Рильке. Райнер Мария, Рене. Высокий поэт (по классификации Цветаевой), ставший впоследствии великим. Ранимый, мнительный, инфантильный, абсолютно не приспособленный к жизни мальчик, который, по мнению его матери, должен был родиться девочкой, а по мнению его отца, стать военным. Но вышло иначе и поэтому — непонятый, недооценённый, нелюбимый в собственной семье, одним словом — разочарование родителей и многих своих возлюбленных и знакомых.
Поэт-физик — по твоей классификации.
Как ты сказал, Поэзия не поддаётся переводу, и я охотно соглашаюсь. У Рильке Поэзия — в каждом слове. Так что же делать? Неужели так никто и не откроет Райнера-Рене русской культуре? Многочисленные переводы, имеющиеся на сегодняшний день (бедный Рильке!), следовало бы отправить в корзину с растопкой.
Взяв несколько уроков у Вяч. Маринина, последователя и ученика Витковского, я пришла к выводу, что теория худ. перевода, как и литвед, рассматривает исключительно форму и средства её передачи, оставляя главное, “вещь искусства”, не просто за кадром, а практически вообще не обращая на неё никакого внимания.
“Необходимо изучить биографию переводимого поэта” — не поспоришь, надо внимательно изучить. И после изучения положить самого себя в ящик письменного стола и максимально вжиться, стать (по Станиславскому) тем поэтом, которого хочешь переводить. Переводимого поэта надо почувствовать, установить с ним ментальную связь (никакого спиритизма, только Поэзия). В конечном итоге его “я” должно стать твоим.
Сложность состоит в том, что чем значительнее поэт, тем ярче разница между его образами: земным и Небесным, зазор, бездна между ними. Говоря о Рильке, его истинный переводчик, при правильном раскладе, должен стать высоким, великим поэтом-физиком и душевно изувеченным жизнью ребёнком.
Кончиком мизинца лишь копнув поэзию Р. и сравнив подлинники с тем, что называют их “переводами”, я пришла к выводу, что русский читатель не знает Р. и вряд ли когда-либо сможет узнать. Ты не представляешь, насколько богаче, несоизмеримо глубже, выше и прекраснее Р. в подлиннике. Это вообще другой Р.
Буквализм переводческой теории исправно работает в применении к стихотворцам. Вероятно, так вышло из-за того, что поэты категорий большой-высокий-великий переводами не занимаются — у них своя поэзия и растрачиваться на чужую нет ни сил, ни желания. А сил перевод поэтического образа отнимает гораздо больше, чем создание собственного. Поэтому переводами, как правило, страдают непоэты. Непоэты переводят поэтов — горе нам.
Взяв несколько уроков, я почувствовала себя птицей, мечущейся в дымоходе в поисках выхода. Это было ужасно. Соблюдение заданной формы, ритма, рифмы, особенностей просодии, плюс смысл, образы и итоговый образ, наконец… И ты безусловно прав: перевод поэзии это новая поэзия, но втиснутая в заданные рамки, вишня, выросшая из вишневой косточки, оставшейся от прежнего погибшего дерева. Вот кому это интересно?..
Из того, что есть у нас из Р., я бы выделила Летучего, Витковского, Седакову, Маринина. Но всё равно это не то. Близко, да. Но не то, хоть убей. Седакова ушла дальше прочих, потому что она и сама высокий поэт, всё дело в этом. Остальное (не хочу никого обидеть) скорее напоминает полуживых клонов с поэзии Р. — утерян Дух.
Переводить Р. означает взять в себя обе его ДНК: и человеческую, и поэтическую.
На сегодня в мире есть только один высокий, великий поэт-физик, сравнимый с Р. Но он вряд ли станет заниматься переводами, как и Р. на его месте не стал бы. В общем, дело труба.
Р., как я успела понять из своего краткого прикосновения к его поэтическому наследию, в части своих стихов оставался несчастным Рене — здесь нет ничего удивительного. Эту его черту никто не видит в упор. У меня был опыт с переводом одного из его стихотворений (“Колыбельная”), которое как раз написано Рене, а не Райнером. Переводчики встретили его, мягко говоря, непониманием. Потому что у всех в мозгах навязанный устойчивый штамп, где Р. идеализирован до неузнаваемости.
Самое печальное, что идеализация поэта ничего хорошего никому не несёт. Напротив, она делает из поэта пластиковую куклу на витрине и обескровливает его поэзию. Но попробуй объясни это кому-нибудь.
Или взять, например, “Пантеру”. Кто её не знает? Она считается знаковым и чуть ли не лучшим стихотворением Р. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что это далеко не так — хорошая поэзия, созерцательная, философская, но ничего такого особенного в ней нет, у Р. полно стихотворений, которые гораздо сильнее. “Пантера” была написана между 1902 и 1903 годами, а с 1906 г. стихи Р. начинают переводиться на русский и издаваться в России. Видимо, “Пантера” идеально совпала по настроению с революционными веяниями в РИ того времени, олицетворявшими образ дикого животного в клетке со “страждущим” народом. Так создаются штампы, посягательство на которые сопоставимо с объявлением войны отечественному литведу.
Несколько моих переводов Р. без немецких текстов (их легко найти в нете) — лень проставлять теги с умляутами, а стихира иначе их не отображает.
Слепнущая
(“Die Erblindene”)
Она со всеми вместе чай пила,
взяв чашку. Показалось мне сначала:
её движенья что-то отличало.
Вот — улыбнулась. Словно обожгла.
Когда ж поднялись шумно и смеясь,
сквозь комнаты пошли неторопливо
и говорили громко и болтливо,
смотрел я на неё. Чуть отдалясь,
она идущим двигалась вослед
подтянуто, как перед выступленьем;
и на глаза её лёг отраженьем,
как на пруду извне сходящий, свет.
Шла тихо, несмотря на суету,
так, будто что-то не преодолела;
и, может быть: переступив черту,
она бы не пошла, а — полетела.
Липовый чуть веет цвет…
(“Leise weht ein erstes Bl;hn…”)
Липовый чуть веет цвет,
распевают пташки,
и — мечтам преграды нет —
вижу я твой силуэт:
подшиваешь нежный свет
в детские рубашки.
Песню пой, не умолкай,
пусть тебя услышит май:
Лейся, лейся, белый звон,
в тихом сердце сада.
Лейся, лейся, белый звон,
встретить свой чудесный сон
я б хотел когда-то.
Лейся, лейся, белый звон,
лето даст монету.
Лейся, лейся, белый звон.
Глянь, и я подшить силён
край лучами света.
Лейся, лейся, белый звон,
зрелость непреклонна.
Лейся, лейся, белый звон.
Слёз моих чудесный сон,
дай понять речь звона.
Песню пой, не умолкай,
пусть она разбудит май.
Цветодерево, цвети
цветом нараспашку,
солнечной каймой свети.
Ты средь листьев, во плоти,
подошьёшь свет из горсти
в детскую рубашку.
Сны
(“Tr;ume”)
Край ночи жемчугом унизан; —
как Матерь Божия, неспешно,
ко мне приходит в синих ризах
и сон протягивает нежно.
Затем идёт, отдав что должно,
к больному мальчику она
и забирает осторожно
ребёнка душу — цену сна.
Тишина
(“Die Stille”)
Любимая, слушай: так шепчутся зори —
я руки воздел к небесам...
Найдётся ли жест одиноких, который
никак не подслушать вещам?
Любимая, слышишь, я веки смежаю,
и звук для тебя этот весь.
Любимая, слышишь, я их поднимаю...
...ну, почему ты не здесь.
Оттиск любого движенья хранится
на нежном отишии дней;
от лёгкого трепета даль всполошится,
и дрогнет завеса на ней.
На вздохах моих звёзды — как на качели:
вперёд и назад,
к устам ароматы чудес долетели,
запястья узнал я — глаза разглядели
ангелов дальних.
Я только одним объят:
тебя лишь мой ищет взгляд.
(Здесь мне указали на церковно-славянское “отишие” — мол, Р. на церковно-славянском не говорил. Но ведь он и на русском не особо так разговаривал, хотя и пытался. Можно было бы легко заменить на “безмолвие”, но оно нарушает музыку и ну никак оно не приживается у меня. Поэтому всё-таки “отишие”, несмотря на возражения досточтимой публики.)
Пантера
(“Der Panther”)
В её глазах темно от многолюдья,
они открыты, но бессмыслен взгляд.
Куда ни глянет: прутья, прутья, прутья,
весь мир исчез за тысячей преград.
Пружинят лапы медленно и плавно,
и круг за кругом движется она,
как в танце силы, скованной бесправно,
вокруг оси, где мощь заключена.
С расширенных зрачков смахнув покровы,
порой случайный образ промелькнёт,
сквозь тело пробежит волной — и снова
в бездонном сердце пропадёт.
Будда
(“Buddha”)
Он вслушивается: покой, пространство...
Они зовут, но слух подводит нас.
А он — звезда. Вокруг него убранство
из равных звёзд, сокрытое от глаз.
Он — Всё. Тогда возможно ли, что взор
его к нам обратится? Взгляд бездонный?
Он — словно зверь, в забвенье погружённый,
мы ниц падём — он слушает простор.
Что нас влечёт припасть к его стопам,
с ним рядом пребывает век от века.
Он, возводящий ум — от человека
к познанию: что’ указует нам.
Прощание
(“Abschied”)
Прощание во мне отозвалось.
Как не забыл я: тьма, неуязвимость,
жестокость, словно Нечто мне приснилось,
прекрасным увлекло — и улеглось.
Как был бессилен взгляд мой в ту минуту,
когда, позвав и снова отпустив,
вдали осталась женщина, повсюду
вокруг себя пространство осветив:
Какой-то трепет, что со мной не связан,
необъяснимый —, ветерок и свет:
быть может, сливы колыхнулась ветвь,
и птичий взмах предчувствием подсказан.
О “Колыбельной” скажу несколько слов отдельно, но завтра.
У нас опять жарко и душно, надвигается большая гроза с моря, уже дали штормовое предупреждение. Голова у дятла начинает вяло протестовать.)
Неотступно с тобой.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
