История одного портрета

как история одной не/любви.
М.И. Цветаева. Портрет Н.Н. Вышеславцева, 1921 г.
Из всех портретов Марины Цветаевой этот – наверное, самый странный. Огромные глаза, взгляд тревожно-отрешенный, сжатые губы, напряженная шея… О том, что это – Марина Цветаева, без подписи можно и не догадаться. Внешне – если сравнить с любой из сохранившихся ее фотографий – не похожа. Что же тогда изобразил художник на этом рисунке, что хотел передать этой намеренной резкостью – внутреннее ли цветаевское настроение, переживания ли ее – того периода, или, быть может, просто – свое видение ее? Кем он был в ее жизни, кем была она – в его? Хронологически – этот портрет является точкой в истории их встречи. Но с самого начала и до этой финальной точки – еще много чего другого…

Для начала – немного справочной информации. Художник Николай Николаевич Вышеславцев родился в Полтавской губернии, матери своей не знал, отец его был управляющий имением Кочубеев. Детство Николая Николаевича прошло у одинокой сестры отца и в многодетной семье дяди. С 1906 года он учился в Москве, в студии художника Машкова.
В 1908 году уехал в Париж, где прожил шесть лет на средства отца, продолжая свое образование художника. После вступления России в Первую мировую войну вернулся на родину, окончил школу прапорщиков с 1916 по 1918 годы. Воевал, был ранен, награжден Георгиевским офицерским крестом.
После демобилизации Николай Николаевич обосновался в Москве, во дворце искусств на Поварской получил место библиотекаря и небольшую квартиру. Жил он в те годы тем, что писал заказные портреты, продавал свои картины и рисунки, впоследствии стал преподавать живопись.

Его отличала необычайная широта интересов – не только в области искусства, но и философии, истории религии, русской и мировой литературы. Он был страстным библиофилом и собрал одну из лучших библиотек в десятки тысяч томов – собрание книг по искусству, философии, истории.
Николай Николаевич создал целую портретную галерею своих современников: А. Белого, Б. Пастернака, Ф. Сологуба и многих других. Портрет Цветаевой он написал в 1921 году.
В ранней молодости Николай Николаевич женился, чтобы узаконить будущего ребенка, и в дальнейшем отношения с женой и дочерью не поддерживал. В 1923 году он заключил союз с Ольгой Николаевной Баратовой, воспитал ее сына Вадима, погибшего впоследствии на фронте.
Ученики Николая Николаевича не только получали у него профессиональные уроки, но и посещали гостеприимный дом Николая Николаевича и его жены в Кривоарбатском переулке, где был создан неповторимый микромир «творческой семьи» вокруг учителя-наставника, созданный по образу ренессансной модели «боттеги». Такое неформальное общение было в те годы подозрительным, и только тяжелая болезнь – случившийся в январе 1948 г. инсульт – спасла Николая Николаевича от репрессий. Последние четыре года жизни он был парализован.

Дальше - о начале и всей истории их встречи - слово самой Марине Ивановне. Отрывки из ее мемуаров и стихов - очень сокращенно, ибо даже с учетом сокращений - много.

«Дорогие правнуки мои, любовники и читатели через 100 лет! Говорю с Вами, как с живыми, ибо вы будете. (Не смущаюсь расстоянием! Ноги и душа одинаковы легки на подъем!)
Милые мои правнуки — любовники — читатели! Рассудите: кто прав? И — из недр своей души говорю Вам — пожалейте, потому что я заслуживала, чтобы меня любили.»
Марина Цветаева

Из «Записной книжки 8»:
«Москва, 25-го апреля 1920 г., суббота.
— «Вы знаете, открыта одна новая строчка Пушкина. ...Твой поцелуй неутолимый... И всё.»
— «Ну, скажите по-правде, если бы Вы не знали, что это — Пушкин, звучала ли бы она для Вас так же, как сейчас?»
— «Думаю, что да.— Неутолимый...— Это так неожиданно и так верно. Кто из нас этого не испытывал? Но оттого, что это Пушкин — еще особенное сияние.»
(Жаль, что не могу передать голоса; чуть касается слов.)

