Тайная свобода. Ольга Седакова о Пушкине"...есть еще такие вещи, которые, мне кажется, все-таки пушкинистика традиционно недостаточно знает, не считает настолько обязательным знать, как записки к портному или в каком ресторане Пушкин обедал. Это – история русского языка, это необходимые вещи на самом деле, самые необходимые, потому что язык Пушкина и язык современности удаляются друг от друга, можно сказать, на глазах. В каждом следующем поколении этот язык становится менее понятным или понятным превратно. Поэтому у нас есть четырехтомный словарь Пушкина. Мне кажется, совершенно необходимо сделать новое издание словаря Пушкина, проверенное, расширенное, потому что самое трудное в различии языков пушкинского времени и нашего – это даже не то, что там были какие-то другие слова, которые мы не знаем, это легко посмотреть в словаре, но изменение семантики, изменение значения слова – вот что очень важное. Это моя постоянная тема. Когда я занималась церковно- славянским, меня интересовало то же самое: что одно слово значит совершенно другое. Для примера приведу пушкинское слово «тайный», которое в знаменитой цитате постоянно повторяется – «тайная свобода». «Пушкин, тайную свободу пели мы вослед тебе». Все привычно понимают ее как некую потаенную, секретную свободу, тогда как в языке Пушкина «тайный» значил «таинственный». Когда он пишет: «Любовь и тайная свобода внушали сердцу гимн простой», то это не потаенная свобода, это какая-то таинственная свобода. "Зарубежные слависты нередко замечают, что Пушкин – самый нерусский из русских писателей. Скорее всего, это значит – самый европейский. И тогда встает вопрос: а почему же европейцы до нынешних дней не приняли его как своего? Пушкин не вошел в круг планетарного чтения, как входят в него Достоевский, Лев Толстой, Чехов, поэты 20-го века, которые стали общими. Мандельштам, Ахматова, Пастернак, Цветаева, прозаики 20-го века – Солженицын, Булгаков, Платонов, русские религиозные мыслители. А Пушкина в этой всемирной русской библиотеке почти нет. Я думаю, что говорить о нерусскости Пушкина можно исходя из очень определенной идеи русского – идеи или мифа, что такое русское, которая в ходу и в самой России, и в мире. Вот это самое русское Пушкин преодолевает, как сказала Цветаева: «Преодоление косности русской. / Пушкинский гений – пушкинский мускул». И пушкинский мускул преодолевает, конечно же, не только косность. Это и русский бунт, и жестокий мятеж, которым заворожена сама Цветаева с ее «черным Пушкиным», и лихость, и азиатство, и русская анархия, и русский абсурд, и проклятые вопросы, и знаменитый достоевский скандал, и широта («широк человек, я бы сузил») – особая такая широта, неразборчивость, непредсказуемость – и особая русская логофобия (страх слова, нелюбовь к слову – «словами ничего не выразишь»), и пресловутая душа нараспашку, и изуверское «полюбите нас черненькими», и русская идейность, и русские крайности (или – или, все или ничего), характерное презрение к быту, материальному миру. Все перечисленное и многое другое составляет расхожий миф «русского». Мировой, можно сказать, миф. И всего этого нет в Пушкине. Заметим: как этого всего нет и быть не может в хорошем обществе. Вот совсем короткий ход к «другости» Пушкина. Он человек аристократической эпохи, короткой, утренней эпохи новой русской культуры, о конце которой заговорили уже при его жизни. Его неповторимая позиция – это естественность, открытость аристократизма. «Дворянское чувство братства со всеми людьми», как сказал Пастернак, и как сказал сам Пушкин – «благоволение». Мы знаем, что, отвечая на анкету о качестве, которое Пушкин больше всего ценит в человеке, он ответил: «Благоволение». И это другое, аристократическое «русское» Пушкин не изобрел. Оно было. Свет этого благородства лежит, например, на живописи Венецианова, на музыке Глинки. В Золотом веке мы узнаем «другое русское» во всей красе, но у него к этому времени уже большая история." Источник:
|
