утра до позднего вечера, часов до одиннадцати (шебуршил он и в позднее время, а слышимость у нас обычная, московская). Иногда он оставался даже ночевать, потому что зарабатывался до времени, когда переставал ходить транспорт.
Вообще, он очаровательный человек… Очень добрый. У него удивительные глаза — даже не помню, чтобы я видела у кого-то глаза такого цвета и такой доброты. При этом он потрясающе готовит. Такие блюда делает, такие пироги печет — Бог мой!!!
Сейчас он сделал чудную «карьеру»: купил себе за бесценок деревенский дом в одной ночи езды от Москвы и в стороне от железной дороги. У него теперь корова, полное натуральное хозяйство. Он живет райской жизнью и совершенно не зависит ни от чего и ни от кого — то, чего так не хватало в жизни Олегу.
Имея комнату для уединения, Олег преимущественно пользовался ею именно по этому назначению. Молча уходил он туда, когда у него было плохое настроение, также молча удалялся и в благостном расположении духа, никогда и ничего нам при этом не объясняя. Зато он очень любил свою «сигнальную табличку». Живя в Чехословакии, он стибрил в пражской гостинице небольшую, изящно выполненную дверную карточку с двумя надписями. На одной стороне было написано «ПРОШУ НЕ БЕСПОКОИТЬ», на другой значилось «ПРОШУ УБРАТЬ КОМНАТУ». Вывешивая ее на наружной стороне двери кабинета, он этим дозволял иногда войти к нему. Но без приглашения мы в эту комнату не заходили. Дверь, которая была в то же время и книжным шкафом, открывалась для нас нечасто и почти никогда — для посторонних.
Иногда он открывал дверь и спрашивал:
— Вы заняты чем-нибудь?..
— Нет, ничем…
— Ну, приходите ко мне. Я почитаю Булгакова.
Также любил читать нам с Лизой вслух Достоевского, Лескова. Ставил на проигрыватель любимую музыку.
В этом кабинете он продолжал вести свой маленький горький дневник. Писал стихи. Читал. Думал. Здесь же он записал на кассету стихи Лермонтова, подобрал к ним музыку; в этом тайнике он отдыхал от огорчений, старался привести в порядок свои нервы. Это был тайник его души, его мыслей, его творчества. И это была его рабочая комната. Его мечта осуществилась, но как недолго он наслаждался…
Олег особенно любил таинственность этой комнаты. Во всяком случае, это был настоящий тайник, и вошедший в квартиру никак не мог догадаться, что за книжными шкафами есть комната, где за письменным столом сидит человек, на полках стоят его любимые книги, из окна семнадцатого этажа чудесный вид на Кремль, и он при этом — один.
Здорово разыграл Олег Мишу Козакова, когда тот впервые пришел к нам на Смоленский бульвар. Осмотрев квартиру, Миша задержался в том пространстве, что осталось от холла и довольно пренебрежительно спросил:
— Хм… Это, что ли, и есть ваша «четвертая комната»?!
На что Олег молча и торжествующе открыл дверь в книжной стене. У Миши открылся рот, и он не нашел, что сказать:
— А-а-а… Вот это да!
Обычно, если от автора или из киностудии присылали сценарий и в роли курьера выступал чужой человек, Олег нам с Лизой говорил:
— Девочки! Придет такой-то дядька (или тетка), принесет сценарий. Меня дома нет.
Закрывал изнутри дверь в кабинет и сидел там, отдыхая или работая. В это время приносили сценарий, и мы разговаривали с принесшим его, сидя в креслах, в полутора метрах от Олега через книжную стенку. Причем от знакомых он так никогда не прятался. Просто ему не хотелось иметь совсем никаких, даже кратчайших дел с незнакомыми людьми. Когда посетитель уходил, Олег, улыбаясь, открывал дверь:
— Ну, давайте, давайте… Я посмотрю…
Если сценарий попадал к нему таким образом, он очень быстро отдавал его нам. По-моему, не было случая, чтобы Олег сначала сам его прочел. Когда мы прямо говорили, что это черт знает что — дрянь какая-то! — он даже потом и не заглядывал. Если же замечали:
— Ты знаешь, что-то, может быть, в этом и есть…
Он брал и потом иногда отвечал:
— Не знаю, что вы там увидели, но я лично НИЧЕГО не нашел!..
Так что помимо объективности в данных случаях приходилось быть и осторожными, чтобы Олег не отмахивался от всего подряд, опираясь лишь на доверие к нашему вкусу.
Вообще ему нравилась сама ситуация сидения в таком месте, о котором постороннему никогда не догадаться, тем более вечером, когда сквозь щели в шкафах не пробивался уличный свет.
В ЖИЗНИ
Сидели мы однажды в кабинете у Олега, и я ему сказала:
— Олежечка, интересно, какой ты будешь в старости? Такой же худой… длинный… Или у тебя появится живот и будешь… толстенький старик!
— На что он ответил:
— Нет… Не буду я толстеньким стариком…
И, кряхтя, встав с кресла, пошел на кухню шаркающей походкой 90-летнего старца, который еще пытается как-то выпрямиться, но уже и спина не гнется, и ноги вихляются. Так вот он и шел, покряхтывая при этом и даже изображая, что по дороге попу кивает. На кухне мы с Лизой видеть его уже не могли, но слышали, как он и там продолжает «ходить стариком». По-видимому, это его весьма забавляло, и если бы он не умер так рано, то, надо думать, с удовольствием играл бы стариков. Особенно хорошо он имитировал стариковскую согбенность, но я всегда ему повторяла:
— Ведь ты не будешь согбенным стариком, потому что у тебя такая хорошая выправка! Ты будешь просто «старой жердью»! И будешь такой же, как сейчас, но только лица уже такого не останется… станет с морщинками. Но мне кажется, что ты из тех людей, которые очень редко меняются к старости. Старость у них приходит на лицо, а походка остается прежней. У меня есть очень хороший пример: мой отец, у которого всегда была походка юноши. И меня, кстати сказать, он этим тоже наградил. Ты же видишь, как я хожу, — быстро и совершенно не чувствуя своих ног…
Мне кажется, что Олег никогда бы не опустился до стариковской походки. Он бывал мрачен и зол на улице, шел, низко опустив голову, но был строен и прям. А изображать дома любил именно еле-еле бредущую старую развалину, из которой «песок сыплется». Под хорошее настроение он баловал нас с Лизой иногда разыгрыванием этого сюжета.
Когда летом в доме бывало очень жарко, Олег приходил на кухню прямо в плавках или в коротеньких спортивных трусах. Взглянув на него, я говорила:
— Боже, ну до чего же ты худенький!..
Он внимательно на меня смотрел, и вдруг каким-то необычайным движением тела выпячивал живот так, словно был на восьмом месяце беременности.
— О-о… Слушай, откуда это у тебя?
А на спине у него делался провал. Потом Олег быстро втягивал живот обратно, так что все становилось как прежде. Это было очень смешно. Я, например, при всем желании ничего подобного изобразить не смогу. То есть вот такая была у него реакция:
— Кто? Я худенький? Да ты посмотри, какое у меня пузо!
Но я никогда не могла понять: откуда это берется? А вообще, чисто по-актерски он нас с Лизой никогда дома не разыгрывал. Вот посмеяться вместе — это пожалуйста, сколько угодно.
Ольга Эйхенбаум. ГОРЬКАЯ ПАМЯТЬ (Из записных книжек тещи).
Другие статьи в литературном дневнике:
