Россия и русские на своих похоронах
Недавно мне пришлось пережить несколько малоприятных минут. По литературной Москве разнесся слух, что я... как бы это поскромнее выразиться... перестал существовать, отбыл к праотцам... ну да что там, попросту умер. Прямо скажу, непривычный и встряхивающий опыт. Знакомые осторожно выражали сочувствие моим близким и коллегам по работе. Кто-то уверял, что уже видел черную рамку в газете. А встретив меня на улице, одна литературная дама отшатнулась, как от призрака: "Это вы? Как же вы нас напугали!" Не вполне понятным осталось, чем она была так испугана: тем, что я как бы умер, или тем, что, вопреки молве, еще жив.
Впрочем, я довольно быстро освоился со своим новым положением: повторял знаменитую шутку Марка Твена, что слухи о моей смерти несколько преувеличены, и получал в ответ готовые утешения: мол, хорошая примета, долго жить будете. Эх, эти бы слова да Богу в уши...
Есть, однако, теория, по какой самый праздный, нелепый слух не бывает случайным. Читая последние месяцы газеты и журналы, я слышу то отдаленнее, то громче, но непрерывно слышу погребальный звон. Это хоронят не меня, не кого-то одного из нас, а всех скопом. Как будто уже вырыта огромная братская могила и поют отходную тому, что многим людям, и мне в том числе, было более всего дорого: русской истории, народу, интеллигенции, культуре. Одна статья называется: "Конец русской истории". Другая: "Интеллигент - это кто?". Третья: "Представляем ли мы, русские, собою нацию?", и далее в том же роде. Более обходительные досадуют на русскую "ментальность". Менее деликатные рубят сплеча: "русская дрянь", "дурни". Здоровая национальная самокритика? Стоит в этом разобраться.
1.
Неожиданный парадокс: объектом раздражения ряда критиков стал в последнее время... Антон Павлович Чехов. "Надоело! - пишет один из них. - Со школьных лет Чехов подстерегает со своей программной улыбочкой. Со своей многозначительной деликатностью. Борец против пошлости. Эталон молчаливого попрека... Надоела эта непременность чеховского присутствия. Во все эпохи он тут как тут: в ермиловскую, антиермиловскую..." Это Лев Аннинский, как обычно, дорожащий эпатажем и снисходительно согласившийся признать из Чехова одно: переделку на современный лад "Трех сестер" - Тузенбах и Чебутыкин из советской казармы в Венгрии ("МН", 1990, # 9). А пародист Ал. Иванов, утратив весь свой юмор, удивляется Чехову как "нашему эталону интеллигента": ведь автор "Вишневого сада" "с явной неодобрительностью отнесся к Лопахину", а по нынешним меркам - это главный герой из "нарождающегося класса хозяев" ("КО", 1992, # 11).
Пусть до поры причины этого дружного нападения на Чехова остаются под вопросом, а я лишь осмелюсь заметить, что в той же пьесе Чехов с "явной неодобрительностью" отнесся и к лакею Яше, приехавшему из Парижа с барыней и трезво наблюдающему родную деревню. Критике стоит присмотреться: не он ли положительный герой пьесы! Ведь Яша не просто допивает чужое шампанское и восклицает: "Вив ля Франс!", он хорошо аргументирует просьбу к Раневской взять его обратно в Париж: "Что ж там говорить, вы сами видите, страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно...". Куда как современно.
А теперь от литературы к публицистике. Поделюсь безотрадным наблюдением: понятие "русский" мало-помалу приобрело в нашей демократической и либеральной печати сомнительный, если не прямо одиозный смысл. Исчезает само это слово. Его стараются избегать, заменяя в необходимых случаях словом "российский", как несколько ранее словом "советский". Это понятно для государственного употребления, когда подчеркивается многонациональный характер страны, где помимо русских живут и отстаивают свою культуру и язык татары, башкиры, якуты, калмыки и другие народности. Но огромный народ, искони говорящий на русском языке, имеющий свою историю и культуру, свой "этнос", сильно влиявший на всю культуру мира, - куда он исчез? Почему, скажем, даже в библиографических списках "Книжного обозрения" пропал раздел "Русская художественная литература", замененный странным словосочетанием: "Общенациональная художественная литература"? Что это значит? Чья "общенациональная"? Или почему в газетах для обозначения русского населения в странах Балтии или на Украине упрямо фигурирует шершавый термин "русскоязычные"? И кому в голову пришло для обозначения тех же русских, ставших беженцами вследствие ущемления их гражданских прав, называть их "этнические россияне"? Государственные соображения? Но никто из англичан не говорит о себе: "Мы - великобританцы". И не слыхать, чтобы американцы называли себя "соединенно-штатцы"... Банально повторять, что нация - это не кровь, а прежде всего традиции, верования, образ мыслей. И пока мы стесняемся слова "русский", американцы спокойно употребляют его для обозначения поселенцев из России на Брайтон-бич.
2.
Язык - предатель, и своими умолчаниями и эвфемизмами он хорошо обозначает тяготения и отталкивания говорящего. Впрочем, слова "русский народ" или "русская культура" не вовсе исчезли из лексикона современной прессы. Ими безмерно злоупотребляют фанфарные патриоты, которые, как выражался Щедрин, все еще путают "понятие "отечество" с понятием "ваше превосходительство". Большая же часть демократической прессы - будем откровенны - к понятию "русский" прибегает лишь тогда, когда имеется в виду разоблачительный эффект.
Скажу еще раз во избежание кривотолков. Самовосхваление всегда казалось мне мало приличным делом - как в отношении личности, так и в отношении профессионального "клана", социальной группы, своей родины или нации. Битье кулаком в грудь: "Я - русский" - дурной тон посетителя забегаловки. Заявление "Я - интеллигент" - сродни мании величия. Да и всякое выпячивание своего, обычно мнимого, превосходства в разных областях жизн и и духа не есть, разумеется, свидетельство силы.
"Скрытая теплота патриотизма", как определил это Лев Толстой, куда достойнее патриотического жара с выкриками напоказ, раздиранием рубахи на груди или любованием поэзией матрешек, самоваров и троек. Мне всегда было неловко за людей, которые отстаивают наше, русское, как если бы их кто-то непрерывно обижал или на их достоинство покушался.
Но критическое суждение о всяком предмете имеет свою грань, за которой становится неправдой, а при чрезмерном нажиме - и клеветой. Присмотримся попристальнее к некоторым новейшим "веяниям". Вы возлагаете надежды на русскую культуру, народ, вам дорога история России? Напрасно. "...Потеря веры в традиционный проект "прекрасного будущего", - объясняет нам М.Берг ("МН", 1993, # 8), - для русской культуры катастрофична. И приводит к пересмотру не только отношения к "демократическим ценностям", но и к прошлому - истории России. И прежде всего к пересмотру интеллигентского мифа о "простом русском народе".
Хорошо. "Миф о народе" пересмотрели и даже приняли к сведению заявление Дм. Галковского, ценное по крайней мере своей откровенностью: "...Я действительно не люблю свой народ" ("НГ", 27.11.1992). Может быть, спасение России в ее интеллигенции? Куда там! "Забыть надо эти вздорные, мертворожденные слова - "интеллигент", "интеллигенция", - советует Ал. Иванов. Не сулит блага и обращение к так называемой "русской идее" в любом ее вздоре. Поскольку М.Бергом установлено, что "русский человек ощущает себя банкротом", "конец русской истории" он неоспоримо связывает с "концом русской идеи": "...Победа демократии стала не началом, а концом русской кулxьтуры".
"Конец", "тупик", "катастрофа" - эти слова неумолимо звучат в ушах, рифмуясь со словом "русский".
Что такое эта пресловутая "русская идея" в последнее время, неустанно разъясняет нам популярный критик Л.Аннинский. Во-первых, утверждает он, русский это и есть "совок": "Советское - это русское двадцатого века, - пишет он в программной своей статье ("МК", 16.11.1993)... - Сколько бы ни противопоставляли "совковое" хамство русскому радушию и "расейское разгильдяйство" советской целеустремленности - это ОДНА реальность, ОДНА ментальность". Специалист по национальному менталитету, он изобличает "двойную жизнь русской души", находит "сквозной закон русской души" в том, что "Правда на Руси всегда прикидывалась ложью..."
Но это еще не все. Во-вторых, русский, по Аннинскому, - это большевик. "Большевизм, - считает он, - не антипод русской духовности, а ее воплощение или, лучше сказать, восполнение".
В-третьих, утверждает Аннинский (в беседе с И.Глазуновым по ТВ), если мы, русские, приняли сатану в образе большевиков, значит, есть в нас нечто сатанинское!
В-четвертых, русские, само собой, исконно имперский народ, и вовсе наивно утешаться тем, что в России была какая-то особая интеллигенция: "Где империя - там интеллигенция... Русский синдром - разжигать революцию, которая ее же, интеллигенцию, спалит. Укреплять диктатуру, которая ее же, интеллигенцию, задушит" ("Дружба народов", 1992, # 10, с. 246).
Да, дело плохо. Куда ни кинь, эти русские - имперщики, "сатанисты", революционеры, разрушители. Может быть, хотя бы, послушав Л.Аннинского и М.Берга, опамятуются? Может быть, если русская история нехороша, народ безнадежен, интеллигенция - шайка разрушителей, хотя бы в будущем нам светит что-нибудь отрадное? Не стройте иллюзий, отвечает Аннинский. "Если исчезнет великое российское государство ("империя"), если пресечется мировая задача (или даже претензия на мировую задачу) - никакой РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ не будет". Ладно, Бог с ней, с интеллигенцией, а что же ждет весь народ? "...Русские как народ, - отвечает Аннинский, - могут деградировать до самоощущения "третьего мира", до положения, при котором нас никто не боится, а значит, нами никто не интересуется. Далее - распад, на "исходные племена"... Народ-то, конечно, не исчезнет (и на том спасибо! - В. Л.); только, может быть, рассредоточится, рассосется, разбредется. И - переименуется. (То есть перестанет называть себя "русским" - начало уже положено. - В.Л.). Перепишется в другие государства... Забудет, что был когда-то единым".
Стоп, как говорится, слезайте! Приехали. Недостаточно ли, чтобы понять, почему так густо пахнет похоронами? Попробуем же, не брезгуя, разобраться в особенностях погребального обряда. Но прежде - из истории болезни.
3.
Поначалу казалось, что дело идет на выздоровление. Большинство людей моего поколения, открыв для себя неправду нашей жизни, искренне считали: во всем виноваты Сталин и сталинщина как система лжи и насилия, аппарат власти, грубо исказивший идеал коммунизма. Постепенно, не без влияния Солженицына и напора фактов, заставлявших пересматривать прошлое, стали соглашаться: нет, виноват Ленин и большевики, пресекшие мирную эволюцию старой России. Но что же мы остановились? Копаем глубже, господа! И вот уже виновниками становятся все критики и бунтари, просветители и демократы-народники, разрушители императорской России: декабристы, Чаадаев, Чернышевский со товарищи, Герцен со своим "Колоколом". А кто их этому научил? Конечно, русская литература от Пушкина до Чехова, которую по недоразумению называли "великой", гуманисты и интеллигенты - вот они, главные подспудные нигилисты. "Взгляды русских писателей XIX века - и самого известного из них - Достоевского, были почему-то обращены в основном на дно, в низы общества. Копание в грязи, нежелание вглядеться в здоровое и сильное имело драматические последствия для страны..." (Ал. Иванов). И это еще не конец - гони зайца дальше! Кто виноват, что почва "этой страны" дала такую интеллигенцию, такую культуру? Конечно же, отечественная история и русский интеллигент. Ату его, ату!
И в растерянности от этого бесцеремонного напора, пропустив момент, когда правда стала неправдой, мы слабо защищаемся, испытывая непрестанную неловкость за свой негодный народ, за свою неудавшуюся историю, и смутно бормочем в ответ: "Нет, русский интеллигент, господа, тоже человек... И Чехов, и Достоевский - неплохие, в сущности, писатели".
Читая одну за другой статьи о "конце", "тупике", "кризисе" русского сознания и русской культуры, ловишь себя иногда на мысли: а что как шутники-критики все это из озорства придумали, потехи ради, из желания щегольнуть, побудоражить публику? Веселого сейчас в жизни мало, значит, есть шанс у "черного юмора" на национальной почве. Вкус к сенсациям притупился, а тут такая вот "расчлененка" в отношении русского характера, наследия великих классиков. Иные готовы через голову перевернуться, только бы не остаться в тени и привлечь внимание к своим курбетам.
Но ведь найдутся, пожалуй, люди, которые решат, что это всерьез, тем более что в сознании многих еще живы марксистские стереотипы. Нашим наставником по национальному вопросу, похоже, все еще остается В.И. Ленин. "Нация рабов, сверху донизу - все рабы". В этих словах Чернышевского Ленин находил "тоскующую любовь" революционера-демократа к своей стране. Подальше бы от таких любовных объятий.
То же и относительно знака равенства между отвратным словечком "совок" и словом "русский". Это лишь вариации суждений А.А. Жданова о том, что "мы не те русские, что были вчера", и молчаливое согласие с тезисом Л.И. Брежнева о "советском народе как новой исторической общности". Чем больше наши похоронщики России хотят отличиться, тем больше впадают в советскую рутину.
Лев Аннинский считает "тривиальным" утверждение, что "корни большевизма уходят в русский "мир", в крестьянскую общину, в круговую поруку, в толстовский "рой". А оригинальным завоеванием своей мысли, ее изюминкой числит то, что "зеркальным отражением исконной русской рыхлости и непредсказуемости является крепостное право".
Оставим пока в стороне крепостное право, которое, по мысли критика, заслужил себе русский народ, и поговорим о "тривиальности". Мне до сих пор "тривиальным" казалось, что коммунизм (и большевизм как радикальное его проявление) был основан на западном марксизме, идее "интернационала", братстве трудящегося человечества и идее мировой революции. Еще на заре века марксисты предлагали "выварить русского мужика в фабричном котле". По меньшей мере до середины 30-х годов "интернациональная" идея господствовала в нашей стране, пока диктатура Сталина не начала перерождаться в "национал-большевизм". Наши большевики 1917-1918 гг. - дети разных народов. И хотя я не придавал бы решающего значения тому, что среди идеологов и вождей большевизма русские не оказались в большинстве, утверждать противное вряд ли было бы честно. Не русские, не грузины и не евреи, а власть революционной "интернационалистской" партии, а точнее - ее верхушка, вождей и аппарат, насилие над народом всей этой иезуитской структуры, включая ЧК, - вот, несомненно, главный фактор происшедшей трагедии. И не след подменять социально-историческое объяснение проблемой национальной вины: тут только начни выяснять, какой народ больше виноват и кому ответ держать, и подлинные виновники останутся в тени. И можно ли забыть, что как раз русский народ - его крестьянство (чего стоит одно тамбовское восстание! А коллективизация?), его купечество, дворянство, священнослужители, интеллигенция станут первыми жертвами утопической социальной идеи, жестко насаждаемой партией, то есть малой частью народа. Что же тут от крестьянской общины, от толстовского "роя"?
Законно ли в таком случае строить силлогизм: большевизм победил в России, большинство населения России русские. Стало быть, русские - это большевики. Такой кунштюк - классический пример подстановки, разбираемой в начальном курсе логики. И в нем не больше правды, чем в утверждении: раз фашисты завоевали Францию - значит, французы - фашисты. Таково и утверждение Аннинского о крепостном праве, которого достоин русский народ. Таковы и другие его броские афоризмы: "Где империя - там интеллигенция"; "Советское - это русское двадцатого века". Звучит эффектно, но стоит на мгновение остановиться и задуматься, как понимаешь всю легковесность, если не сказать жестче, этих суждений. Вот тут-то и попадаешь под власть сомнений: точно ли так думает критик, склонный к эффектной фразе, или он просто играет на повышение критической (разрушительной) температуры - будто проверяет, выдержит ли ее организм больного?
То, что наш народ сейчас болен, что он в беде, - это неоспоримо. Но люди по одному говорят, когда чувствуют эту боль своей, по-другому - когда она для них чужая. Вот некто Александра Московская, по всем приметам ученица Льва Аннинского, рассматривает в статье "Человек - это звучит зло" ("НГ", 17.02.1993) русскую "жертвенность" (пример святых Бориса и Глеба) как основу ГУЛАГа, а "народный лад" - как языческое "хлыстовство". И, конечно, не оставляет в покое русскую классику. Лев Толстой для нее - "зеркало советской культуры". Итак, у яснополянского старца обнаружена психология "совка"...
Сам же мэтр, начав исследование русского характера с его "рыхлостью и непредсказуемостью", никак не остановится в своих поисках в нем отчаянного большевизма. "Две коренные русские черты в большевизме, - вновь и вновь формулирует Аннинский, - безудержность размаха и безжалостность усмирения".
Что касается "русского революционного размаха", то это, помнится, плагиат у Сталина, однако на место "американской деловитости" в известной в свое время каждому школьнику цитате поставлена "русская безжалостность". Чу! Это что-то новенькое в исследовании национальных корней. Легкая жалостливость, сострадание когда-то считались, может быть, и элементом идеализации, приметой русского человека. Но Аннинский подтаскивает субстанцию национального характера прямо к воротам ГУЛАГа.
Однако, что касается меня, я как-то до сих пор больше верю такому знатоку русского "менталитета", как драматург Островский, сказавший устами пройдохи-приказчика в "Горячем сердце": "Вы из чужих земель, вы нашего народу не знаете. Наш народ простой, смирный, терпеливый народ, я тебе скажу, его можно грабить".
И грабили. И вырывали из рук землю и орудия труда, отучая работать. И прославляли его терпение. И обманывали, и загоняли в лагеря. Кто загонял? Власть, дети разных народов -большевики, конечно, в немалом числе и свои, русские. Но честно ли подменять социальные корни национальными, копаясь в "менталитете", плодя межнациональные счеты?
4.
Благое дело - национальная самокритика, которая не в чести в нас с чаадаевской поры. Да, мы несчастны и обременены множеством исторических и благоприобретенных недостатков. Слишком неразборчивы и терпимы. Слишком мало уважаем себя и свой труд. Впадаем в крайности, поддаемся влияниям, легко роняем достигнутое, не знаем стойкой солидарности, редко способны к аккуратности и систематике и т.д. и т.п. Да мало ли еще что не принадлежит к числу национальных добродетелей? Но все это горечь для того, кто говорит об этом, оставаясь сердцем и думами в своем народе. И другое отношение - спокойного и даже веселого равнодушия, а порою легкого глума и ерничества, когда ораторская фигура "мы русские...", начинающая поток обличений, употребляется в чисто риторических целях и не несет смысловой нагрузки.
"Духовность и как крайнее ее проявление - русская дурь и есть наша отличительная черта, наше главное богатство", - делает в воздухе очередной пируэт, успевая по дороге показать язык публике, Лев Аннинский. И мне уже не хочется с ним спорить - пусть кувыркается ради собственного удовольствия. В русских обычаях нет того, чтобы плясать и веселиться в преддверии объявленных похорон.
Быть может, все-таки мы заблуждаемся, и эта безжалостная критика всего "русского" затеяна из педагогических соображений, ради нашей общей пользы? Из педагогики, впрочем, известно: заплевать, задразнить, унизить - вовсе не значит помочь освободиться от недостатков и пороков. Если твердить человеку, что у него ужасный склад ума, нелепый характер, чудовищная наследственность, не надо ждать благого эффекта. Бывает, напротив, что воспитуемый такою методою пойдет вдруг колесом и неведомо что способен натворить. Оценка свойств натуры - личности ли, нации - таким образом не нейтральна: она сама есть некое действие, и нередко разрушительного свойства.
Как многие другие люди моей генерации, я был взращен так, что мне претит всякий оттенок агрессивного национального чувства: антитюркизм, антисемитизм, антиамериканизм. И русский шовинизм мне враг. Но примите уж как угодно, как причуду или национальный предрассудок, но мне почему-то хочется, чтобы к понятию русского - русского характера, русской культуры, русской литературы - относились хотя бы с минимумом уважения и справедливости.
5.
