Подборка на портале Золотое руно 26 декабря 2025

Я обзваниваю призраков...

***

Я обзваниваю призраков,
слышу долгие гудки.
Это лучше, чем у извергов
прожигать свои годки.

Боль сгустилась, стала тромбами,
оторваться норовя.
Но исхоженными тропами
я иду в свои края.

Это в третьем измерении,
вам отсюда не видать.
Там живут благодарение,
божество и благодать.

Там совсем другие выслуги
и совсем не то в цене...
Дорогие мои призраки
говорят со мной во сне.

***

Я без завтра, живу лишь прошлым.
Моё будущее – вчера.
Мой апрель зимой запорошен.
Мои утра – уж вечера.

Моя жизнь там с жару и с пылу
как в обратной съёмке идёт,
там ничто меня не забыло,
и ещё меня мама ждёт.

Все ходили в шляпах из фетра,
пели песни перед костром.
О моё дорогое ретро,
я к тебе приросла нутром.

Всё зовёт во мне и канючит –
что дороже любых монет.
Золотой сохранился ключик
от дверей, только дома нет.

Он далёк словно звёздный пояс,
как же путь без него тяжёл...
Берегу я билет на поезд,
что давно без меня ушёл.


Бар «Один звонок»               

Что убьёт тебя, молодой? – вина.
Но вину свою береги.
                Б. Рыжий

 
Сколько раз во сне я вам звонила,
набирая номер без конца.
Сколько раз потом себя винила,
слов не помня мамы и отца.

Голос пропадал, стирался, мешкал,
что-то говорил – и вдруг провал...
После – пробужденье – как насмешка
или словно выстрел наповал.

Я без вас скучаю и дичаю,
различаю облик ваш едва...
Спрашиваю – тут же отвечаю,
слыша сердцем голос и слова.

Обниму сама себя за плечи,
чтоб представить, будто вы – меня...
Как вы от меня теперь далече,
в снах к себе безудержно маня.

Волны катит медленная Лета...
Этот фильм пробил мою броню.
Да, вина сильнее пистолета
убивает душу на корню.

Но пускай надежда бы дурила,
пусть потом бы мгла заволокла.
Я бы говорила, говорила
и наговориться не могла...

Пусть, запас пополнив клиентуры,
я б смешалась с бывшими людьми...
Что такое против пули-дуры
целое мгновение любви!


О картине Билла Стоунхэма «Руки противятся ему»

***
Билл Стоунхэм. Художник тот ещё.
Картина, снившаяся мне...
Ладошки детские, беспомощно
к стеклу прижатые во тьме.

То ль девочка, то ль кукла мёртвая,
и мальчик с ликом восковым. 
Художник нас к себе повёртывал,
к души событьям роковым.

Маг? гений? Мистик? Иль припадочный?
В ней словно тайный был запал...
И умирали все загадочно,
кто ту картину покупал.

Кто первый приобрёл задёшево –
скончался вдруг во цвете лет.
Она была в сарай заброшена,
и был её затерян след...

Но многим после судьбы корчила, –
погиб её купивший сноб,
и критик, изучавший творчество,
пустил внезапно пулю в лоб.

Писали, требуя сожжения
губительного полотна.
Но создавал он продолжения,
всю чашу осушив до дна.

Деревьев корни, в стены вросшие,
и лица детские в полу…
Сам сиротою был он брошенной,
забытой куклою в углу.

Нашлась сестра в глубокой старости,
как будто сбылся чудный сон,
но умерла, не в силах дар снести,
когда картину кончил он.

Кто был он – дьявол, небожитель ли?
Малевич, ожививший тьму?
Ладошки — жизни непрожитые – 
вовсю противятся ему.


Брату

Меня всегда охватывает робость,
когда я вижу в ветке слом руки,
когда с моста заглядываю в пропасть,
а подо мной идут товарняки.

И думаю я, жизнь свою итожа,
сверяя наши векторы в судьбе, –
меня тот поезд переехал тоже,
душа саднит и ноет по тебе.

Я вспоминаю детство на Рабочей,
как ты меня на саночках возил,
Есенина читал шпане рабочей
и защитил девчонку от верзил.

Черты хранят следы былого пыла.
Намёк улыбки уголочком рта...
И сколько б лет ни сгинуло, ни сплыло –
ничто не заживает ни черта.

И легче мне не станет ни на волос,
пока всё это помнится до слёз,
и вечно будет слышаться твой голос
сквозь стук бегущих в прошлое колёс.

***

Помню своей ёлочной снежинки               
марлевые пышные края...
Стук немецкой папиной машинки,
под который засыпала я...

Папина немецкая машинка.
Он на ней выстукивал статьи.
До чего же жаль, что не дожил ты,
чтобы их выкладывать в сети.

Чтобы их все люди увидали,
все прочтя зачем и почему.
Ты ушёл от нас в глухие дали,
где машинка больше ни к чему.

Ты как будто с ней тогда сроднился,
без неё ни дня ни одного.
Этот стук машинки прекратился
лишь со стуком сердца твоего.

Клавиши её перебираю...
Это уже ретро, раритет.
И хранит как будто отсвет рая
всех вещей ненужных факультет.

Стук машинки, бой часов-кукушки,
твой бокал с щербинкой на боку,
и очков поломанные дужки,
что ещё зачем-то берегу.

***

Второе декабря. Четыре. Вторник.
Я жду тебя. Ты не идёшь пока.
Ты тоже как и я теперь затворник,
но облака колышутся слегка.

Подай мне знак. Пришли хотя б синичку
иль веткою каштана помаши.
Я напишу в ответ тебе страничку,
как не хватает здесь твоей души.

Спустись ко мне дождём или порошей,
в окошко загляни своим лучом,
и по тропе, уже быльём поросшей,
приди, раздвинув прошлое плечом.

Мне без тебя живётся очень слабо
и нечем себя к жизни привязать.
Я редко говорила слово «папа».
Как хочется теперь его сказать.

И солнце средь дождя  – как наважденье,
блеснёт твоей улыбкой между крон….
Я праздную один твой день рожденья
и помнить не хочу день похорон.

Пусть вечно будет нашим каждый вторник
и от него отличен день любой,
пусть никакой вовек небесный дворник
не выметет ни память, ни любовь.

***

Все души милых на высоких звёздах.               
Как хорошо, что некого терять…

                А. Ахматова


Ахматова, закутанная в шаль,
Цветаева, с запястьями в браслетах, –
им здесь давно уж никого не жаль,
в своих вселенных, плавающих в Летах.

И Северянин там глядит на нас
с заоблачной эдемовой аллеи,
купаясь, как в шампанском ананас,
в туманном млеке, от блаженства млея.

«Все души милых…», – сладко повторять,
им хорошо, они уже на звёздах.
А мне пока что есть кого терять,
моей душе от смерти нужен роздых.

Мир душит, нестерпимо-деловой.
Тоска сгустилась, превращаясь в тромбы.
Но не впервой искать над головой
к ним в небесах протоптанные тропы.

Уж из осенней зимней стала прядь,
но взгляд ещё безоблачен и светел.
Как хорошо, что есть кого терять,
есть для кого мне жить ещё на свете.

***

Помаши мне из прошлой жизни,
где ещё не жила беда,
где была – как в другой отчизне –
я с тобой не разлей-вода.

Где был катер, костёр и Волга,
и любви моей бубенец.
Я ждала тебя долго-долго,
но приходит всему конец.

На другом давно берегу я,
да и твой потерялся след,
но зачем-то всё берегу я
твои письма за много лет.

Там Берёзовый твой посёлок,
речка горная Бурея,
и прищур твоих глаз весёлых,
и пропащая жизнь моя.

Всё потом повернётся мудро,
не ударят о грабли лбы,
но я помню тебя как утро
своей юности и судьбы.

На мгновение покажись мне,
помаши весёлой рукой.
Промелькни мне из прошлой жизни
быстрым катером за рекой.

***

О чём молчим и видим сны,
что так тревожат?..
Кому-то Высшему ясны
они, быть может.

Они – о ласке и тоске,
что в горле комом,
шепча на сонном языке,
нам незнакомом.

И утром беден наш улов
у голой стенки.
Как передать обрывки слов,
любви оттенки?

Кто душу пестовал мою,
взбивая пышно?
Об этом вою и пою,
но вам не слышно…

Мне звёздный выписан билет
в такие дали…
А здесь лишь только бледный след,
одни детали.

Чтоб больше не были ничьи –
к нам привязь лисья...
С душ, облетающих в ночи,
ловите листья.

Как поцелуи на ветру…
Ты видишь? Помнишь?..
Когда-нибудь и я умру,
но это сон лишь...

***

Я мечтала о велосипеде,               
трёхколёсном, потом двухколёсном.
Жизнь прошла без особых трагедий,
в молчаливом желанье бесслёзном.

А теперь за заоблачным плёсом
улечу я в незримые дали
на каком-то совсем бесколёсном…
только здесь меня вы и видали!

В лёгком платьице пёстром из ситца,
под завистливый гомон соседей,
буду я над землёю носиться
на крылатом велосипеде.

***

Увядший букет погибает,
как будто от ран пулевых,
от тех, что на рынке скупают, –
до скромных простых полевых.

Когда-то дружившие с Музой,
служа украшеньем в дому,
они превращаются в мусор,
ненужный уже никому.

Засохший букет сохранится.
Воды и питанья лишив,
их в книжных запрячут страницах
иль в вазах лелеют больших.

Засохший букет вспоминает,
какими мы были весной,
пока наши жизни сминает
в такой же гербарий лесной.

И возраст букету сухому
как будто бы даже к лицу...
И молодость, впавшая в кому,
упрямо не верит концу.

Пусть нет аромата былого,
но память осталась о нём,
как тихое бледное слово
о том, что пылало огнём.

***

В воспоминанья ударилась,
ищу прошлогодний след...
Кукушка моя состарилась,
уж сколько самой ей лет.

Из деревянного домика
давно уже ни гу-гу.
Из стихотворного томика
загадываю строку.

Или в кофейной гуще я
ищу, подперев щеку,
сколько ещё мне отпущено
любить на своём веку?


Четверостишия

***

 Из телефона голосов
 не услыхать родных.
 Их шифры новых адресов
 отличны от земных.

***

Не верь тому, что видишь –
день заслоняет вечность.
Лишь то, что ты провидишь –
не тронет скоротечность.

***

Я писала такие толстые письма –
почтальоны с трудом носили.
Как от прошлого после не удались я –
всё, что там, остаётся в силе.

***

Порою горевать уже нет сил
и утешать себя своей пегасней.
Но ты ушёл и свет не погасил,
и он уже навеки не погаснет.

***

Мой Бог не солнце из-за облак,
не ясный месяц, не звезда –
он просто принимает облик
тех, кто любил меня всегда.

***

Переглядываюсь с фото,
перебрасываюсь словом.
Я не жду уже кого-то,
мне достаточно былого.

***

Дождик звенит как последняя медь,
радости скупы...
Вместо любви поцелует смерть
в серые губы.

***

Всё, что в близком человечке
сохранить молила я – 
все привычки и словечки –
под землёй, в земле, земля.

***

Катятся градом под гору года,
руша устои.
Но не пустует в груди никогда
место святое.


В аду возделывать свой сад... 

***

В аду возделывать свой сад               
и знать, что никогда
никто нам не вернёт назад
ушедшие года.

И одинокие тела,
что с жизнью не в ладу,
не тела ищут, а тепла,
в аду – всё в холоду.

Но если есть причина жить,
хотя б намёк иль тень,
то значит, будем ворожить,
спасая каждый день.

Спасая каждый жест и взгляд,
прикосновенья рук,
чтоб мир, проклятием заклят,
нам улыбнулся вдруг.

***

Как проснёшься – сразу улыбнись.
Будь такой, какой тебя любили.
И смотри не вниз, а только ввысь,
где все те, кто жизнь твою лепили...

Но без стрессов больше нет ни дня,
словно я попала в чёрный список.
Всем чего-то надо от меня –
карт, паролей, кодов и подписок.

Вой сирен и взрывы за окном
стали из экзотики – рутиной,
то, что нам казалось страшным сном,
то, уже, увы, необратимо.

Как же выжить в этой чертовне,
не застряв в планктоне и полове,
на одной единственной струне,
на одном заветном честном слове?

Только тем, с чего я начала
стих и день – с улыбки через силу.
Если смерть сотрёт её с чела –
пусть она уйдёт туда красиво.

***

Я сама себе свой ад,
и сама свой рай я.
И влюбляюсь невпопад,
и хожу по краю.

Гибну сорок раз на дню
я неутомимо.
Принимаю за родню
проходящих мимо.

Много дела у меня –
забывать и помнить.
И, себе не изменя,
кем-то жизнь заполнить.

Я выращиваю сад
на костях столетий.
Превращаю в песню ад
на волшебной флейте.

За окошком детский смех.
Мать зовёт на ужин...
Всё во мне и я во всех.
Мне никто не нужен.

***

Назову, кто мне скажет, – предателем, –
мол, верёвочкой горе завей,
и протяжным некрасовским дактилем
всласть поплачу о жизни своей.

Кто мне скажет про тему, – мол, слезь с неё,
я в ответ не сумею стерпеть.
Наступаю на горло не песне я –
а тому, что мешает мне петь.

Для того здесь видать предназначена,
коль шлагбаум души мне открыт, –
и кричу во весь голос, и плачу я,
и пишу о любимых навзрыд.

Но когда воспаряю над бездною,
выбираюсь из чёрных траншей –
то и радость тогда до небес моя,
и улыбка до самых ушей.