Бракосочетание Марины Цветаевой с Сергеем Эфроном (январь 1912 года) начинает наиболее материально обеспеченный период в ее жизни. Замужество временно притупило ее творческие замыслы. Теперь она, наконец, смогла забыть о ненавистной гимназии, которую она так и не окончила. В детстве и ранней юности Цветаеву мучила ее внешность, особенно ее круглое и румяное лицо. Это не соответствовало желаемому ею поэтическому облику и напоминало не ее любимую пушкинскую героиню Татьяну, а скорее Татьянину круглолицую сестру Ольгу.
После замужества Цветаева похудела, стала уделять больше внимания своему гардеробу и пробовать новые, интересные виды причесок. Фотографии, снятые в 1911-16 годах, стильный портрет, написанный художницей Магдой Нахман-Ачария в 1913 году, и воспоминания современников показывают новую Марину Цветаеву: общительную, самоуверенную и элегантную. Она обрела внутреннее спокойствие, уверенность в своей привлекательности и в своем месте в обществе. Вышесказанное относится только к одному периоду ее жизни, а именно к первым четырем годам замужества.
Благодаря щедрости Сусанны Мейн («Тье», швейцарка—гувернантка матери Цветаевой, позже вышедшая замуж за деда поэта А. Д. Мейна и относившаяся после его смерти к Марине и ее сестре Асе как к собственным внучкам), Марина и Сергей смогли в 1912 году купить дом в Замоскворечье. В этом доме 5 сентября 1912 года родилась их дочь Ариадна. Через два года они дом продали и переехали в квартиру в Борисоглебском переулке № 6, где Цветаева прожила вплоть до отъезда из России в 1922 году. Но их вторым домом была дача Волошиных в Крыму, где они часто жили летом. В зимние месяцы Елена Оттобальдовна Волошина, прозванная сыном Максом Пра (сокращенная форма слова «праматерь»), обычно жила в Москве вместе с сестрами Сергея — Верой и Лилей. Наряду с сестрой Асей, эти женщины были ближайшими людьми для Цветаевой в первые годы замужества.
В течение зимы 1913—14 гг. Анастасия (Ася), Цветаева подружилась с Василием Розановым, в те годи одним из известнейших писателей России, и вступила с ним в переписку. Узнав от сестры, что Розанов интересовался их отцом (умершим за год до этого и бывшим близким Розанову по их общим консервативным воззрениям), Цветаева отправила Розанову три длинных письма—исповеди об истории своей семьи и своей жизни. Полные ранее неизвестных сведений, эти письма стали — после частичной публикации в Советском Союзе в 1969 г. и опубликования полных текстов в Париже в 1972 г. — необходимыми источниками для изучения биографии Цветаевой и понимания ее психологического развития.
В письме к Розанову 7 марта 1914 года Цветаева писала: «Да, о себе: я замужем, у меня дочка 1 года — Ариадна (Аля). Моему мужу 20 лет. Он необычно и благородно красив, он прекрасен внешне и внутренне». Сознавая враждебное отношение Розанова к евреям, она добавила: «В Сереже соединены — блестяще соединены — две крови: еврейская и русская. Он блестяще одарен, умен, благороден». И далее, в том же письме: «Сережу я люблю бесконечно и навеки. Дочку свою обожаю».
Ситуация Марины Цветаевой в те годы представляет своеобразные параллели с ситуацией ее родной страны и культуры. Период перед началом первой мировой войны был временем небывалого экономического процветания в России. Это произошло благодаря успеху земельной реформы, проведенной премьер—министром П. Столыпиным, широкому распространению сельскохозяйственных и потребительских кооперативов и обильным урожаям, следовавшим год за годом. В первый — и единственный — раз в истории Россия стала поставлять в большом масштабе съестные продукты другим странам.
В литературе, искусстве и философии начало второго десятилетия XX века поражает своим блеском. По сравнению с предшествующей и последующей эпохами, культурная атмосфера потрясает раскованностью. После революции 1905 года установилась свобода мнений в политической, религиозной и сексуальной сферах, представлявшаяся ранее немыслимой. Большевистская газета «Правда» (имевшая большое будущее) стала легально продаваться в 1912 году. А с другой стороны, дягилевский журнал «Мир искусства» и ряд других изданий, последовавших его примеру, сломили хребет традиций «властителей дум» XIX века с их непрекращающимися требованиями фотографического реализма и социальной значимости в литературе в ущерб, всему остальному. Такое двойное культурное, освобождение привело к вспышке творческого новаторства, часто приписываемой на Западе послереволюционному периоду, но произошедшей на самом деле между революциями 1905 и 1917 годов.
В живописи различные школы модернизма, привлекшие столько внимания на Западе за последние годы, были полностью сформированы к 1912 году. В музыке Скрябин, Стравинский и юный Сергей Прокофьев создавали стиль XX века. В театре плеяда замечательных режиссеров, в их числе В. Мейерхольд и Е. Вахтангов, воспитанных на примере К. Станиславского, стали отходить от его концепций реалистической и психологической драмы и нащупывать контуры нового театра, позже принятого в западных странах. Во всех областях культуры происходило новооткрытие искусства прошлых времен и новых идей и форм модернизма, нарождавшихся в других странах.
И все же, несмотря на этот явный экономический и культурный прогресс, политическое настроение в стране было скорее мрачным. А. Солженицын сравнил отношения между царским правительством и русским обществом того времени с положением двух лошадей, запряженных в один и тот же экипаж, но тянущих его в противоположных направлениях. Николай II, разрешив законодательную Думу, вмешивался в ее работу и неоднократно распускал выбранных депутатов из-за несогласия с их проектами. Его истеричная супруга — немка Александра прилагала все усилия, чтобы лишить Россию свобод, завоеванных после революции 1905 года. Ее требование, чтобы безграмотному и нечестному знахарю Г. Распутину было дано право решать государственные вопросы, нанесло дому Романовых непоправимый ущерб.
Как можно было позже наблюдать в период Веймарской республики в Германии и в США после войны во Вьетнаме, эпохи обретения новых прав и свобод часто воспринимаются современниками как времена упадка и угнетения. Речи конституционных демократов и социалистов—революционеров в Думе и стихи А. Блока и А. Белого, относящиеся к 1905-1917 годам, изображают то время как самое безнадежное в истории России. В 1909 году, 84-ю годовщину восстания декабристов, Зинаида Гиппиус адресовала исполненное страсти послание к их теням, в котором уверяла, что в русском обществе ничего не изменилось (а ведь она писала полвека спустя после освобождения крестьян и других коренных реформ Александра II, не говоря уже о 1905 годе). Это — один из сотен возможных примеров, указывающих, что отмена монархии была минимумом, который в то время мог бы удовлетворить требования общества.
На сложном и разнообразном литературном фоне тех дней стихи, опубликованные Мариной Цветаевой в сборнике «Вечерний альбом» (1910), при всей их самобытности, и техническом мастерстве, не могли не представляться ограниченными по тематике и несколько провинциальными по мировоззрению. После появления сборников «Волшебный фонарь» и «Из двух книг» даже критики, приветствовавшие дебют Цветаевой, например Н. Гумилев и М. Шагинян, выразили недоумение, почему мир Цветаевой так упорно продолжает ограничиваться одной только детской.
Маловероятно, чтобы их доводы и советы ее убедили. Однако, продолжая писать стихи, она временно перестала их публиковать, целиком посвятив себя мужу и дочери. Отношение Цветаевой . к маленькой Ариадне было столь же требовательным и деспотичным, как и обращение с ней самой ее матери в годы детства. Это видно из ее дневника «Аля. Записи о моей первой дочери», опубликованного Вероникой Лосской в 1981 году, и из двух стихотворений «Але», написанных в июне 1914 года. Ребенку еще не исполнилось двух лет, однако, эти тексты возлагают на нее ожидания невероятных достижений и свершений в будущем. Она должна быть, когда вырастет, знаменитой красавицей и великим поэтом. Любовь Цветаевой к дочери была откровенно собственнической и ревнивой, ребенка не должен интересовать никто, кроме ее матери, и только матери будет посвящена ее жизнь:
Я — змей, похитивший царевну —
Дракон! — Всем женихам — жених!
О свей очей моих! — О ревность
Ночей моих!
Та же материнская забота, но носящая менее требовательный характер, видна в отношениях Цветаевой к мужу. В этих отношениях она, с самого начала взяла на себя ведущую роль. Это она решила, что они поженятся, и она внушила ему свои романтические взгляды и старомодную учтивость, столь ею ценимую в мужчинах (они всегда говорили друг с другом на «вы»). В двух посвященных ему стихотворениях 1914 года он изображен хрупким, пассивным, но таящим скрытые волшебные силы. Вот портрет Сергея на пляже в Коктебеле:
Как водоросли Ваши члены,
Как ветви мальмэзонских ив...
Так Вы лежали в брызгах пены,
Рассеянно остановив
На светло-золотистых дынях
Аквамарин и хризопраз
Сине-зеленых, серо-синих,
Всегда полузакрытых глаз.
===========
Так, драгоценный и спокойный,
Лежите, взглядом не даря,
Но взглянете — и вспыхнут войны,
И горы двинутся в моря,
И новые зажгутся луны,
И лягут радостные львы —
По наклоненью Вашей юной,
Великолепной головы.
В приписке к уже цитированному письму к Розанову от 7 марта 1914 года читаем: «Хочется сказать Вам еще несколько слов о Сереже. Он очень болезненный. 16-ти лет у него начался туберкулез» Теперь процесс у него остановился, но общее состояние здоровья намного ниже среднего. Если бы Вы знали, какой это пламенный, великодушный, глубокий юноша! Я постоянно дрожу над ним. От малейшего волнения у него поднимается температура. (...) Он — мой самый родной на всю жизнь. Я никогда бы не могла любить кого—нибудь другого, у меня слишком много тоски и протеста. Только при нем я могу жить так, как живу — совершенно свободная. Никто — почти никто! — из моих друзей не понимает моего выбора. Выбора! Господи, как будто я выбирала!»
Несколько недель спустя материнская заботливость Цветаевой о муже, выраженная в очередном письме к Розанову, приняла форму, которая могла кого угодно смутить. В возрасте 21 года у Сергея все еще не было аттестата зрелости. Он решил пройти экзамены в гимназии в Феодосии, так как без аттестата он не мог поступить в университет. И рисковал быть забранным на военную службу. Директор гимназии, где он хотел сдать экзамены был пламенным почитателем Розанова. Цветаева попросила Розанова (в письме от 18 апреля 1914 года), чтобы он прислал директору свою книгу «Опавшие листья» («с милой надписью») и письмо с упоминанием о своем уважении к И. В. Цветаеву о Сережиной болезни, «о его желаний поступить в университет, вообще — расхвалите». В результате, считала Цветаева, директор позаботится, чтобы Сергей выдержал экзамены, независимо от степени его подготовки. Что предпринял Розанов, получив такое письмо,— мы не знаем, но неудивительно, что его переписка с Цветаевой оборвалась после её письма 18 апреля.
Попытка Сергея Эфрона получить аттестат зрелости в 21 год типична для всей его дальнейшей жизни. Деликатный и обаятельный; он так и остался вечным студентом, поступая в разные учебные заведения и записываясь на всевозможные курсы, когда ему было далеко за сорок. Если не считать его военную службу во время гражданской войны и разные стипендии для университетской учебы 1920—е годы и за менее похвальные занятия в 1930-х, он почти всю жизнь был на иждивении у жены.
1913 год был поворотным в эволюции поэзии Цветаевой. Ее поэзия становится более зрелой и отходит от тона девочки—подростка, в котором были выдержаны первые сборники. Это наблюдается в нескольких стихотворениях 1913 года, посвященных теме смерти. В них видна новая трезвость тона и простота, граничащая со скупостью выражения, особенно по сравнению с нарочитым романтизмом ранних сборников. Ее понимание смерти в этих стихотворениях коренным образом отличается от юношеского желания героической смерти, бывшего ее любимой темой всего несколько лет назад. Теперь она спокойно принимает реальность и неизбежность смерти. В одном стихотворении за другим молодая жена и мать описывает свои похороны, обращается к прохожему у своей могилы и говорит из гроба далекому потомку. В этих стихах отсутствует страх перед смертью, в них нет ничего трагичного. Общий тон положительный и почти оптимистичный.
Эти стихотворения — часть следующего сборника Цветаевой. Она назвала его «Юношеские стихи» и включила в него свою поэзию от начала 1913 года до последнего дня 1915—го. Заглавие мало соответствует содержанию сборника, оно бы гораздо более подходило ее двум первым книгам. При жизни поэта сборник не был издан и появился на Западе в двух изданиях только в 1976 году. До 1990 года в России печатались из него только отдельные стихотворения.
«Юношеские стихи» — явно сборник переходного периода, единственный такой случай в наследии Цветаевой. Большая часть вошедших в него стихотворений выдержана в юношески романтичной ранней манере. Но вышеупомянутые стихотворения о смерти были для нее новым этапом; это же относится к длинному повествовательному произведению «Чародей», посвященному Асе и носящему жанровое определение «поэма». В XVIII веке термин «поэма» обозначал в России эпическое произведение, написанное в подражание Гомеру или Вергилию. В пушкинскую эпоху поэмой стали называть повесть в стихах байроновского образца. В XVIII и XIX веках поэмы строились на развернутых фабулах, вымышленных или исторических. Русские поэты XX века стали заменять четко построенные фабулы XVIII—XIX веков фрагментарными автобиографическими сюжетами, обычно сосредоточенными на собственных психологических переживаниях. Если бы цветаевский «Чародей» был опубликован вскоре после его создания (а не шестьдесят лет спустя), он бы по праву занял место в ряду автобиографических поэм XX века, вместе с такими позже написанными, значительными образчиками жанра, как «Младенчество» Вячеслава Иванова (1918), «Первое свидание» Андрея Белого (1921) и «Про это» Маяковского (1923).
Написанный особой, созданной для данного случая строфой (три строки четырехстопного ямба, за которыми следует одна строка двустопного ямба с перекрестной рифмовкой), «Чародей» описывает в юмористическом тоне дружбу сестер Цветаевых с поэтом и критиком Эллисом (псевдоним Льва Кобылинского) в 1909-10 годах. Поэт смеется над наивностью и детскостью своей и сестры и над ветреностью и разбросанностью Эллиса и, в то же время, описывает с любовью и благодарностью праздничную и волшебную атмосферу его встреч с сестрами, которых он знакомил с символистскими теориями и стихами В. Соловьева и А. Блока. Эта поэма — как бы прощание взрослеющего поэта с юностью, с которой она прощается не отрекаясь.
Кроме «Чародея» и стихов о смерти, в «Юношеские стихи» вошло еще одно произведение, показывающее растущую поэтическую мощь Цветаевой. Это — цикл из семнадцати стихотворений «Подруга», написанных между 16 октября 1914 года и 6 мая 1915-го. Цикл возник в результате сложных отношений поэта с другим человеком, отношений, ставших одним из ключевых эпизодов цветаевской биографии. Как и «Чародей», этот эпизод был неизвестен исследователям до 1970—х годов, оставляя в ее жизни большой пробел, который теперь можно заполнить.
«Мы никогда не расстанемся. Наша встреча — чудо», — писала Цветаева В. Розанову о своем муже в марте 1914 года. Нет оснований сомневаться в ее искренности. А через полгода произошло событие, которое придает ее словам ироническое звучание. В октябре того года Марина Цветаева познакомилась в московском литературном салоне с Софией Парнок, которую она впоследствии охарактеризовала как:
Не женщина и не мальчик,
Но что—то сильнее меня!
София Парнок (1885—1933) родилась на юге России в зажиточной еврейской семье. Когда она и Цветаева встретились, Парнок была известна как литературный переводчик и критик и печаталась под псевдонимом Андрей Полянин. Много лет спустя, когда ее отношения с Цветаевой давно прекратились, она выросла в замечательного поэта большого дыхания. Всю свою жизнь Парнок была лесбиянкой, открыто и даже агрессивно.
Самое первое впечатление, произведенное на Цветаеву встречей с Парнок, можно передать французским выражением un coup de foudre (приблизительно «гром среди бела дня»):
Сердце сразу сказало: «Милая!»
Все тебе — наугад — простила я,
Ничего не знав — даже имени!
О люби меня, о люби меня!
Вижу я по губам — извилиной,
По надменности их усиленной,
По тяжелым надбровным выступам:
Это сердце берется — приступом!
Все усмешки стихом парируя,
Открываю тебе и миру я,
Все, что нам в тебе уготовано,
Незнакомка с челом Бетховена!
Связь между двумя женщинами началась сразу после их первого знакомства в октябре 1914 года. Она оставалась центральным фактом в жизни и той и другой до февраля 1916 года, и следы этой связи можно найти в стихах Цветаевой до апреля того года. Ее отражения в творчестве Цветаевой не были замечены исследователями (включая и автора этих строк) до конца 1970—х годов. Тогда С. Полякова, советский литературовед, посвятившая долгие годы изучению творчества и биографии Парнок и ее отношении с Цветаевой, поняла, что она не сможет опубликовать свои труды на эту тему в России, и послала их за границу. «Собрание стихотворений» Софии Парнок, с вступлением и примечаниями С. Поляковой, ее же книга «(Не) закатные оны дни: Цветаева и Парнок» (обе книги вышли в издательстве «Ардис» в США) и отдельный критический этюд о цикле «Подруга» внесли значительные новые перспективы в изучение наследия Цветаевой, перспективы, которые серьезный биограф не имеет права игнорировать.
Бисексуальность Цветаевой, раскрытая С. Поляковой, не должна удивлять — сама Цветаева достаточно часто о ней упоминает в письмах и мемуарных очерках. В очерке «Мой Пушкин» поэт вспоминает, как ее мать над ней издевалась, когда в возрасте шести лет ей очень понравилась сцена в саду из оперы «Евгений Онегин». Мать считала, что девочка в таком возрасте не могла понять содержания этой сцены и решила, что ее дочь влюбилась в певца, исполнявшего партию Онегина. «Мать ошиблась,— писала взрослая Цветаева.— Я не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немного больше), не в них двух, и в их любовь. В любовь».
Влюбленность всегда была любимой формой общения с другим человеком для Цветаевой. В любви она искала романтики и духовного слияния двух личностей. Она никогда не доверяла физической, плотской стороне любви. Связь с Парнок разбудила ее чувственность и дала эротическое удовлетворение, какого не могли дать ни страстная, но целомудренная юношеская влюбленность во Владимира Нилендера, ни, очевидно, брак с Сергеем Эфроном. Отсюда — сочетание эротического неистовства с нескрываемой враждебностью в некоторых стихотворениях цикла «Подруга», особенно № 13 и 14. Внутренний конфликт в этих стихотворениях не имеет никакого отношения к отказу от лесбийской любви или боязнью перед санкциями со стороны общества.
Не в пример послереволюционному Советскому Союзу, русское общество последних предреволюционных десятилетий относилось весьма терпимо к взаимной любви представителей одного и того же пола. Во время суда и приговора Оскару Уайльду в 1895 году, когда пресса англоязычных стран писала о нем с ужасом и отвращением, русские писатели, даже такие консервативные, как В. Розанов, смотрели на этот процесс как на преследование талантливого человека лицемерными британскими властями. Отмена цензуры после революции 1905 года позволила Михаилу Кузмину опубликовать автобиографический роман «Крылья», содержащий красноречивую апологию гомосексуализма. Этот роман имел огромный успех у публики и критики и переиздавался каждые несколько лет вплоть до Октябрьской революции, вскоре после которой он был запрещен.
Среди известных писателей того времени, писавших открыто и с сочувствием об однополой любви, были Вячеслав Иванов; его жена Лидия Зиновьева-Аннибал (тема лесбийской любви была ее специальностью; Цветаева особенно ценила сборник рассказов «Трагический зверинец», подаренный Цветаевой М. Волошиным); романистка Евдокия Нагродская;
ведущий поэт крестьянской группы Николай Клюев, через несколько лет София Парнок. В числе соседей Волошиных в Коктебеле была младшая сестра Владимира Соловьева, Поликсена, которая везде появлялась в сопровождении своей долголетней возлюбленной — Наталии Манасеиной. Цветаева впоследствии их упомянула в «Письме к амазонке» — ее эссе 1933 года о лесбийской любви.
Связь Цветаевой с Парнок вскоре стала известной в ее ближайшем кругу. Книга Поляковой приводит отрывки из писем Елены Волошиной («Пра») к ее приятельнице, художнице Юлии Оболенской, писем, относящихся к осени 1914 года. Волошину беспокоило, как отнесется к происходящему Сергей Эфрон: «Что Вам Сережа наговорил? Почему Вами страшно за него? (...) Вот относительно Марины страшновато: там дело пошло совсем всерьез. Она куда-то с Соней уезжала на несколько дней, держала это в большом секрете. Соня эта уже поссорилась со своей подругой, с которой вместе жила и наняла себе отдельную квартиру на Арбате. Это все меня и Лилю очень смущает и тревожит, но мы не в силах разрушить эти чары». Полная безумств поездка Цветаевой и Парнок под конец декабря 1914 года в старинный город Ростов Великий, где они посетили рождественский рынок и провели ночь в монастырской гостинице, описана с яркими подробностями в седьмом стихотворении цикла «Подруга».
Парнок была постоянным сотрудником либерального журнала «Северные записки», издававшегося в Санкт-Петербурге богатой русско-еврейской четой, Софией Чайкиной и ее мужем Яковом Сакером. Цветаева с ними познакомилась через Парнок. Начиная с января 1915 года и до закрытия журнала после Октябрьской революции «Северные записки» регулярно печатали лирику Цветаевой. В том же журнале появился ее перевод романа «Новое упование» графини Анны де Ноай. В те времена Цветаева не любила получать литературных гонораров и издатели журнала оплачивали ее труд подарками и приглашениями, которые, как оказалось, обогатили ее поэтический и тематический диапазон.
Подарки включали две лисы (одна в виде чучела, а другая — горжетки), флакон духов «Корсиканский жасмин» (в память юношеского увлечения Цветаевой Наполеоном) и трехтомный сборник русских народных сказок, собранных известным фольклористом А. Афанасьевым. Когда Чацкина и Сакер приезжали в Москву, они повезли Цветаеву слушать цыганский хор. Вскоре сюжеты из русского фольклора и цыганская музыка появились в поэзии Цветаевой. С ними пришла новая лексика и новый тон, помогшие поэту окончательно порвать с узким мирком гостиной и детской, питавшим ее раннее творчество.
Связь Цветаевой с Софией Парнок была бурной с самого начала. Парнок была чем-то вроде Дон Жуана в юбке. Ее ухаживания за другими женщинами, если понять буквально пятое стихотворение цикла «Подруга», начались меньше чем через месяц после встречи с Цветаевой. Во всем цикле стихотворения о близости и интимности чередуются с другими, где говорится о ревности и чувстве обиды. Первая мировая война, начавшаяся в августе 1914 года, которую Цветаева сначала как бы проглядела, дала Сергею возможность выхода из невыносимого положения, в которое его поставил» любовная связь жены с женщиной. В марте 1915 года он ушел на фронт санитаром-добровольцем,
Весну и лето того года Цветаева и Парнок жили вместе как пара. Сестра и дочь Цветаевой сопровождали их на Украину, где они провели часть лета в имении, принадлежавшем друзьям Парнок. Оттуда Цветаева написала своей золовке, Лиле Эфрон, вдумчивое и ласковое письмо: «Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда я от него не уйду. Пишу ему то каждый, то — через день, он знает всю мою жизнь, только о самом грустном я стараюсь писать реже. На сердце — вечная тяжесть. С нею засыпаю, с нею просыпаюсь».
«Соня меня очень любит,— говорится далее в письме,— и я ее люблю — это вечно, и я от нее не смогу уйти. Разорванность от дней, которые надо делить, сердце все совмещает». И через несколько строк: «Не могу делать больно и не могу не делать». Боль от необходимости выбирать между двумя любимыми людьми также нашла свое выражение в небольшом стихотворении, написанном в октябре 1915 года. Оно — редкий случай, когда Цветаева построила маленькую лирическую вещь на заимствованном материале, создав вариацию или вольную парафразу на полный отчаяния романс Франца Шуберта «Die Nebensonnen» («Ложные солнца») из цикла «Зимнее путешествие»:
Два солнца стынут — о Господи, пощади! —
Одно — на небе, другое — в моей груди.
Как эти солнца — прощу ли себе сама?
Как эти солнца сводили меня с ума!
И оба стынут — не больно от их лучей!
И то остынет первым, что горячей.
За любовь к Софии Парнок Цветаевой пришлось заплатить дорогой эмоциональной ценой, что явствует из конца последнего стихотворения в сборнике «Юношеские стихи»: «Но на бегу меня тяжелой дланью//Схватила за волосы Судьба!» — а также из стихотворения о своевольных женщинах, не живущих по общепринятым законам и обычаям, написанного в ноябре 1915 года и начинающегося словами: «Быть в аду нам, сестры пылкие».
В конце декабря 1915 года Цветаева и Парнок поехали в Петербург, (переименованный в Петроград из-за войны) в гости к С. Чайкиной и ее мужу. В рассказе об этой поездке в мемуарном очерке о М. Кузмине Цветаева не упоминает о присутствии Парнок, но письмо к Кузмину, опубликованное в книге Софии Поляковой, восстанавливает истинное положение. Цветаева вспоминает в этом письме, что их пребывание у Чайкиной состояло из споров и ссор между ней и Парнок. В очерке «Нездешний вечер», написанном через двадцать лет, Цветаева предпочла вспомнить не разрыв с Парнок, а литературный вечер в доме кораблестроителя Акима Каннегисера, где она читала свои стихи блестящему собранию литераторов и познакомилась с рядом значительных поэтов.
Дом Каннегисеров был широко известен в литературных кругах северной столицы. Он часто упоминается в мемуарах писателей русской эмиграции. Цветаева встречалась со всей этой семьей во время помещения Петербурга и особенно подружилась со старшим сыном Каннегисеров — Сергеем. Но она также была знакома и с младшим сыном, Леонидом, начинающим поэтом и близким другом Сергея Есенина (в очерке «Нездешний вечер» Цветаева намекает, что между Есениным и Леонидом Каннегисером была любовная связь, предположение, которое находит подтверждение при внимательном прочтении стихов того и другого, относящихся к лету 1916 года). После Октябрьской революции Леонид Каннегисер вошел в историю, став убийцей зловещего начальника петроградской ЧК Моисея Урицкого.
К большому разочарованию Цветаевой на вечере у Каннегисеров не присутствовала Анна Ахматова, к тому времени ставшая наиболее популярной поэтессой России. Но зато там были два крупных поэта, с которыми у Цветаевой завязались литературные и личные отношения: Михаил Кузмин и Осип Мандельштам. Цветаева уже встречалась с Мандельштамом у Волошиных в Коктебеле прошлым летом, но эти два поэта осознали творческий масштаб друг друга только после их выступлений на судьбоносном вечере у Каннегисеров. В Петрограде у них произошел разговор, который был прерван. Мандельштам считал этот разговор настолько значительным, что в феврале он приехал в Москву, чтобы его продолжить. Весной 1916 года он несколько раз приезжал к Цветаевой в Москву.
Кузмин, наряду с Бальмонтом и Блоком, был поэтом, оказавшим наиболее сильное влияние на творческую эволюцию Цветаевой от «Вечернего альбома» к сборнику «Версты I». Вечер у Каннегисеров был их единственной личной встречей. Но Цветаева сознавала свою литературную близость с Кузминым до конца жизни. Она написала ему с большой откровенностью о своей связи с Софией Парнок и оставила два незабываемых портрета Кузмина, один в прозе, «Нездешний вечер» (1936). Заглавие последнего отсылает к сборнику стихов Кузмина 1921 года — «Нездешние вечера».
У Каннегисеров Цветаева прочла пацифистские и германофильские стихи, удивляясь, что никто не возражал против таких тем в самый разгар войны с Германией. Она слушала, как Есенин, Мандельштам и Кузмин читали свои новейшие вещи. Кузмин, который был не только поэтом, но и композитором, обещал исполнить свои песенки под собственный аккомпанемент на фортепиано. Эта сторона его дара особенно ценилась и интересовал;
Цветаеву. Но она обещала Софии Парнок, не приехавшей к Каннегисерам из-за мигрени, рано вернуться, чтобы рассказать о вечере. Несмотря на уговоры Каннегисеров и Кузмина, Цветаева не осталась дольше и не услышала пения Кузмина. Когда она вернулась к Чацкиной, Парнок уже легла спать. Позже Цветаева писала Кузмину: «Никогда ей не прощу, что тогда не осталась». В «Нездешнем вечере» Цветаева скрыла факты и написала, что обещала ее дождаться, а потом ушла спать София Чацкина, а не София Парнок.
Вернувшись в Москву в середине января 1916 года, Цветаева все еще надеялась спасти отношения с Парнок от разрыва. Когда Осип Мандельштам уехал из Москвы 5 февраля после первого из своих кратких наездов, Цветаева поспешила к Парнок, но на постели ее подруги сидела другая женщина, и Цветаевой было сказано, что их связь кончена. Это был удар по гордости Цветаевой, от которого она не могла оправиться. Сначала она писала об утраченной любви с сожалением; впоследствии с чувством обиды, граничившим с ненавистью. В апреле 1916 года она адресовала Парнок прощальное стихотворение, нечто вроде реквиема их близости. Стихотворение построено на устарелой и традиционной фразе «во время оно» и его лексика напоминает и молитву и причитание:
В оны дни ты мне была как мать,
Я в ночи тебя могла позвать,
Свет горячечный, свет бессонный,
Свет очей моих в ночи оны.
Благодатная, вспомяни,
Незакатные оны дни;
Материнские и дочерние,
Незакатные, невечерние.
Не смущать тебя пришла — прощай,
Только платья поцелую край,
Да взгляну тебе очами в очи,
Зацелованные в оны ночи.
Будет день — умру — и день — умрешь,
Будет день — пойму — и день — поймешь...
И вернется нам в день прощёный
Невозвратное время оно.
Связь с С. Парнок причинила Цветаевой много боли. Вспоминая их близость в дневнике 1920 года, Цветаева писала: «Она отталкивала меня, окаменевала, ногами меня топтала, но — любила». Она характеризовала разрыв с Парнок как «первую катастрофу» в своей жизни. Но эти боль и катастрофа помогли ей стать взрослым человеком и зрелым поэтом. Эта полная зрелость впервые обнаружилась в 1915 году в цикле «Подруга». В стихах, написанных в начале 1916 года, особенно в группе стихотворений, обращенных к О. Мандельштаму, видны разносторонность, вдохновение и виртуозность поэта, приближающегося к вершинам творчества.
Калифорнийский университет Беркли (США)
Из книги «Марина Цветаева личность, историческое окружение и поэзия»
Семен Карлинский, профессор факультета славистики Калифорнийского университета в Беркли, — один из самых известных и авторитетных исследователей сексуальных аллюзий в русской литературе и культуре от Пушкина до современности. Его исследования отличает предельное внимание к фактам, он тщательно работает с архивными материалами и мемуарными источниками.
Карлинский — автор до сих пор единственной биографии Марины Цветаевой (М.Цветаева: Женщина, ее мир и ее поэзия). Сейчас он заканчивает работу над русским переводом этой книги. С разрешения автора одну из ее глав мы предлагаем нашим читателям. В ней увлекательно рассказывается о любовном романе двух выдающихся русских поэтесс, Софии Парнок и Марины Цветаевой — о недолгом, но удивительно плодотворном для творчества периоде их близости.
О Софии Парнок
Елена Печерская
«Русский Лесбос»
Как известно, остров Лесбос находится на территории Греции и вошел в мировую историю благодаря тому, что стал местом рождения гениальной поэтессы Сафо, описание любовной страсти в стихах которой до сих пор не может оставить равнодушным никого. Кроме того, остров Лесбос стал известен благодаря широкому распространению на нем женского гомосексуализма, называемого иначе лесбийской любовью, которой отдала щедрую дань и сама Сафо.
Известно, что в Элладе на гомосексуальные отношения смотрели и весьма снисходительно и даже поощряли их. Это объяснялось просто: древнегреческие города-государства были не слишком заинтересованы в чрезмерном увеличении своего населения. Однако в христианской культуре отношение к однополой любви было резко отрицательным: гомосексуализм, как мужской, так и женский, считался тяжким грехом и подвергался резкому осуждению. Тем не менее люди с альтернативной сексуальной направленностью встречались во всех странах и во все времена, в особенности среди деятелей искусства. Не миновала чаша сия и Россию. Однако до последнего времени сведения о лесбийских увлечениях русских поэтесс, равно как и об однополой любви поэтов-мужчин, предпочитали не делать достоянием гласности. Тем не менее шило в мешке утаить трудно, и подготовленный, внимательный читатель стихов мог самостоятельно сделать некоторые выводы.
В частности, знакомясь с блистательным лирическим циклом Марины Цветаевой «Подруги» и некоторыми тематически связанными с ним стихами, нельзя не догадаться об истинном характере отношений между автором и адресатом этих строк — поэтессой Софией Парнок. Это была настоящая любовь со всеми атрибутами: пылкой страстью, изменами, ревностью и драматическим разрывом. Историю этого лесбийского романа — от первой встречи до окончательного расставания — Цветаева излагает в стихах. Большое внутреннее сходство между Мариной Цветаевой и Софией Парнок, видимо, послужило и причиной сближения, и причиной конфликта и окончательного разрыва между ними. По свидетельству современников, Парнок всегда держала на своем столике фотографию Цветаевой и хранила память о ней. Цветаева же, расставшись с подругой, предпочла забыть о предмете страсти нежной: «Счастлив, кто тебя не встретил на своем пути!» Однако отсвет однополой любви лежит и на отношении поэтессы ко второй Сонечке — актрисе студии Евгения Вахтангова Софье Голлидей. Ей посвящены «Повесть о Сонечке», несколько драматических произведений и ряд жемчужин цветаевской лирики.
Цветаева явно испытывала чувство влюбленности в крошечную, хрупкую и прелестную актрису, однако это увлечение не перешло на уровень физических отношений, оставшись платоническим. Следует признать, что Цветаева была по преимуществу гетеросексуальна; не способствовала развитию лесбийского романа и сексуальная направленность Софьи Голлидей.
Что касается Софии Парнок, стихи которой гораздо менее известны широкому кругу читателей, чем цветаевские, то ее по праву называют «русской Сафо». Правда, в молодости Парнок совершила традиционный шаг, попытавшись связать свою судьбу с мужчиной, и вышла замуж. Однако этот союз оказался, как и следовало ожидать, на редкость неудачным, и, разойдясь с мужем, поэтесса четко осознает свою сексуальную ориентацию. Больше подобных попыток она не предпринимает: отныне в ее жизни присутствуют только женщины. Стихи Парнок проникнуты такой живой, огнедышащей страстью, что действительно стоят в одном ряду с лирическими шедеврами Сафо и Цветаевой. Как и этим великим поэтессам, ей присуща шокирующая обнаженность чувства. Парнок была старше Цветаевой лет на восемь; но время жизни было отпущено им одинаково скупо: обе не дожили до дня своего пятидесятилетия.
Если «распахнутая настежь» Цветаева не таит от читателя ни своих увлечений, ни своих грехов, то Ахматова предпочитает оставаться «айсбергом в океане». Поэтому о ее переживаниях и страстях читатель может только догадываться. Однако были и переживания, и страсти, и грехи. Присутствовал в жизни скрытной, сдержанной Ахматовой, к тому же ревностной христианки, и «содомский грех» — женский гомосексуализм. Случались и оргии, и периоды, когда она жила вдвоем с подругой. Хотя так же, как и в случае с Цветаевой, гетеросексуальность у Ахматовой бесспорно перевешивала.
Можно порассуждать о странностях любви и на примере жизни и творчества Зинаиды Гиппиус, еще одной звезды русского «серебряного» века. Сама Гиппиус с гордостью подчеркивала, что прожила в законном браке с Дмитрием Мережковским несколько десятилетий, не разлучаясь ни на день. В действительности это и так, и не так. Мережковского и Гиппиус многое связывало в сфере убеждений и общих занятий, но их отношения скорее можно назвать «свободным браком», в котором каждый жил своей жизнью. Во всяком случае, Мережковский не препятствовал достаточно рискованным зкспериментам супруги в сфере чувств и секса. Продолжительное время в доме Мережковских жил некто Философов, с которым у Гиппиус были близкие отношения, несмотря на его общую гомосексуальную направленность. Затем, уже в зрелые годы, в жизнь Гиппиус входит любовь к лицам своего пола — сначала к Елизавете Овербек, затем, уже на закате дней, — к Грете Геррелл. Вся эта сумятица чувств отражена в стихах и прозе Гиппиус.
В рассказе «Ты — ты» мужчина влюбляется в некую девушку, которая оказывается в реальности переодетым юношей. И тогда в тексте возникает ключевая фраза:
«Марсель, не бойся, не думай... Разве не все равно, если ты — ты?»
В чем корни гомосексуализма? Чаще всего причина лежит в сфере психологии. Еще Фрейд указал на то, что у большинства гомосексуальных мужчин толчком к формированию комплекса любви к существу одного с ними пола является отсутствие или недостаток в их жизни мужского, отцовского начала. Если мы обратимся к биографии Парнок и Цветаевой, то обнаружим, что и та другая рано потеряли мать (особенно это относится к Софии Парнок). Недостаток материнской любви подсознательно компенсируется любовными отношениями с женщиной. Кроме того, в подростковом возрасте и у Цветаевой, и у Парнок отношения с отцами были достаточно конфликтными. Девочки старались утвердить себя, что рождало своеобразный «комплекс амазонки».
Отец Ахматовой относился к дочери недостаточно нежно и подчеркнуто иронично. Непонимание и обиды со стороны представителей противоположного пола также способны сформировать гомосексуальный комплекс. В дальнейшем неудачные отношения Ахматовой с мужчинами способствовали его углублению и, наконец, проявлению. Грубость мужчин, их желание унизить жену или подругу и непременно подчинить ее себе вызывают у части женщин желание обойтись вообще без них. Недаром же кроткая Ахматова неожиданно гневно восклицает: «Тебе покорной? Ты сошел с ума!»
Гиппиус сама себя считала двуполой, всегда подчеркивала мужское начало в себе и большую часть стихов и прозы создала от мужского лица В этом нет ничего принципиально нового: за «мужскими» псевдонимами укрывались и Жорж Санд, и Марко Вовчок, и целый ряд других писательниц. «Двуполость», то есть сосуществование двух начал, присуща всем без исключения мужчинам и женщинам. Личность всегда больше пола, но пол определяет роль, которую предстоит играть в жизни. Иногда внутреннее несогласие с этой ролью вызывает бунт и конфликт с самим собой, выражаемый в колебаниях полового чувства.
По материалам зарубежной прессы
АиФ-Любовь №9 1999 г
Реальность мифа (К истории отношений М. И. Цветаевой и Н. Н. Вышеславцева)
С Ольгой Николаевной Вышеславцевой, инокиней Марией1, я познакомилась во второй половине 1980-х годов. В ее комнате в Кривоарбатском переулке стояла простая мебель, по стенам висели картины ее давно умершего супруга Николая Николаевича Вышеславцева, там были иконы, были книги в то ли американских, то ли английских шкафах, которые не по-современному открывались, какие-то створки не поддавались – они были сломаны при обысках. Во время наших бесед из шкафов извлекались старые фотографии, карандашные наброски, дневники Вышеславцева, рукописи Ольги Николаевны, письма. Ольга Николаевна почти ничего не видела, потом она и вовсе ослепла, но была зрячее любого: к ней постоянно приходили люди, она молилась за них.
Как-то на мой вопрос о портрете М. Цветаевой работы Вышеславцева Ольга Николаевна сказала, что Цветаева посвятила ему цикл стихотворений и что он говорил о ней как о сложном человеке. От Ольги Николаевны я узнала, что это за стихи – на них ей указала А. А. Саакянц. О посвящении говорилось и в монографии А. А. Саакянц «Марина Цветаева: Страницы жизни и творчества (1910–1922)»2; в своей книге «Жизнь Цветаевой» исследовательница также указала: «Конец апреля двадцатого года. Цветаева создает цикл стихотворений, обращенных к “Н. Н. В”»3. В записных книжках Цветаевой Вышеславцев обозначался «НН.», реже «НН. В.». Наконец, в собрании сочинений Цветаевой, выпущенном в 1990-х годах издательством «Эллис Лак», это посвящение было восстановлено.
Когда Вышеславцев и Цветаева познакомились, ему было тридцать лет, ей – двадцать семь, посвященных ему стихотворений – двадцать семь4.
Занимающимся культурой Серебряного века имя Н. Н. Вышеславцева, двоюродного брата философа Б. П. Вышеславцева, довольно хорошо известно. Его работы куплены многими музеями. Он автор знаменитых портретов П. Флоренского, А. Белого, С. Клычкова, М. Чехова, Ф. Сологуба, Г. Шпета, В. Ходасевича, И. Бунина, Вяч. Иванова и др. Известна его серия «воображаемых портретов» ярких личностей прошлых веков. Его графические работы подчеркнуто психологичны, практически в каждом портрете запечатлены трагизм и достоинство человека. В увиденной им Цветаевой есть что-то от женщин Достоевского, тревожный, требовательный взгляд, взлетевшие брови, сомкнутые энергичные губы, напряженная шея. Его акварели легки, лишены точности графического рисунка, они передают настроение. В его ню, или, как говорила Ольга Николаевна, «нюшках», выражены ренессансная тяжесть плоти.
Вышеславцев родился в Полтавской губернии, он был незаконнорожденным сыном графини Кочубей и управляющего имением агронома Н. Вышеславцева. Своей матери он никогда не знал. Он учился в тамбовской гимназии, в 1906 г. переехал в Москву и начал обучаться живописи в студии И. Машкова. В 1908 г. он на шесть лет уехал в Париж, окончил там художественную академию, бывал в Италии, но с началом Первой мировой войны вернулся в Россию. После окончания юнкерского училища Вышеславцев отправился на фронт, был награжден Георгиевским офицерским крестом. Он был тяжело ранен и какое-то время ходил на костылях. В 1918 г. он получил работу в Изоотделе Наркомпроса. Во время знакомства с Цветаевой он работал во Дворце Искусств на Поварской улице. Тогда же во Дворце Искусств была организована его персональная выставка.
Он обращал на себя внимание: высокий, корректный, сдержанный, во взгляде – мягкость. Посвященные Вышеславцеву стихи Цветаевой экспрессивны и драматичны: Н. Н. не был влюблен в нее.
В декабрьском за 1920 г. письме Е. Л. Ланну энергичными крупными мазками она дала его портрет: «вьющаяся голова», «посадка головы», «разлетающийся полушубок» (П., 161)5. Ей нравился его тихий голос, о чем она писала в записных книжках. Там же читаем: «Сейчас вся Поварская, как НН: френч и синие галифэ, каждый раз сердце взлетает, падает» (ЗК., 123)6; «И прекрасная его рука нежная, и глаза, и шапочка, и голос» (ЗК., 131).
Ее привлекало его воображение, «нелепая грандиозность – химеричность – всех замыслов, – обожание нелепости» (П., 161). Реальность пропитывалась иллюзиями. «Восхuщенной и восхищенной, / Сны видящей средь бела дня», «Сны проплывают пред глазами», – писала она между 17 и 19 мая («Восхuщенной и восхищенной…». С., 531)7. Их сближали фантазии, поэтически-инфантильное образотворчество, даже сюрреалистичность восприятия. Она вспоминала, как всю дорогу из Замоскворечья к ее дому они говорили «о каком-то баране, сначала маленьком: бяша, бяша! потом он уже большой и нас везет (под луной – было полнолуние – и очень поздний час ночи) – потом он, везя, начинает на нас оглядываться и – скалиться!, потом мы его усмиряем, – один бок жареный, едим – и т. д., и т. д., и т. д. – В итоге – возвращаясь каждый к себе домой: хочу лечь – баран, книгу беру – шерстит – баран!, печку топлю, – пахнет паленым, – он же сгорбатился – и т. д.» (П., 161).
Вот В. Д. Милиоти говорит об академичности Н. Н.: он столько книг прочитал – «просто страшно», и Цветаева «с чистейшим жаром сердца» и «отрешенно, как перед смертью», произносит: «Господа! – Это единственный человек, кроме С<ережи> – которого я чувствую выше себя, – на целых семь небес!» (ЗК., 108). Он в ее восприятии грандиозен: «О, Пушкин! – О НН!» (ЗК., 107). Он в ее воображении бесконечен: «Н. Н. Вы глубокий час в моей жизни, и этому не будет конца» (ЗК., 106). Он для нее суть неисчерпанность, «мистик и существо – вопреки всему! – определенно одаренное даром души (– я бы сказала – духа!)» (ЗК., 139).
Она нуждалась в таком человеке. Предшествующий их встрече период был для Цветаевой крайне трудным. Зима 1919 г. в ее жизни – как двойное проклятие Адама и Евы: голодающий и замерзающий Бальмонт в женском платке – и рядом с ним блюдце с жареной на кофейной гуще картошкой; свинина по триста восемьдесят на Смоленском; приют для дочери; желание жить – и вопрос, есть ли сейчас после смерти Розанова тот, кто «мог бы написать настоящую книгу о Голоде» (ЗК., 38). Н. Н. она встретила в ту пору, когда была «одна, одна, одна – как дуб – как волк – как Бог – среди всяческих чум Москвы <…>» (ЗК., 38). У него она искала защиты: «Н. Н.! Защитите меня от мира и от самой себя!», «Н. Н., я первый раз прошу – защиты!» (ЗК., 105); «НН! Скажите мне, где сейчас моя Ирина?» (ЗК., 107); «НН! Если бы я познакомилась с Вами раньше, Ирина бы не умерла» (ЗК., 109); «Н. Н. Вы меня не воспитываете, – возрождаете» (ЗК., 106).
В Н. Н. Цветаева видела массу добродетелей. Она писала: «До Вас я думала, что все мужчины распутны <…>» (ЗК., 105); исключением был С. Эфрон, его она называла ангелом. Не желая того, Н.Н. инициировал в ней желание переиначить себя, познать свои новые пределы. Ей захотелось быть добропорядочной, очевидно, кем-то вроде Софьи Андреевны или Анны Григорьевны. Она решила, что ее миссия – «ходить за глухим Бетховеном» либо «писать под диктовку старого Наполеона», а все остальное в ней, от Казановы до Манон, – от «порочных проходимцев», которые ее так и не развратили «вконец» (ЗК., 105). Она, как Илья Ильич, мечтала об идеальном распорядке: «Благородная жизнь: с утра сад, потом смотреть иконы» (ЗК., 108). Ее восхищала комнатка Вышеславцева, его «чудесная, чистая жизнь: грядки – кисти – книжки» (ЗК., 110). Он мог бы ее заставить убрать дом, завести телескоп, учить английский, снять все ее кольца, не писать стихов или стать героем… Или, наоборот, не стать героем:
Что если б знамя мне доверил полк,
И вдруг бы ты предстал перед глазами –
С другим в руке – окаменев как столб,
Моя рука бы выпустила знамя.
(«Пригвождена к позорному столбу…». С. 532).
В его сдержанности, вежливости, закрытости, для нее горькой и нежеланной, – что-то английское. «НН. – моя старая Англия и мой английский home, где нельзя – не дозволено! – вести себя плохо», – записала она 19 «русск<ого>» мая (ЗК., 166), а до этого, 27 апреля, родились такие стихи:
Пахнyло Англией – и морем –
И доблестью. – Суров и статен.
– Так, связываясь с новым горем,
Смеюсь, как юнга на канате.
(«Пахнyло Англией – и морем…». С. 522).
В стихотворных текстах и в записных книжках обнаруживается сходство мотивов. Цикл воспринимается как психологическая лирика, интимная настолько, что кажется, душа обнажилась. Лирическая героиня сдирает покровы и получается эффект абсолютной незащищенности перед мужчиной, в котором искала защиту:
Пригвождена к позорному столбу,
Я все ж скажу, что я тебя люблю.
Что ни одна до самых недр – мать
Так на ребенка своего не взглянет.
Что за тебя, который делом занят,
Не умереть хочу, а умирать.
Ты не поймешь, – малы мои слова! –
Как мало мне позорного столба!
(«Пригвождена к позорному столбу…». С. 532).
Мотив беспокровности соединяется с мотивом неказистости. Позорный столб – всюду. В мае она написала стихи про этот столб, в мае же записала: «Вообще, со встречи с НН, я много потеряла в блеске. Это так ново для меня – я так это забыла – быть нелюбимой!» (ЗК., 134). Ново, но вечно: «Увы, Татьяна увядает, бледнеет, гаснет и молчит!..» Мальчишка обзывает Марину Ивановну – без шляпы, без чулок – бродягой, а в глазах встречных дам она читает: «Если бы тебя одеть!» (ЗК., 154). Родились стихи о своей недостойности:
Так ясно мне – до тьмы в очах! –
Что не было в твоих стадах
Черней – овцы.
(«Сказавший всем страстям: прости…». С. 528),
и они отвечали ее подозрениям: «У каждого из нас, на дне души, живет странное чувство презрения к тому, кто нас слишком любит». (ЗК., 129)
Записные книжки – ключ к циклу. Обратимся к Юнгу: «<…> так, сочинения весьма сомнительной литературной ценности нередко представляются психологу особо интересными. Так называемый психологический роман не дает ему так много, как ожидает от него литературоведческий подход»8. Психологу – психологово, а мы читаем стихи Цветаевой и ее записные книжки как единый текст, они об одном и с равной экспрессией, с одинаковым жестом в строке. Она поэт и в отношении к Н. Н., и в записях, и в стихе, всякую мелочь воспринимает как образ, каждый вздох запоминает. Лейтмотивы, парадоксы, реминисценции, анафоры нужны ей и влюбленной, и творящей.
25 апреля Цветаева начала заполнять новую записную книжку с описания ее диалога с Н. Н., тема которого – ее отношения с В. Д. Милиоти. Из-за собственной откровенности она испытала неловкость: «Чувствую себя побитой собакой, все поведение безобразно и глупо, и ничем не оправдано» (ЗК., 98). Неловкость, боязнь осуждения стали постоянными в отношениях с Н. Н.: «<…> сознание своей негодности и его осуждения, холод, неуютность» (ЗК., 100).
Робость диссонирует с максимализмом: «Мне нужно дело (любовь), могущее взять всю мою жизнь и каждый час» (ЗК., 106). Это апрельская запись, и по ней видно, как прав Ортега-и-Гассет: в любви всегда есть неудовлетворенность, и любовь всегда активна («Этюды о любви»). В мае Цветаева написала о том же, что и в апреле: ей мало писать стихи, ей потребно любить – «каждый час дня и ночи» (ЗК., 121), чтоб не очнуться, чтоб как смерть. Тем болезненней ее чувство и тем наивней мотив любовной игры. Например, не решившись войти в его комнату, передала ему с дочерью букет душистого горошка с веткой яблони: «Отдай, передай, что я жду его завтра – и беги» (ЗК., 112). И сюжет, и выверенность ритма действия, и продуманность букета – как поэтический текст.
Мотив руки – интимный и целомудренный, и он – часть игры. Н.Н. разглаживает рукой лежащее в ногах дивана одеяло, она: «<…> не лучше ли было бы погладить мои волосы?» (ЗК., 99). Инициированный ею сюжет развивается по ее правилам: «И вот – как сон – другого слова нет. Рука нежная – нежная – как сквозь сон – и голова моя сонная – и каждый волос сонный. Только глубже зарываюсь лицом в колени.
– “Вам так неудобно?”
– “Мне чудесно”.
Гладит, гладит, точно убеждает мою голову, каждый волос. Шелковый шелест волос под рукой – или рука шелковая? – Нет, рука святая, люблю эту руку, моя рука…
И вдруг – пробуждение Фомы. – «А вдруг ему уже надоело гладить и продолжает так только – для приличия? – Нужно встать, самой кончить, – но – еще одну секундочку! – одну!» – и не встаю. А рука все гладит. И ровный голос сверху:
– “А теперь я пойду”» (ЗК., 99). Кто же инициирует игру?.. совсем не нежную… 4 «русского мая» Цветаева записала: «нежный руками» (ЗК., 119), он не нежен душой. 16 мая рождаются стихи об обманности любовного мифа:
Я знаю, что нежнейший май
Пред оком Вечности – ничтожен
(«На бренность бедную мою…». С. 527).
4 «русского мая» она вспомнила ахматовскую строку «Так гладят кошек или птиц». Обращение к ахматовскому опыту (параллель, конечно, явная; вспомним из стихотворения «Вечером»: «Как не похожи на объятья / Прикосновенья этих рук»9) лишь подтверждает нашу мысль о синтезе поэтического воображение и реального чувства как в тексте Цветаевой, так и в ее жизни. Свой роман с Н. Н. она творила, как текст. Подобно прустовскому Свану, она насыщала эту интимную историю вымыслом, обогащала художественной инициативой, создавала своим артистическим воображением новую реальность.
Рука в мифах всех народов имеет свой символический язык. Рука – жест власти, и, признав это, Цветаева так передает свое место в любовной игре:
Ты этого хотел. – Так. – Аллилуйя.
Я руку, бьющую меня, целую.
В грудь оттолкнувшую – к груди тяну,
Чтоб, удивясь, прослушал – тишину.
(«Ты этого хотел. – Так. – Аллилуйя…». С. 532).
В лирике она создавала свое игровое пространство, наслаивала на действительную интимную ситуацию пыль веков и из-под нее пробивался архетип, отношения с избранником виделись как продолжение вечного оксюморона и парадоксальным образом теряли драматизм:
Монашеская – хладная до жара! –
Рука – о Элоиза! – Абеляра!
(«Ты этого хотел. – Так. – Аллилуйя…». С. 532).
Эпитетом лирическая героиня могла подняться над избранником, усмехнуться на его добровольное монашество, несчастный же Абеляр помог ввести подтекст унизительного монашества.
Читаем далее: «Прощаясь, кладет мне руку нa голову, – м<ожет> б<ыть> я подставила лоб? – Прислоняюсь головой к его плечу, обеими руками обнимаю за талью – юнкерскую! – Долго так стоим» (ЗК., 100). Далее: «НН! Возьмите мою голову в руки, довершайте начатое. – Только – ради Бога! – больше не расставаться!» (ЗК., 110). Руки, которые работают кистью, держат книги, копают землю, – лейтмотив записных книжек. Рука – знак сближения:
Закрой глаза и не оспаривай
Руки в руке. Упал засов. –
Нет – то не туча и не зарево!
То конь мой, ждущий седоков!
(«Да, друг невиданный, неслыханный…». С. 523).
Рука – образ общения и понимания. В середине мая Цветаева записала: «НН! Мне тaк – тaк много нужно Вам сказать, что надо бы сразу – сто рук!» (ЗК., 190). У руки есть и иная игровая роль – увести «в край целований молчаливых» («Пригвождена к позорному столбу…». С., 532). Наш нескромный вопрос: что было? Была «нескромность слов» (ЗК., 109). И поцелуи: «Кто, в конце концов, более грешен: святой, к<отор>ый целуется – или грешница? И что тут для него обидного, что я его целовала? Я даже не знаю, кто начал» (ЗК., 128). Его поцелуи породили рефлексию, она даже решила так: мужчины, целуя, презирают, а женщины просто целуют.
Один из мотивов цикла – признание в избраннике своего учителя. 10 «русского мая», то есть в конце апреля 1920 г. она начала писать пьесу «Ученик» – «<…> о НН и себе, очень радовалась, когда писала, но вместо НН – что-то живое и нежное, и менее сложное» (ЗК., 133). Рукопись пьесы не уцелела, но сохранились песенки из нее: «В час прибоя…», «Сказать: верна…», «Я пришел к тебе за хлебом…», «Там, на тугом канате…», «(Моряки и певец)», «(Певец – девушкам)», «–Хоровод, хоровод…», «И что тому костер остылый…», «Вчера еще в глаза глядел…». Их настроение совпадает с эмоциональным содержанием цикла. Например, в песенке «Вчера еще в глаза глядел…» соединились мотивы холодности избранника, противоположности состояний участников любовного действа, женской чувственности, эмоциональной неуравновешенности и парадоксальности:
Я глупая, а ты умен,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин всех времен:
«Мой милый, чтo тебе я сделала?!»
<…>
Само – чтo дерево трясти! –
В срок яблоко спадает спелое…
– За все, за все меня прости,
Мой милый, – что тебе я сделала!
(С. 546–547).
Поэтический мотив ученика был инициирован разговорами М.И.Цветаевой и Н. Н. Вышеславцева, он встречается в записных книжках: «НН! А начали все-таки – Вы! (Друг дорогой, не виню!) – Вы первый сказали: – “Если бы я действительно был старым учителем, а Вы моим юным учеником, я бы сейчас возложил Вам руки на голову – благословил бы Вас – и пошел”. – Как же после этого не подставить головы – не целовать благословивших рук?» (ЗК., 139). В цикле мотив ученика очевиден в образе юнги.
Его холодность побудила ее заметить «разницу пород» (ЗК., 128). Несовместимость – мотив и записей, и стихов. Ей казалось, что он не любил ее поэзии. Он не любил ХVIII века. Поэзию Блока он называл стишками. И вообще его будут судить на Страшном Суде за бездушие. Своей корректностью он унижал ее. Так она убеждала себя. Утром мил, вечером сух – и ее рефлексия: «То, что я к нему прихожу, недостойно. Нельзя» (ЗК., 133). Она уговаривала себя не ходить к нему, придумывала уловки: вроде как он в Тамбове, но – ведь он не в Тамбове… Она нуждалась в оправдании собственной тоски: если б у нее был дома хлеб и не было б пустоты в желудке, она бы так не томилась. Полтора дня не видеть его она называла подвигом. Стихи становились противоядием: она стихами себя «отуманивает» (ЗК. 124). Она стремилась уговорить себя отказаться от него: он – человек долга, это слишком серьезно для нее, он полагает, что ночью нужно спать, ночь для нее – чтоб целоваться, и это – самое меньшее, есть такие существа – они сильнее живут ночью. Он мог бы «доставить ее прямо к Богу» (ЗК., 120), но у него не было воли к ее спасению, и если он вошел в ее жизнь, то она – лишь в его комнату. Он порой позволял себе резкость, неделикатность суждений, что оскорбляло ее, но оскорбившись, она выстраивала и оправдательное объяснение: так Н. Н. хотел отлучить ее от себя! Балансирование между тезой и антитезой – состояние и лирической героини, и автора записных книжек. То она возмущается: «<…> чтобы оттолкнуть меня, удивляюсь отсутствию в нем меры, хватило бы и десятой доли!» (ЗК., 206), то творит миф о его мягкости: «Но, подумав, неожиданно заключаю: …чтобы оттолкнуть меня, – преклоняюсь перед его чувством меры: в большее я бы не поверила, меньшим бы он меня не оттолкнул!» (ЗК., 206). Словно повторяла классическую историю прошлого века об известном герое, который не хотел оскорбить доверчивость души невинной и, посоветовав девушке уметь властвовать собою, тоже проявил определенное чувство меры.
Она называла себя блудницей и душевной куртизанкой. Наконец, она записала: «НН убежден, что я дурна <…> Итак: святой и грешница» (ЗК., 128), – и, решив властвовать собой, написала:
Сказавший всем страстям: прости –
Прости и ты.
Обиды наглоталась всласть.
Как хлещущий библейский стих
Читаю я в глазах твоих:
«Дурная страсть!»
(«Сказавший всем страстям: прости…». С. 528).
Она сказала «прости» – интимно, но встречалась с ним случайно, как прохожая. В мае Н. Н. «отшатнулся», и она записала: «Живу сейчас совсем без радости» (ЗК., 126). В записных книжках появился мотив непреднамеренных встреч. Она то иронизировала, сравнивая избранника с мужиком, который, глядя на тучу, думал: «Пронесло!», то констатировала холодность: «Встретила его сейчас в саду Соллогуба. Он каменный, я каменная. Ни тени улыбки» (ЗК., 163). В написанном немного позже, 16 мая, стихотворении «На бренность бедную мою…» эти отношения героев корректируются, и, возможно, в своем новом варианте они более соответствуют истине:
На бренность бедную мою
Взираешь, слов не расточая.
