Полуночный билет

Вечер был не просто тихим — он был выжатым, как старая тряпка. В квартире на Бронксе всё давно перестало шуршать, скрипеть, жить. Только Арье сидел у окна в потрёпанном халате, держа на коленях ребёнка — не мальчика, не взрослого, просто человека по имени Элиэзер, у которого за сорок лет так и не возникло ни ума, ни речи, ни страха перед людьми. Он жевал кусок черствого хлеба и смотрел в потолок, будто там жила птица.

Арье не спал. Он знал: сегодня последний день, когда можно отправить Элиэзера к брату в Сан-Франциско. Билет пока не куплен. Не хватает тридцати долларов. Утром он обзвонил всех, кого знал: одни — мертвы, другие — глухи, третьи — живы, но сделали вид, что нет.

Он встал, накинул пальто, завязал шарф на шее Элиэзера — тот молчал, только пальцами перебирал старые шарики из стекла, которые хранил в кармане. Вышли на улицу. Ноябрьский ветер, как всегда, приходил без спроса, рвал за рукава, задувал в уши. Арье считал шаги — не потому, что боялся заблудиться, а потому, что каждое движение должно было иметь смысл. Даже если мир давно перестал его иметь.

Сначала — к Левину, владельцу лавки. Тот сидел за печкой, грел руки, на лице — усталость от жизни и от евреев.

— Тридцать баксов? — усмехнулся он. — У меня на прилавке нет даже тридцати центов свободных. Иди к Шапиро, он богатый.

Шапиро оказался в подъезде — выносил мусор. Услышав просьбу, вздохнул, как будто ему предложили не дать денег, а отдать почку.

— Я помогаю только через общины. Такой у меня принцип.

— У меня нет времени на принципы, — прошептал Арье.

— Тогда тебе не повезло.

Они пошли дальше. Элиэзер вдруг остановился, показал на вывеску — аптека. Там, за стеклом, мигали лампы, и Арье вспомнил: у него есть серебряная цепочка от бабушки. Он снял её, отнёс фармацевту. Тот покрутил в пальцах, покачал головой:

— Два доллара, и то из жалости.

Арье взял деньги. Не сказал «спасибо». Сказал: «Будь здоров» — и это прозвучало как проклятие.

Они дошли до вокзала к одиннадцати. Арье подсчитал — не хватает семнадцати. Он стоял у кассы, глядя на цифры, как на стены тюрьмы. Вокруг — нищие, пьяные, одинокие. Все, как он. Только у большинства — нет Элиэзера на руках.

Тут он заметил старого Шмуэля — бывшего соседа, который жил у моста. Тот когда-то был учителем Торы, теперь продавал газеты и собирал бутылки.

— Шмуэль, ради Бога... — начал Арье.

— У меня нет, — перебил тот. — Но я знаю, где есть. У Гольдберга. Он сегодня получил пенсию.

Гольдберг жил в подвале. Дверь открыл в тапочках и в пижаме, с лицом, уставшим от всего на свете.

— Ты хочешь, чтобы я отдал последнее? — спросил он. — А кто отдаст мне, когда я упаду?

— Ты не упадёшь, — сказал Арье. — Ты ещё будешь стоять, когда я уже лягу.

Гольдберг долго смотрел на Элиэзера. Тот молча протянул ему шарик — синий, с золотой полоской. Гольдберг взял, покатал в ладони и вдруг сунул в карман.

— Подожди, — сказал он и ушёл внутрь.

Через минуту вышел с потрёпанным кошельком. Вынул три купюры.

— Двадцать пять. Больше не могу.

Арье взял. Сжал в кулаке. Почувствовал — не благодарность, а боль. Потому что теперь он знал: в этом мире доброта — не дар, а долг, который берёт у душевных сил.

Они вернулись на вокзал. Арье купил билет. Осталось два доллара. На бутерброд. На чай. На последнее «папа».

Но охранник у перрона — широкий, усатый, с лицом, где не осталось ни капли жалости — сказал:

— Поезд ушёл. Поздно.

— Он ещё стоит! — закричал Арье. — Посмотри!

— Расписание не врёт, — ответил тот, не глядя. — Твой час прошёл.

Арье схватил его за рукав.

— Это не я! Это он! Ему нужно туда! Он не может жить здесь!

— Кто не может? — спросил охранник и вдруг посмотрел прямо на Элиэзера.

Тот стоял неподвижно, держа в руке последний шарик — белый, как снег. И в этот момент что-то изменилось. Не в лице охранника — в воздухе. В свете фонарей. В самом времени.

— Пропустите их, — сказал охранник тихо.

Без объяснений. Без улыбки. Просто отступил в сторону.

Арье не поверил. Потянул Элиэзера за руку. Поезд стоял. Двери были открыты. Они вошли. Проводник помог устроиться. Арье обнял сына — да, сына, хотя сам знал: Элиэзер — не ребёнок, не взрослый, а нечто посредине, как душа между мирами.

— Ты будешь у дяди. Он добрый. Он не спросит, умеешь ли читать Тору. Он просто даст тебе хлеб.

Элиэзер кивнул. Не сказал «спасибо». Не сказал ничего. Просто смотрел, как отец отходит от вагона.

Арье стоял на перроне, пока поезд не скрылся в тоннеле. Потом повернулся и пошёл назад. Не домой — некуда. Просто шёл. Улица была пуста. Только ветер шуршал газетами. И вдруг — шаги сзади.

Он обернулся. За ним шёл тот самый охранник.

— Знаешь, почему я его пустил? — спросил он.

Арье промолчал.

— Потому что, когда ты смотришь на таких, как он, ты видишь не идиота. Ты видишь человека, которому мир не сломал душу. А мы — ломаем. Каждый день. Из-за мелочи. Из-за принципа. Из-за страха.

Он подал Арье сигарету. Он не курил. Но взял.

— Иди, — сказал охранник. — Завтра будет день. Может, и тебе повезёт.

Арье кивнул. Повернулся. Бросил сигарету на асфальт. И пошёл в ночь, где уже не было ни Бога, ни закона, ни стыда — только шаги и пустота, которую больше некем было заполнить.