— «А я о себе что сейчас подумала! Я ведь не морская пена. У огня ведь тоже есть пена,— да? Самая верхушка.— Огненная пена, сухая.— Ведь огонь тоже не злой, — веселый.»
— «А Вы всегда так закрываете лоб?»
— «Всегда — и знаете — никому не даю открывать.— Никогда.»
— «У Вас наверное очень высокий лоб?»
— «Очень — и вообще — хороший. Но дело не в том. Я вообще не люблю своего лица.»
— «Ваша внешность настолько меньше Вашего внутреннего, хотя у Вас внешность отнюдь не второстепенная...»

Гляжу на его руку, упирающуюся в диван.
— «Вы хотите идти?» — «Да.» — «А еще немножко?» — «Да.» — «О, какой хороший!» — Что-то вспоминаю про Милиоти.
— «Он мне о Вас тогда рассказывал, но я не прислушивался.» — «Рассказывал?» — «Немного.»
— «Я сама могу рассказать. Что Вы думаете об этом знакомстве?» — «Я просто не думал, я могу остановить всякую мысль. Я просто не допускал себя до какой-либо мысли здесь.»
— «А хотите, чтоб я рассказала? — Вам это будет забавно.— Очень глупая история.»
Рассказываю.
Рассказываю как в таких случаях всегда рассказываю, озабоченная двумя вещами: сказать всю правду — и не шокировать собеседника.
Местами — кажется — утаиваю, местами — кажется — отталкиваю.
Молчание после рассказа. Чувствую себя побитой собакой, всё поведение безобразно и глупо, и ничем не оправдано.
— «Милиоти мне в этой истории ясен»,— говорит Н. Н.— «Вы — совсем неясны.»
— «Спрашивайте, мне будет легче отвечать.»
— «Знали ли Вы, к чему это ведет, чувствовали или нет?»
Задумываюсь — проверяю.
— «Я чувствовала восторг, и мне было любопытно. Когда он меня поцеловал, я сразу ответила, но была не очень рада,— не ждала.»
— «Будем говорить просто. Вы говорите „разве это была близость?“ Неужели Вы не знаете, чем такая кажущаяся близость могла кончиться?»
— «Я просто не думала, не хотела думать, надеялась на Бога.— Вам очень противно?»
— «Нет, я меньше чем кто-либо — Вас сужу. Но мне жалко Вас, жалко, что Вы так себя бросаете.»

Задумчиво разглаживает голубое одеяло, лежащее в ногах дивана. Гляжу на его руку.
— «Н. Н.!» — чувствую ласковость — чуть-шутливую! — своего голоса — «чем так гладить одеяло, которое ничего не чувствует, не лучше ли было бы погладить мои волосы?»
Смеется.— Смеюсь,— Рука всё еще — движущейся белизной — на одеяле.
— «Вам не хочется?»
— «Нет, мне это было бы очень приятно, у Вас такие хорошие волосы, но я, читая Ваши стихи, читаю их двояко: как стихи — и как Вас!»
— «Ну — и?»
— «Мне запомнилась одна Ваша строчка:
На Ваши поцелуи — о живые! —
Я ничего не возражу — впервые...»
— «О, это когда было! — Это тогда было! — Теперь как раз наоборот! — Этого никогда и не было!» и, спохватившись: — «Господи, что я говорю!»
— Смеемся.—
— «Н. Н., а я всё-таки обижена, что Вы не хотите меня погладить.— Разве моя голова не лучше одеяла?»
— «У Вас очень хорошая голова, но когда я глажу одеяло, я по крайней мере уверен, что ему не неприятно.»
— «Не возразит?» — Смеюсь.— Соскальзываю на пол — перед ним на колени — головой в колени.
И вот — как сон — другого слова нет. Рука нежная — нежная — как сквозь сон — и голова моя сонная — и каждый волос сонный. Только глубже зарываюсь лицом в колени.
— «Вам так неудобно?»
— «Мне чудесно.»
Гладит, гладит, точно убеждает мою голову, каждый волос. Шелковый шелест волос под рукой — или рука шелковая? — Нет, рука святая, люблю эту руку, моя рука...
И вдруг — пробуждение Фомы.— «А вдруг ему уже надоело гладить и продолжает так только — для приличия? — Нужно встать, самой кончить,— но — еще одну секундочку! — одну!» —- и не встаю. А рука все гладит. И ровный голос сверху:
- «А теперь я пойду.»
Встаю безропотно. Провожаю по темным комнатам.— «Ни за что не пойду провожать!» — Во мне уже упорство.
Провожаю сначала до парадного, потом до подъезда, иду рядом.
Пустота (страх его пустоты), сознание своей негодности и его осуждения, холод, неуютность.
Провожаю до Соллогуба, он идет со мной обратно. Я что-то о Милиоти: — «Он уже забыл!» — «Напрасно Вы думаете, это будет ему служить воспоминанием на долгие годы!..» Голос — не без лукавства.
Что-то говорю о нем — и:
— «Когда я с Вами рядом...Впрочем, всё равно: ведь Вы — издалека — издалека...»
— «А каким бы Вы хотели, чтобы я был?»
— «Никаким.— Тем же.— Этим мне Вы так и дороги...— Когда это кончится...»
— «Что?» — «Наше знакомство.» — «А скоро оно кончится?» — «Не знаю.»
Идем по переулку.— «Знаете, если меня кто-нибудь так встретит сейчас — никто не подумает дурно.— Хожу по улицам и колдую.»
— «Почему Вы так думаете?»
— «Потому что я сама сознаю свою невинность,— клянусь Богом! — вопреки всему, что я делаю!»
— «Вы правы.»
Прощаясь, кладет мне руку на голову,— может быть я подставила лоб? — Прислоняюсь головой к его плечу, обеими руками обнимаю за талью — юнкерскую! — Долго так стоим.
— «А Вы кажется мне, под предлогом, что гладите — лоб открыли? Охо!»
Смеется.— Стоим еще.— Я с закрытыми глазами. Легко-легко касается губами лба.
И ровный-ровный четкий шаг по переулку.
___
Н. Н.! Защитите меня от мира и от самой себя!
___
Н. Н. Я люблю Ваш тихий голос. До Вас я думала, что все мужчины распутны (Володечка, может быть, не любил, Сережа — ангел.)
___
Н. Н. Вы меня не воспитываете,— возрождаете.
...Когда для смертного умолкнет шумный день...
И как я понимаю сейчас, что Вы не любите моих стихов!
___
Н. Н. Вы глубокий час в моей жизни, и этому не будет конца.
___
Милиоти о НН.В.
— «Академичен — столько книг прочел, что просто страшно...»
И я — с чистейшим жаром сердца,— отрешенно, как перед смертью:
— «Господа! — Это единственный человек, кроме Сережи — которого я чувствую выше себя,— на целых семь небес! — Не смейтесь. — Я серьезно.»
— Лицо Милиоти.—
___
НН! Знаете ли Вы, что у меня сейчас самое настоящее искушение сбежать к Вам — из гостей — с Пятницкой — в 12 ч. ночи — к Вам домой! —Не бойтесь, никогда не сделаю.
___
НН! Возьмите мою голову в руки, довершайте начатое.— Только — ради Бога! — больше не расставаться!

Из цикла «Н.Н.В.»:
«то — вопреки всему — Англия…»
Пахн;ло Англией — и морем —
И доблестью. — Суров и статен.
— Так, связываясь с новым горем,
Смеюсь, как юнга на канате

Смеется в час великой бури,
Наедине с господним гневом,
В блаженной, обезьяньей дури
Пляша над пенящимся зевом.

Упорны эти руки, — прочен
Канат, — привык к морской метели!
И сердце доблестно, — а впрочем,
Не всем же умирать в постели!

И вот, весь холод тьмы беззвездной
Вдохнув — на самой мачте — с краю —
Над разверзающейся бездной
— Смеясь! — ресницы опускаю…
27 апреля 1920

Марина Цветаева, 1913 г.

Из «Записной книжки 8»:
3-го русского мая 1920 г.— Воскресенье.—
Ну, что ж.
Разница отношения ко мне Милиоти и Н. Н.
Милиоти, ценя, унижал поведением, Н., ведя себя корректно, унижает внутренно.

4-го русского мая 1920 г., понедельник
Милый друг, Вы бы могли сделать надо мной чудо, но Вы этого не захотели. Вам «приятно», что я такая.
... Так гладят кошек или птиц...
Вы могли бы, ни разу не погладив меня по волосам («лишнее! — и так вижу!») и разочек — всей нежностью Вашей милой руки — погладив мою душу — сделать меня: ну чем хотите (ибо Вы хотите всегда только лучшего!) — героем, учеником, поэтом большого, заставить меня совсем не писать стихи — (?) — заставить убрать весь дом, как игрушечку, завести себе телескоп, снять все свои кольца, учиться по английски
___
Прощаясь как-то, Вы сказали мне:
— «Подождите меня не любить!»
— «Подождите меня любить!» — вот что сказать Вам следовало.— Исполняю Вашу просьбу дважды
___
12 ч. ночи
Господи, когда я его 11/2 дня не вижу, мне кажется — подвиг! Ведь я все время отуманиваю себя: стихами, Mme de Staёl, людьми, всё время сражаюсь, каждую минуту отстаиваю себя у необходимости в нем, для меня каждая минута — без него.
О, я знаю себя! Через полных два дня у меня будет такое чувство исполненного долга, такое сияющее чувство донесенной — непосильной! — ноши, я почувствую себя ТАКИМ ГЕРОЕМ, что - секунду тому назад и думать об этом не посмев! — вцеплюсь в любой предлог — и ринусь к нему, чистосердечно веря, что иду по делу.
Господи! Ведь я не преувеличиваю. Отбросим 4–5 часов, которые сплю, и подсчитаем минуты —
48 час. — 10 = 38 ч. 38 х 60 = 2280
___
38 х 60 = 2280 — Две тысячи двести восемьдесят минут, и каждая, как острие! Ведь это — ТАК. А для него — между рисованием, грядками, прогулками, и еще не знаю чем (может быть любит кого-нибудь?) — для него это даже не два дня, а просто — ничего, ничего даже не заметит.
Так я еще мучилась 22 лет от Сони Парнок, но тогда другое: она отталкивала меня, окаменевала, ногами меня топтала, но — любила!
А этому я — глубоко и растерянно задумываюсь— просто НЕ НУЖНА. Ведь он про друзей говорит: — «Ежели бы они умерли, я бы их наверное скоро забыл...» А я разве для него — друг? — Так — «приятно».
Господи, каюсь до конца: с гордыней кончено, «приятно» — согласна, но одного не могу! не могу! не могу! — чувствовать себя меньше, чем стук в комнате. Этого не могу — и не гордыня встает — а последний остаток разума: «ничего не добьешься!» и — то, с чем я умру — корректность.
— Милый друг. Вы наверное сейчас дома, Лидия Петровна сказала, что я была — дальше я ничего не знаю.
Может быть Вы всё понимаете, тогда Вам меня жаль, может быть — ничего — ибо не желаете (англичанин!) и мысленно ставить меня в глупое положение.
…
— Господи, что я ему сделала, что он меня так мучит? А я-то думала, что уже никогда больше никого не смогу любить! — Точно тогда, 17 лет, кудрявая после кори,— в первый раз!
— Стихи.— Но моих стихов он не любит, они ему не нужны, значит и мне не нужны,— что мне до того, что Бальмонт похвалит?!
— Роздых.— Секунда трезвости:
Когда я в комнате, ему приятно.— Не совсем еще отвык, хотя оценил.
— «Мне очень жаль, что Вы сейчас уходите»,— несколько раз — и, давая книгу: «Вы же обещали ее от меня принять.» Второе — может быть — из жалости, первое — непосредственно; я ему забавна, как разновидность чего-то: особенный зверек, птица.
Длю трезвость:
Всего того, что я пишу (чувствую) он не знает. Сегодня я яростно спорила, любила — вслух — свое. Может быть ничего за этим не чувствует, ибо не музыкален.
Господи, когда я — богатая! всё — вопреки всему! — к себе тянущая — так мучаюсь, что было с другими, которые его любили?!
— Завадский тоже меня не любил, но ему льстило мое внимание, и — кроме того! — я могла ему писать. Любил стихи. Кроме того, в III Студии я была в чести, это увеличивало для него мою ценность,— хоть именем моим мог похвастаться! (III Студия еще менее известна, чем я!)
А этот—
___

(Число не вписано) русского мая 1920 г., вторник
Мне подозрительна радость, с которой НН встречает каждую мою просьбу: так радуешься — или когда очень любишь, или когда цепляешься за внешнее, чтобы скрыть внутреннюю пустоту к человеку.
Первое — не mon cas.(мой случай (фр.).)
___
А может быть я слишком на слово верю? — НН убежден, что я дурна — и я сразу убеждена, без проверки.— А что я такое сделала хуже, чем он? — Берем основу. С самого начала встречи я знала, кто он, он — кто я.
Итак: святой и грешница. Кто, в конце концов, более грешен: святой, который целуется — или грешница? И что тут для него обидного, что я его целовала? Я даже не знаю, кто начал.
И еще: «скажите правду! Вы ведь меня не любите?» — так спрашивают, когда — по крайней мере — собираются любить, если всё равно — не спрашивают, не в праве, нет,— основания нет!
А я разве его спрашивала? — Господи, я так бесконечно-скромна — в чувствах другого ко мне! — моя нескромность только в своих собственных. Мне бы и в голову не пришло.
А основание у нас было то же: ему было хорошо со мной, мне — с ним. И, беря во внимание разницу пород, отношение к слову (он — такой скупой! я — такая щедрая!) — выходит, что он-то, пожалуй, больше тянулся ко мне, чем я к нему.—
—
Словом, я от восторга...
Он по чувству исполнения некоего джентльмэнского долга.
А может быть — и этого нет?
____
Так я только раз в жизни мучилась,— 10 лет назад! — 17-ти лет! Я совсем забыла, как это бывает.
Как будто бы я лежу на дне колодца, с перешибленными ногами и руками, а наверху ходят люди, светит солнце.
Пустая светлая Поварская для меня страшна.

10-го русского мая 1920 г.
Оглушительная новость: у Н. Н. жена и дочь, обе в Крыму.— Не верится. — Может быть его дочь в Крыму, потому что у нее — тоже «гримаска»? — О жене я не думаю.— Всё равно.— Ревность (и вместе с тем — радость!) только к дочери.
И у него 7 комнат в Москве.
— «Василий Дмитриевич, Вы эту комнату берете?»
— «Зачем? У меня ведь есть.» — «Тогда я ее беру.» — «Зачем?»— «А так,— впрок.»

11-го мая 1920 г., ст.ст.— понедельник.
Вообще, со встречи с НН, я много потеряла в блеске. Это так ново для меня — я так это забыла — быть нелюбимой!
___
Что меня разлучило с НН.— Моя правда, правда всего моего существа, намеренно-резко подчеркнутая, чтобы знал с кем имеет дело (— Потом забыл бы, ибо — люби он меня — я бы, конечно, стала другой!)
___
НН! А начали всё-таки — Вы! (Друг дорогой, не виню!) — Вы первый сказали: — «Если бы я действительно был старым учителем, а Вы моим юным учеником, я бы сейчас возложил Вам руки на голову — благословил бы Вас — и пошел.» — Как же после этого не подставить головы — не поцеловать благословивших рук?
И — заметьте — я крепилась до следующего вечера!
___
У Вас не было матери.— Думаю об этом.— И, подумав, прощаю Вам все грехи.
___
— Даю торжественную клятву — coute que coute (чего бы это ни стоило (фр.)) — не заходить к Вам сама.
Радость не только не покрывает унижения. Унижение убивает радость. И, уходя от Вас, я бедней, чем была.

14-го русского мая 1920 г.
— Что такое желание? —
Мне хочется к НН — вот желание.
Но я не могу перебороть себя, чтобы заставить себя взойти к нему в комнату.— Что это? —
Очевидно: невозможность сильней желания, невозможность перебарывается только необходимостью.
Если бы мне был необходим НН, я бы взошла к нему в комнату.
Но — думаю до глубины: — нет! Мне кажется, мне было бы легче умереть у его порога.
___
И, хватаясь за голову, с чувством, что всё обрывается: — «Господи! Какой мир я в нем потеряла!»
___
До моего письма и возвращения книг всё шло иначе, он нет-нет да находил на секундочку свой прежний голос. Сквозь лед чувствовалось волнение.
Теперь же — непроницаемая стена. Всем существом чувствую, что для него НЕ СУЩЕСТВУЮ.
___
— Наверное презирает меня еще за «дружбу» с Милиоти, не зная, что дружу-то я с ним сейчас так усиленно потому, что из его, Милиоти, комнаты видно, как проходит он, НН.

Из цикла «Н.Н.В.»:
В мешок и в воду — подвиг доблестный!
Любить немножко — грех большой.
Ты, ласковый с малейшим волосом,
Неласковый с моей душой.

Червонным куполом прельщаются
И вороны, и голубки.
Кудрям — все прихоти прощаются,
Как гиацинту—завитки.

Грех над церковкой златоглавою
Кружить — и не молиться в ней.
Под этой шапкою кудрявою
Не хочешь ты души моей!

Вникая в прядки золотистые,
Не слышишь жалобы смешной:
О, если б ты — вот так же истово
Клонился над моей душой!
14 мая 1920

Н.Н. Вышеславцев. Портрет Павла Флоренского, 1922.

Из «Записной книжки 8»:
15-го русcкoгo мая 1920 г.
НН! В первый раз, когда Вы меня провожали, я в первый раз за всю мою жизнь остановилась не перед своим домом.
Всячески можно истолковать: 1) что мне до старого дома, раз есть новый дом (Вы), 2) просто не хочу домой 3) хочу домой, но не к себе (к Вам!) и т. д.
А в итоге: ни своего дома, ни Вашего.
___
НН хитер. Зная, что будет мучиться от меня, предпочел мучить — меня.
___
— Как это у него внутри, в груди? — Встречался, ждал, радовался, смеялся, провожал ночью по Поварской, гладил по голове — а потом сразу: заказ на декабристов — верниссаж — в промежутки — огород — какие-то старики — обеды и ужины...
Глядя на свои руки вспоминает ли он иногда, что я их целовала?
___
Женщина, которая у него постоянно в комнате, со мной и Алей ласкова. Если она его любит, она должна меня — немножечко — жалеть.

16-го мая 1920 г. (В действительности: 17-го мая) — Воскресение,— Троицын день.
День нашего примирения, дружочек.
Жаль, что я в этот день не могу преподнести Вам — новую любовь! (Не готова еще.)
Мириться с Вами я не пойду, хотя книжка Ваша готова — переписана и надписана.
— «Милому ННВ.— с большой грустью — от чистого сердца — в чудесный Троицын день.»
Но у Вас сегодня — верниссаж. Вам не до Троицына дня и не до женских стихов.

Духов день 1920 г. (Дата не вписана.)
— Проходит. —
Для меня вся земля — philtre amoureux,(любовный напиток(фр.).) поэтому — может быть — и проходит.
А НН (о котором больше всего — должно быть по старой памяти — думаю здесь, в книжке) встречая меня в графском саду, может быть думает так, как мужик, глядящий на тучу:
— «Слава Богу! — Пронесло!»
___
Встретила его сейчас в саду Соллогуба. Он каменный, я каменная. Ни тени улыбки.
Когда я его любила, я была убеждена, что он в этом убежден,— мне это даже было неприятно.
Теперь, когда не люблю (сухо дерево, завтра пятница!) — убеждена, что убежден и в этом.

Из цикла «Н.Н.В.»:
Сказавший всем страстям: прости —
Прости и ты.
Обиды наглоталась всласть.
Как хлещущий библейский стих,
Читаю я в глазах твоих:
«Дурная страсть!»

В руках, тебе несущих есть,
Читаешь — лесть.
И смех мой — ревность всех сердец! —
Как прокаженных бубенец —
Гремит тебе.

И по тому, как в руки вдруг
Кирку берешь — чтоб рук
Не взять (не те же ли цветы?),
Так ясно мне — до тьмы в очах! —
Что не было в твоих стадах
Черней — овцы.

Есть остров — благостью Отца, —
Где мне не надо бубенца,
Где черный пух —
Вдоль каждой изгороди. — Да. —
Есть в мире — черные стада.
Другой пастух.
17 мая 1920
Н.Н. Вышеславцев со студентами МосковскогоПолиграфического института. Май 1948.

Из «Записной книжки 8»:
20 русcкoгo мaя 1920 г., среда.
После встречи с НН. я как-то подавлена, открыв, что у меня живое сердце (для любви и для боли,— вот: «ноет!») я стала себя бояться, не доверять.— «Tu me feras encore bien mal quelque jour» («Ты причинишь мне еще большую боль когда-нибудь» (фр.).) — стала меньше себя любить.
10 лет я была Фениксом — бессмысленно и блаженно сгорающим и воскресающим (сжигающим и воскрешающим!) — а теперь — сомнение — подозрительность какая-то:
«А ну-ка — не воскреснешь?»

Из цикла «Н.Н.В.»:
Глазами ведьмы зачарованной
Гляжу на Божие дитя запретное.
С тех пор как мне душа дарована,
Я стала тихая и безответная.

Забыла, как речною чайкою
Всю ночь стонала под людскими окнами.
Я в белом чепчике теперь — хозяйкою
Хожу степенною, голубоокою.

И даже кольца стали тусклые,
Рука на солнце — как мертвец спеленутый.
Так солон хлеб мой, что нейдет, во рту стоит, —
А в солонице соль лежит нетронута…
25 мая 1920

Из «Записной книжки 8»:
Москва, 31-го мая ст. ст. 1920 г.
Письмо.
Мне так — так много нужно сказать Вам, что надо бы сразу — сто рук!
Пишу Вам еще как не-чужому, изо всех сил пытаюсь вырвать Вас у небытия (в себе), я не хочу кончать, не могу кончать, не могу расставаться!
У нас с Вами сейчас дурная полоса, это пройдет, это должно пройти, ибо если бы Вы были действительно таким, каким Вы сейчас хотите, чтобы я Вас видела (и каким Вас — увы! — начинаю видеть!), я бы никогда к Вам не подошла.
Поймите! — Я еще пытаюсь говорить с Вами по человечески — по своему! — добром, я совсем Вам другое письмо писать хотела, я вернулась домой, захлебываясь от негодования — оскорбления — обиды, но с Вами нельзя так, не нужно так, я не хочу забывать Вас другого, к которому у меня шла душа!
НН! Вы неправильно со мной поступили.
Нравится — разонравилась, нужна (по Вашему: приятна) — неприятна, это я понимаю, это в порядке вещей.
И если бы здесь так было — о Господи, мне ли бы это нужно было говорить два раза,— один хотя бы?!
Но ведь отношение здесь шло не на «нравится» и «не нравится» — мало ли кто мне нравился — и больше Вас! — а книжек я своих никому не давала, в Вас я увидела человека, а с этим своим человеческим я последние годы совсем не знала куда деваться!
Помните начало встречи: Опавшие листья? — С этого началось, на этом — из самых недр,— до самых недр — человеческом — шло.
А как кончилось? — Не знаю — не понимаю — всё время спрашиваю себя: что я сделала? Может быть Вы переоценили важность для меня — Ваших рук, Вашего реального присутствия в комнате, (осади назад!) — эх, дружочек, не я ли всю жизнь свою напролет любила — взамен и страстнее существующих! — бывших — небывших — Сущих!
Пишу Вам и полной чистоте своего сердца. Я правдива, это мой единственный смысл. А если это похоже на унижение — Боже мой! — я на целые семь небес выше унижения, я совсем не понимаю, что это такое.
Мне так важен человек — душа — тайна этой души, что я ногами себя дам топтать, чтобы только понять — справиться!
Чувство воспитанности,— да, я ему следую,— здравый смысл, да, когда партия проиграна (раньше, чем партия проиграна), но я здесь честна и чиста, хочу и буду сражаться до конца, ибо ставка — моя собственная душа!
— И божественная трезвость, которая больше, чем здравый смысл,— она-то и учит меня сейчас: не верь тому, что видишь, ибо день сейчас заслоняет Вечность, не слышь того, что слышишь, ибо слово сейчас заслоняет сущность.
Первое зрение во мне острее второго. Я увидела Вас прекрасным.
Поэтому, минуя «унижение» — и — оскорбления — все забывая, стараясь забыть, хочу только сказать Вам несколько слов об этой злополучной книжечке.
Стихи, написанные человеку. Под сеткой стихотворной формы — живая душа: мой смех, мой крик, мой вздох, то, что во сне снилось, то что сказать хотелось — и не сказалось,— неужели Вы не понимаете?! — Живой человек — я.—
Как же мне всё это: улыбку, крик, вздох, протянутые руки — живое!!! - отдавать Вам, которому это нужно только как стихи?!
— «Я к этой потере отношусь не лирически», а стихи-то все, дар-то весь: Вы — я — Вам — мое — Вас... Как же после этого, зачем же после этого мне Вам их давать? — Если только как рифмованные строки — есть люди, которым они более нужны, чем Вам, ибо не я же! — не моей породы поэты — Ваши любимые!
То же самое что: тебе отрубают палец, а другой стоит и смотрит,— зачем? Вы слишком уверены, что стихи — только стихи. Это не так, у меня не так, я, когда пишу, умереть готова! И долго спустя, перечитывая, сердце рвется.
Я пишу потому что не могу дать этого (души своей!) — иначе.— Вот.—
А давать их — только потому что обещала — что ж! — мертвая буква закона. Если бы Вы сказали: «Мне они дороги, потому что мне»...,— «дороги, потому что Ваши», «дороги потому что было»..., «дороги, потому что прошло»,— или просто: дороги — о, Господи! — как сразу! как обеими руками! —
— А так давать,— лучше бы они никогда написаны не были!
— Странный Вы человек! — Просить меня переписать Вам стихи Джалаловой — привет моей беспутной души ее беспутной шкуре
Зачем они Вам? — Форма? — Самая обыкновенная: ямб, кажется. Значит, сущность: я.— А то, что Вам написано, Вами вызвано, Вам отдано,— теряя это (даже не зная — что, ибо не читали) Вы не огорчены лирически, а просите у меня книжечку, чтобы дать мне возможность поступить хорошо.— Не нужно меня учить широким жестам, они все у меня в руке.
— Как мне бы хотелось, чтобы Вы меня поняли в этой истории со стихами — с Вами самим!
Как я хотела бы, чтобы Вы в какой-нибудь простой и ясный час Вашей жизни просто и ясно сказали мне, объяснили мне; в чем дело, почему отошли.— Так, чтобы я поняла! — поверила!
Я, доверчивая, достойна правды.
Устала.— Правда как волна бьюсь об скалу (не не-любви, а непонимания!)
— И с грустью вижу, насколько я, легковесная, оказалась здесь тяжелее Вас.
МЦ.
— И на фронт уходите и не сказали.—
___
Не вспоминаю о НН.— днями. Если он, действительно, всё это сделал (торг с Сережиными книгами, отношение к Але, наглость последнего разговора) — чтобы оттолкнуть меня, удивляюсь отсутствию в нем меры, хватило бы и десятой доли!
Но, подумав, неожиданно заключаю: .. чтобы оттолкнуть меня,— преклоняюсь перед его чувством меры: в большее я бы не поверила, меньшим бы он меня не оттолкнул!»

Так вот кого изобразил на злополучном портрете в 1921 году художник Вышеславцев... Ее - чужую, «другую», странную женщину, прошедшую мимо. Нелюбимую, непонятую со своей открытостью и бурей чувств. Не портрет Марины Цветаевой - портрет любви ее к Н.Н. и нелюбви, непонятости ее - им.

http://www.ljpoisk.ru/archive/582742.html

Другие статьи в литературном дневнике:

• 27.09.2013. История одного портрета
• 23.09.2013. Два солнца - соперники
• 20.09.2013. ***