Ты – каменный, а я пою,
Ты – памятник, а я летаю.
(С. 527).
14 «русск<ого> мая» открылся новый сюжет в отношениях: «И, хватаясь за голову, с чувством, что все обрывается:
– “Господи! Какой мир я в нем потеряла!”» (ЗК., 145). Решив распорядиться сюжетной ситуацией по-своему, М. И. Цветаева собралась помириться с Н. Н. в Троицын день. Но через какое-то время – инфантильное, с обидой: и не пойдет к нему мириться в Троицын день, и книг ему не даст. В Троицын день – все то же: мириться не пойдет, хотя книжку для него переписала и подписала.
Цветаева полагала, что многое из сделанного ею впоследствии, из того, что с ней произойдет, будет делом его рук. С июня протекал период не-встречи. В начале декабря Цветаева сообщила Ланну о визите «художника из Дворца» (П., 160), о том, что он вновь зайдет, что с ним весело и он ей «абсолютно безразличен», а она «невозвратна» (П., 161).
Дальнейшую судьбу Цветаевой Вышеславцев воспринимал как вынужденный путь, подчинение человека эпохе. Печать времени – не только советского, но и начала века – явна во всех портретах, которые он создавал. Конечно, запечатлены в них и необычайные – психологически, интеллектуально – люди. Синтез человеческого и временного породил странный эффект почти аномальной в своей гениальности и обреченности натуры. Например, в портрете Андрея Белого 1928 г. – жутковатая экспрессия. Ольга Николаевна вспоминала: «Смотрим, идет Белый. С Арбатской площади. Остановились у “Праги”. Впечатление от него было странное. Шел в белом костюме, такой вихляющей походкой. Остановились, поздоровались, условились о встрече. Монументальный, высокий, спокойный Николай Николаевич, уверенный в своих движениях, – и играющий, экзальтированный Белый». Экзальтированный поэт в экзальтированной эпохе – об этом и рассказал портрет. Сологуб в изображении Вышеславцева – в депрессии, угрюмости. Так Цветаева о Сологубе писала: «<…> сильно бедствует, гордец» (П., 285). Клычков сосредоточен и напряжен. Все они в его понимании – жертвы власти, опирающейся на низменные инстинкты общества. 12 сентября 1941 г. он сделал в дневнике по тем временам крайне опасную запись: «Прочитал перевод книги Ганди “Мои эксперименты с истиной” (“Моя жизнь”). Перевод сильно сокращенный, дабы уберечь от соблазна неустойчивого советского читателя, и все же читал с большим интересом. Многое в личности Ганди напоминает Ленина, та же безусловная преданность единому делу в жизни, та же принципиальность, та же сила воли и характера. Но велики и различия. Пожалуй, основную разницу во всей внешней деятельности Г<анди> и Л<енина> можно определить как расчет на лучшие стороны человеческой природы у первого и на худшие инстинкты у второго»10. Вышеславцев пережил Цветаеву. В его дневниках есть запись 1941 г.: «Октябрь 6. Понедельник. Встал в 9. День прошел в разборке книг, папок и разных материалов. Звонил Бобров, потом пришел. Вид растерянно-подавленный. Рассказал ужасную новость (для меня, ибо это было известно недели две уже) о Марине Цветаевой, которая уехала с сыном куда-то вглубь Чувашии, рассчитывая на чью-то помощь. Помощи не было, деньги были скоро прожиты, стала судомойкой, потом не вынесла голодовки и нужды и повесилась. Гумилев, Есенин, Маяковский, Цветаева. А Лебед<ев-> Кум<ач> благоденствует, Асеев купил где-то дом в провинции и т. д.»11.
Семейное счастье Вышеславцев нашел с глубоко верующим человеком. Он познакомился с Ольгой Николаевной в 1923 г. и говорил, что их брак записан не здесь, а на небесах. Портрет Ольги Николаевны его работы совершенно не похож на другие, он передал покой и свет, которые исходили от нее. Ольга Николаевна писала рассказы, по духу и по языку близкие прозе И. Шмелева. В 1960-х годах она приняла иноческий постриг, умерла в ночь на 30 июня 1995 г.
Вышеславцев преподавал рисунок в Московском полиграфическом институте. Душевную привязанность к своим ученикам он соотносил с памятью о своем воспитаннике, сыне Ольги Николаевны от первого брака Вадиме Баратове, погибшем на фронте 31 декабря 1943 г. На последней странице записей Вадима о первых днях войны есть автограф Вышеславцева: «Мысль о нем не оставляла нас. Не ради ли его светлой памяти делаем мы всю эту нашу воспитательную работу! И не им ли она внушена?!»12 Он публиковал критические и теоретические работы, готовил свое исследование о творчестве Леонардо да Винчи. Как рассказывала мне Ольга Николаевна, он был обвинен в космополитизме. Во время обыска была арестована подготовленная к монографии огромная картотека по Леонардо да Винчи, а также дневники, в которых сведения о современниках были даны довольно лаконично – он берег людей, опасаясь арестов. Вышеславцеву и Ольге Николаевне грозило двадцатипятилетнее заключение, его ученикам был определен срок в десять лет. Инсульт и паралич Вышеславцева в 1948 г. уберегли от заключения. Обыски продолжались, расположенную в полуподвальном помещении Леонтьевского переулка библиотеку Вышеславцева – одну из лучших в России личных библиотек в несколько десятков тысяч томов – конфисковали и вывезли на грузовиках. По своему содержанию книги, как сообщили в компетентных органах, не подлежали возврату хозяевам. Незадолго до смерти, которая наступила через четыре года после инсульта, Вышеславцев обратился к духовному наследию оптинских старцев. Ольга Николаевна говорила, что на пути к православию он искал истину в исламе, буддизме, в иудаизме и изучал язык, чтобы читать тексты в оригинале, но в итоге принял учение Христа и сказал как-то, что хотел бы забыть все прочитанное, кроме Библии.
Примечания
1 Об О. Н. Вышеславцевой: Три встречи / Сост. А. М. Трофимов. 1997. С. 185–476.
2 Саакянц А. Марина Цветаева: Страницы жизни и творчества (1919–1922). М., 1986. С. 227– 235.
3 Саакянц А. Жизнь Цветаевой. Бессмертная птица-феникс. М., 2000. С. 208.
4 «Большими тихими дорогами…», «Целому морю – нужно все небо…», «Пахнyло Англией – и морем…», «Времени у нас часок…», «Да, друг невиданный, неслыханный…», «Мой путь не лежит мимо дому – твоего…», «Глаза участливой соседки…», «Нет, легче жизнь отдать, чем час…», «В мешок и в воду – подвиг доблестный!..», «На бренность бедную мою…», «Когда отталкивают в грудь…», «Сказавши всем страстям: прости…», «Да, вздохов обо мне – край непочатый!..», «Суда поспешно не чини…», «Так uз дому, гонимая тоской…», «Восхuщенной и восхищенной…», «Пригвождена к позорному столбу / Славянской совести…», «Пригвождена к позорному столбу, / Я все ж скажу…», «Ты этого хотел. – Так. – Аллилуйя…», «Сей рукой, о коей мореходы…», «И не спасут ни стансы, ни созвездья…», «Не так уж подло и не так уж просто…», «Кто создан из камня, кто создан из глины…», «Возьмите все, мне ничего не надо…», «Смерть танцовщицы», «Я не танцую – без моей вины…», «Глазами ведьмы зачарованной…».
5 Здесь и далее письма (П.) Цветаевой цитируются по: Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 7. М., 1995. В скобках указаны номера страниц.
6 Здесь и далее записные книжки (ЗК) Цветаевой цитируются по: Цветаева М. Неизданное: Записные книжки: В 2 т. Т. 2. М., 2001. В скобках указаны номера страниц. Сохранена авторская пунктуация.
7 Стихотворные тексты (С.) цитируются по: Цветаева М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 1. М., 1994. Здесь и далее в скобках указаны номера страниц.
8 Юнг К. Психология и поэтическое творчество // Юнг К. Дух Меркурий. М., 1996. С. 257.
9 Цит. по: Ахматова А. Соч.: В 2 т. Т. 1. М., 1996. С. 47.
10 Дневники Н. Н. Вышеславцева. Архив О. Н. Вышеславцевой.
11 Там же.
12 Дневник В. Баратова. Архив О. Н. Вышеславцевой.
Солнцева Н. М.
Кафедральные записки.
Вопросы новой и новейшей русской литературы. М., 2002.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
