К брегам, потопленным шумящими волнами...

Олег Краснощёков: литературный дневник

Пушкин был для меня в ту пору подлинной частью моей жизни.
Когда он вошел в меня? Я слышал о нем с младенчества, и имя его всегда
упоминалось у нас с какой-то почти родственной фамильярностью, как имя
человека вполне "нашего" по тому общему, особому кругу, к которому мы
принадлежали вместе с ним. Да он и писал все только "наше", для нас и с
нашими чувствами. Буря, что в его стихах мглой крыла небо, "вихри снежные
крутя", была та самая, что бушевала в зимние вечера вокруг Каменского
хутора. Мать иногда читала мне (певуче и мечтательно, на старомодный лад, с
милой, томной улыбкой): "Вчера за чашей пуншевою с гусаром я сидел" - и я
спрашивал: "С каким гусаром, мама? С покойным дяденькой?" Она читала:
"Цветок засохший, безуханный, забытый в книге, вижу я" - и я видел этот
цветок в ее собственном девичьем альбоме... Что же до моей юности, то вся
она прошла с Пушкиным.
Никак не отделим был от нее и Лермонтов:


Немая степь синеет, и кольцом
Серебряным Кавказ ее объемлет,
Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет.
Как великан, склонившись над щитом,
Рассказам волн кочующих внимая,
А море Черное шумит, не умолкая...


Какой дивной юношеской тоске о далеких странствиях, какой
страстной мечте о далеком и прекрасном и какому заветному душевному звуку
отвечали эти строки, пробуждая, образуя мою душу! И все таки больше всего
был я с Пушкиным. Сколько чувств рождал он во мне! И как часто сопровождал я
им свои собственные чувства и все то, среди чего и чем я жил!
Вот я просыпаюсь в морозное солнечное утро, и мне вдвойне радостно,
потому что я восклицаю вместе с ним: "мороз и солнце, день чудесный" - с
ним, который не только так чудесно сказал про это утро, но дал мне вместе с
тем и некий чудесный образ:


Еще ты дремлешь, друг прелестный ...


Вот, проснувшись в метель, я вспоминаю, что мы нынче едем на охоту с
гончими, и опять начинаю день так же, как он:


Вопросами: тепло ль? утихла ли метель,
Пороша есть иль нет?
И можно ли постель
Оставить для седла, иль лучше до обеда
Возиться с старыми журналами соседа?


Вот весенние сумерки, золотая Венера над садом, раскрыты в сад окна, и
опять он со мной, выражает мою заветную мечту:


Спеши моя краса,
Звезда любви златая
Взошла на небеса!


Вот уже совсем темно, и на весь сад томится, томит соловей:


Слыхали ль вы за рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали?


Вот я в постели, и горит "близ ложа моего печальная свеча", - в
самом деле печальная сальная свеча, а не электрическая лампочка, - и кто
это изливает свою юношескую любовь или, вернее, жажду ее - я или он?


Морфей, до утра дай отраду
Моей мучительной любви!


А там опять "роняет лес багряный свой убор и страждут озими от бешеной
забавы" - той самой, которой с такой страстью предаюсь и я:


Как быстро в поле, вкруг открытом,
Подкован вновь, мой конь бежит,
Как звонко под его копытом
Земля промерзлая стучит!


Ночью же тихо всходит над нашим мертвым черным садом большая
мглисто-красная луна - и опять звучат во мне дивные слова:


Как привидение, за рощею сосновой
Луна туманная взошла, -


и душа моя полна несказанными мечтами о той, неведомой, созданной им и
навеки пленившей меня, которая где-то там, в иной, далекой стране, идет в
этот тихий час -
К брегам, потопленным шумящими волнами...



Иван Бунин. Жизнь Арсеньева.



Другие статьи в литературном дневнике: