Британский палимпсест. Призраки в тумане

.




Ещё одно небольшое пояснение: всё, что делается на странице Пси с октября 2025 года – сборка в серии книг собранного за несколько лет разнопланового материала по теме «сонет» и обвязка его критическими статьями. Серия «палимпсесты» это некая условная стандартизация. Во всех книгах, в том или ином виде, данный раздел будет присутствовать (подборка из 12 текстов – статья).


БРИТАНСКИЙ ПАЛИМПСЕСТ. ПРИЗРАКИ В ТУМАНЕ


Константин БАЛЬМОНТ

БРЕТАНЬ

Затянут мглой свинцовый небосвод,
Угрюмы волны призрачной Бретани.
Семь островов Ар-Гентилес-Руссот,
Как звери, притаилися в тумане.
Они как бы подвижны в океане
По прихоти всегда неверных вод.
И, полный изумленья, в виде дани
На них свой свет неясный месяц льёт.

Как сонмы лиц, глядят толпы утесов,
Седых, застывших в горечи тоски.
Бесплодны бесконечные пески.
Их было много, сумрачных матросов.

Они идут. Гляди! В тиши ночной
Идут туманы бледной пеленой.

1899

 
БРЕТАНЬ (lf)

Сквозь дымку лет, сквозь вечный сонм сомнений
Грачи – теологи сырых дубрав – 
Ведут публичный диспут: кто был прав,
Джон Донн в своих сонетах или тени.
Сквозь дымку лет трактаты о терпенье
Из тысячи страниц зелёных глав
Желтеют, превращаясь в мрак осенний,
От вечных истин и дождей устав.
 
Сквозь дымку лет не пастбища оленьи,
Не танец в свете кельтского жреца, –
По всполохам небесного терпенья
Офелия идёт, не сняв венца.

И грач-теолог чувствует свеченье
Сквозь дымку лет, сквозь вечный страх сомнений.


Николай МИНСКИЙ

СЕКРЕТ И ТАЙНА

О, сестры! Два плода цветут в запрете:
Секрет и тайна. Разные они.
Секрет от рук людских. В тиши, в тени
Творится то, что жить должно в секрете.
Но луч проник  –  секрета нет на свете.
Иное  –  тайна. Богом искони
Раскрытых бездн не осветят огни.
Все тайное таинственней на свете.

О, сестры! Вы любили до сих пор
В секрете, в страхе, прячась в угол дальний,
И ложь оберегала ваш позор.
Раскрыта дверь моей опочивальни.

Люблю в непостижимости лучей
Для чувства тайно, явно для очей.
 

ЙОРК. Лавка букиниста  (lf)

Оставь в веках привыкшие к земле
Из кентского ракушечника стены,
Викторианский след, любовь, измены,
Секреты, тайны, преданные мгле.
Не созданным, но познанным мгновеньем
Воскресни росной каплей на стебле,
В неведомом доселе ремесле,
Точа из света веры отраженья.

Предсказанным дрожанием пера,
Впиши себя в потрёпанный том Бёрка
И время казни, и оставь с утра
На полке букиниста где-то в Йорке.

И я найду тебя сквозь дымку лет,
И тайну грёз твоих, и чувств секрет. 

 
Владимир ШУФ

СПУТНИК.

Мой спутник странный, злая тень моя!
Смотри, как тих на море вечер ясный.
Плывем с тобой мы в южные края...
Чему ж смеешься ты, сосед опасный?
Наморщен лоб под феской темно-красной,
Грудь холодна под золотом шитья.
Ужель не радует нас мир прекрасный
И чуждо нам все счастье бытия?

Смеешься, бес? Красою неизменной
Блестит морская гладь, –  наряд вселенной.
Смотри, зажглась далёкая звезда.
Она горит, как перстень драгоценный.

Ты говоришь, –  погаснет без следа?
Пророчишь ты?... не верю, никогда!


САУТГЕМПТОН. Спутник-тень   (lf)

Сквозь дымку лет, сквозь тени детских снов
Забрезжит свет, и замерцают строки,
И каменные львы у входа в доки,
И их глаза, лишённые зрачков.
Года из полуправд, из полуслов
Раскачивают корабли и сроки.
Стал храмом – паб, а моряками – боги,
Атлантикой надежд – эпохи кровь.

Мой спутник – тень?! В чернильной лихорадке
Давно не бредит звёздами, молчит.
От страхов не спасёт ни дом, ни щит.
Стать штормом самому и сгинуть в схватке?

Со временем стать лёгкой дымкой лет,
В пейзажах Тёрнера оплавив цвет…


Вячеслав ИВАНОВ

ЖЕРТВА АГНЧАЯ

Есть агница в базальтовой темнице
Твоей божницы, жрец! Настанет срок:
В секире вспыхнет отблеском восток,
И белая поникнет в багрянице.
Крылатый конь и лань тебя, пророк,
В зарницах снов влекут на колеснице:
Поникнет лань, когда «Лети!» вознице
Бичами вихря взвизгнет в уши Рок.

Млеко любви и желчь свершений чёрных
Смесив в сосудах избранных сердец,
Бог две души вдохнул противоборных
В тебя, пророк, – в тебя, покорный жрец!

Одна влечёт, – другая не дерзает:
Цветы лугов, приникнув, лобызает.


ХАРИДЖ. Северные причалы  (lf)

Порт. Лайнер-лорд. Но белизна-начало –
Всё тот-же мимолётный камуфляж
Для той же ржавой сути старых барж,
Гниющих в лапах северных причалов.
Всё будет стёрто. Робость и кураж,
Кровь жертвенная, крики сытых чаек,
И знак судьбы на плитах дней – случаен,
Маяк во тьме – спасения мираж.

Сквозь дымку лет холодные теченья
Вытачивают чудные пути ,
И белизне бумаги не найти
Единственное счастье откровенья

В попытке сетью мифа уловить
Любовь Творца в том, что воспел Аид.


Александр ФЁДОРОВ   

СТИХИЯ

И день и ночь в открытом океане.
Меж двух небес колышется вода,
И кажется, что мы уж навсегда
Заключены в сияющем обмане.
Все двойственно, начертано заране:
Пожары зорь, и тучи, и звезда,
И не уйти, как нам, им никуда:
Закованы кольцеобразно грани.

Порой нальются бурей паруса.
Волна корабль с голодным ревом лижет,
И молния упорный сумрак нижет.
Яви, Господь, воочью чудеса:

Окованный стихией бесконечной,
Мой дух направь к его отчизне вечной.


ПОРТСМУТ. Евангелие от Фомы  (lf)

И день, и ночь – две кожи заблужденья.
Одна – из  парусов летящих яхт,
Растянута у острова Уайт
На солнечной параболе движенья
Эскадры королевской. Звёздных вахт
Ещё не время.   Ветра дуновенье
Подбадривает, дарит вдохновенье,
Сто тысяч брызг и неземной азарт.

Другая кожа – тёмное сомненье
Из шлака домен, угольной пыли,
Безумия отравленной земли,
Болезненных гримас перерожденья

Из света в тьму, из тьмы обратно в свет,
В евангелия от Фомы завет.


Иван БУНИН

БЕДУИН

За Мёртвым морем  –  пепельные грани
Чуть видных гор. Полдневный час, обед.
Он выкупал кобылу в Иордане
И сел курить. Песок как медь нагрет.
За Мёртвым морем, в солнечном тумане,
Течёт мираж. В долине  –  зной и свет,
Воркует дикий голубь. На герани,
На олеандрах  –  вешний алый цвет.

И он дремотно ноет, воспевая
Зной, олеандр, герань и тамариск.
Сидит как ястреб. Пегая абая
Сползает с плеч… Поэт, разбойник, гикс.

Вон закурил  –  и рад, что с тонким дымом
Сравнит в стихах вершины за Сиддимом.

20.08.1908
 

ЛУ. Контрабандист  (lf)

Не различить, где море, где земля.
«Китаец» лёг под пение уключин.
На мокрой акварели след угля – 
Контрабандист-фантом в накидке-туче.
На каждой «кукле» – два тугих узла
Для нематериальных дел так лучше.
Беззвучный вздох тяжёлого весла –
Шипения дождя в воде тягучей.

Ну вот и «птица» – выкрала из тьмы
Мгновение для тайного обмена
«Хлебов» и «игл» на вечный плач души
В долине Хинов, огненной геенны…

На мокрой акварели след угля 
Не различить где море, где земля.

________
«китаец» – густой туман
«кукла» – пропитанный смолой мешок
«птица»  – сигнальный огонь
«хлеба» – табак
«иглы» – шёлк

 


ПРИЗРАКИ В ТУМАНЕ:
русский текст на английском негативе

Существование в истории поэзии акта вежливого, но необратимого культурного неповиновения, который, будучи совершённым, мгновенно переписывает все учебники и превращает священный канон из монолита в набор подвижных деталей, однозначно доказан появлением английского сонета в XVI веке, а точнее – его радикальная перестройка Томасом Уайеттом, который имел неосторожность ошибиться в строфике при переводе итальянских сонетов, в результате которой возникла промежуточная вариация   abba abba cdd c(ee), тем самым превратив сонет из медитативного инструмента в инструмент диалогический, драматургический, почти сценический, и совершив, по сути, первый в истории легитимный и канонизированный акт сонетного дериватизма, поскольку последующая суреевская традиция не только узаконила эту вариацию, но и сделала её новой нормой, доказав тем самым, что суть жанра заключается не в незыблемости схемы, а в сохранении некоего ядра – напряжённого четырнадцатистрочного высказывания с кульминационным поворотом, – вокруг которого возможны самые разнообразные структурные мутации. Этот британский жест – не   ересь, а закономерная реформация формы – создал прецедент, который, словно долгоидущая волна, достиг берегов совсем иной культуры и совсем иной эпохи, чтобы отозваться в творчестве поэтов русского Серебряного века, которые, часто не отдавая себе в том прямого отчёта, вступили в заочный диалог не с Петраркой, а именно с этой, более тревожной и психологически насыщенной, английской моделью, пытаясь примерить её к собственной, предельно усложнённой духовной и метафизической реальности. И именно этот диалог, этот «британский палимпсест», проступающий сквозь русские тексты конца XIX – начала XX века и получающий неожиданное продолжение уже в наше время, и составляет предмет данного рассмотрения, в котором сонет становится новой страницей в долгой переписке через века и границы.

Предложенный цикл «Британский палимпсест» с поразительной наглядностью демонстрирует механику этого диалога, построенного не на прямом подражании, а на сложной системе отражений, перекличек и смысловых полемик. Возьмём для начала пару Бальмонт – Фокин. Бальмонтовская «Бретань» (1899) – это ещё вполне «французский», символистский сонет с его культом мгновения, тумана и музыкальной неопределённости («Затянут мглой свинцовый небосвод…»). Однако уже здесь, в стремлении уловить «подвижность» островов и «призрачность» волн, чувствуется та самая тяга к динамизации образа, которая роднит его скорее с английской, чем с итальянской традицией. Фокин, спустя более чем столетие, отвечает ему сонетом с тем же названием, но уже с совершенно иной интонацией. Его рефрен «Сквозь дымку лет…» – это явная отсылка к бальмонтовской «мгле», но переосмысленная как категория времени, а не пространства. И если Бальмонт созерцает природу, то Фокин созерцает саму культуру, вступая в диспут с «теологами сырых дубрав» о Джоне Донне – ключевой фигуре именно английского метафизического сонета. Современный сонет – это рефлексия о рефлексии, текст, который пишется поверх бальмонтовского, как палимпсест, где под новыми строками читаются старые, но уже в ином, историко-философском ключе.

Ещё более показателен диалог с Николаем Минским и его сонетом «Секрет и тайна». Минский, философ и поэт, выстраивает изощрённую диалектику сокрытого и явного, «секрет» которой уязвим для света, а «тайна» вечно неуловима. Это типично «серебряновековая», схоластическая игра абстракциями, помещённая в безупречно классическую форму. Ответ Фокина – «Йорк. Лавка букиниста» – совершает головокружительный манёвр: он переносит эту абстрактную диалектику в конкретное, вещное пространство английского города, в «потрёпанный том Бёрка». «Секреты, тайны, преданные мгле» становятся здесь не метафизическими категориями, а предметами букинистического поиска, материальными следами прошлого. Рефрен «сквозь дымку лет» теперь работает как архивный луч, выхватывающий из тьмы небытия конкретный след, «дрожание пера». Английская конкретность становится лекарством от русской метафизической отвлечённости, способом заземлить высокий полёт мысли.

Третий диалогический узел – между Владимиром Шуфом («Спутник») и Фокиным («Саутгемптон. Спутник-тень»). Шуф создаёт романтически-мрачный образ «злой тени», спутника-искусителя, с которым ведёт диалог на фоне моря и звезды. Это сонет-исповедь, сонет-дилемма, построенный на драматическом противостоянии «я» и его демонического двойника. Фокин, сохраняя морской пейзаж (Саутгемптон, доки, Атлантика), радикально меняет оптику. Его «спутник-тень» – уже не внешний демон, а внутреннее состояние, порождение «чернильной лихорадки» и исторического времени («Года из полуправд, из полуслов / Раскачивают корабли и сроки»). Место романтической рефлексии занимает постмодернистская рефлексия о самой возможности поэтического высказывания в мире, в котором «стал храмом – паб, а моряками – боги». Диалог с английской традицией здесь происходит через её визуальную интерпретацию – «пейзажи Тёрнера», в которых «оплавляется» и цвет, и смысл.

В результате глубоко осмысленного и пережитого действия, первая часть цикла «Британский палимпсест» предстаёт обновлённой антологией, поэтическим справочником по изучению того, как одна культурная традиция (английский сонет, с его акцентом на драме, конкретике и психологизме) становится культурным толмачом, с помощью которого другая традиция (русский сонет Серебряного века, с его тяготением к метафизике, символизму и музыкальности) может быть заново прочитана, осмыслена и продолжена в XXI веке. Уайеттовский дериват, когда-то расширивший границы жанра,   становится методом диалога и наложения смысловых слоёв, методом поиска «единственного счастья откровенья» не в чистой абстракции, а в точке пересечения русской метафизической тоски и английской предметной, историческо-бытовой, конкретики. Это доказывает, что   сила сонета заключена в способности быть палимпсестом, на котором новые эпохи ведут нескончаемый, захватывающий диалог с тенями прошлого, будь то тень Джона Донна в дубраве, тень викторианского букиниста в Йорке или тень собственного, так и не разрешённого, «страха сомнений».






.