К любви принудить нельзя. Люблю тот или иной, хотя бы и свой, народ, ту или иную культуру, того или иного писателя, или же равнодушен к ним - свободное дело. Но есть то, чего нельзя себе позволить, нельзя позволить вульгарной развязности, задевающей чужое достоинство. Рядом лежит и разгадка того, почему с таким азартом и желчной иронией трактуется в иных статьях именно фигура Чехова - скромная, партикулярная среди других великих бородачей-классиков. Само существование в отечественной культуре этого писателя с его нериторическими понятиями о долге и совести русского интеллигента служит живым укором специалистам по русскому "менталитету". Им неуютно под его пристальным взглядом, из-под пенсне. Да и за что же печальное пророчество: "Погодите... Под флагом науки, искусства и угнетаемого свободомыслия у нас на Руси будут царить такие же жабы и крокодилы, каких не знавала даже Испания во времена инквизиции. Вот Вы увидите! Узкость, большие претензии и полное отсутствие литературной и общественной совести сделают свое дело". (Письма, т.11, с. 316).
Не найдут себе опоры наши полемисты и у других русских классиков, чье творчество - подлинные скрепы национального самосознания. Сочинители некрологов по России и русским утешаются иногда вырвавшимся у Пушкина признанием: мол, догадал меня Бог родиться в "этой стране" с умом и талантом! Да, так. Но Пушкин не зря "наше все", по слову Ап. Григорьева. Найдем у него это горькое, с надсадой признание. Найдем и другое, реже вспоминаемое: "...Ни за что на свете не хотел бы я переменить историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал".
Да что там цитаты: и без того ясно, что Пушкин на траурной церемонии по России лишний. И вообще, я думаю, похороны затеяны преждевременно. Факельщики и некрологисты поспешили попрощаться с Россией и лишить имени самый многочисленный ее народ. Слухи о его неизбежной гибели, об аннигиляции прошлого и безнадежности будущего, скажем так, вступая в битый след, несколько преувеличены.
Человечество устроено так, что снова и снова делает ошибки на знакомом месте. Поэт XVII столетия Симеон Полоцкий, ссылаясь на авторитет Аристотеля, писал в своей поэтической азбуке:
Аристотелес рече, что себя хвалити.
Есть суетство. Глупство же есть себя хулити.
С самохвальством ясно. Но и тот, кто, перейдя предел естественной национальной самокритики, возводит хулу на все русское, само собой совершает "глупство". Пожалуй, и не только. Неуважение к своему народу - самый верный путь к возбуждению исторических счетов и вражды с другими народами. Так что похоронщикам России и русских можно сказать: лучшей услуги таким обществам, как "Память", вы не могли бы придумать.
В недавние годы "демократы" вели свою избирательную кампанию под лозунгами "возрождения России", расцвета русской культуры, загнанной большевиками. К чему же они пришли? В изнурительной полемике "патриотов" и "демократов" все более поляризуются ценности либерального "цивилизованного мира", западного понятия о свободе - и представление как об исходной ценности о своей стране - отчизне, родине.
Эта дилемма кажется мне ложной. Я не мыслю родины без свободы, но и свободы - без родины.
Владимир Лакшин. "Конец, тупик, кризис". - 17 марта 1993 года.
Владимир Яковлевич Лакшин (6 мая 1933, Москва — 26 июля 1993, там же) — писатель, русский литературный критик, литературовед, прозаик, мемуарист. Академик РАО, доктор филологических наук. Автор свыше десяти книг критики, прозы, мемуаристики, трёхсот статей в разных жанрах, автор известных телевизионных программ о русских классиках.
Окончил филологический факультет МГУ (1955). В 1958—61 преподаватель филологического факультета МГУ, в 1961—62 заведующий отделом критики «Литературной газеты». С 1962 член редколлегии, в 1967—70 заместитель главного редактора журнала «Новый мир». После разгрома редакции «Нового мира» — консультант журнала «Иностранная литература» (1970 — 1986), заместитель главного редактора журнала «Знамя» (1987 — 1989). С 1991 главный редактор журнала «Иностранная литература».
Во второй половине 1980-х гг. Лакшин активно выступал в защиту духовных ценностей русской культуры. В. Лакшин отстаивал широкое обсуждение общественных проблем, направленное на демократизацию социалистического общества и утверждение в нём нравственных ценностей.
Другие статьи в литературном дневнике:
