Голодная стужа

Зима вцепилась в глотки хат,
Сомкнув на окнах льда решетки.
Над нами — мертвый, злой закат,
В подвалах — хлеба ни щепотки.

Сугробы выше черных крыш,
Отрезан мир стеной бурана.
В полях стоит глухая тишь —
Мы в пасти белого капкана.

Синицы падают с небес,
Звеня о наст стеклом пернатым.
Трещит от боли мертвый лес,
Стволы ломая с жутким матом.

Мороз не щиплет — он грызет,
Ломая ребра, словно латы.
Кто в эту ночь за дверь уйдет,
Тот не вернется в стены хаты.

Мы видим каждое утро их —
Следы, бегущие от дома.
Ни криков, ни мольбы, ни лих —
Лишь тьма и снежная истома.

От крайней хаты в черноту
Ушла вдова, за ней — кузнец.
Переступили ту черту,
Где ждет единственный конец.

Я вышел, чтоб взглянуть на снег,
Куда вела тропа ночная.
Там, где прервался человека бег,
Лежала россыпь ледяная.

Сначала — след от босых ног,
И кровь, застывшая рубином.
Смотрел — и выдохнуть не мог:
Сменялся след людской звериным.

Пята сменялась на копыто,
На волчий, злой и рваный след.
А дальше — ямами изрыто,
Где даже формы больше нет.

Ни лап, ни ног — одни пустоты,
Как будто шел зловещий дух.
В плену застывшей немоты
Последний свет в душе потух.

Старейшин шепот у огня:
«То Карачун сбирает дань.
Он ждет тебя, он ждет меня
Сквозь снеговую глухомань».

Мы грызли мерзлую кору,
Варили кожу старых сбруй.
А ветер выл: «Я заберу!
Иди ко мне! Танцуй, танцуй...»

Сосед мой выл, сходя с ума,
Зубами рвал свою ладонь.
В глазах его — одна зима,
Погас в душе живой огонь.

И я увидел алый след
У своего порога днем.
Кровавый, глянцевый отсвет
Горел рубиновым огнем.

И ночь пришла. Я отворил
Покрытую иржою дверь.
Мороз меня приговорил,
Впуская в дом, как лютый зверь.

Не холод — боль! Удар хлыста!
С лица сдирает лоскуты.
Чернеют, лопаясь, уста
В гримасе вечной немоты.

Я шел босой. Ступней не чуя,
Смотрел, как обнажилась кость.
В экстазе диком торжествуя,
Я шел как званый, важный гость.

Мороз сжирал мои глаза,
Они взрывались, как стекло.
Застыла на щеке слеза,
Всё человечье истекло.

Вот впереди, средь елей стылых,
Хозяин в шубе серебристой.
Из трупов, синих и сутулых,
Свита застыла в тьме искристой.

Внутри меня — застывший холод,
Всё человечье вышло прочь.
Утих и страх, и зверский голод,
Впуская в сердце только ночь.

В груди не сердце — ком ледышки,
Стучит, ломая ребра мне.
Я стал героем страшной книжки,
Тенью на мертвой простыне.

Я оглянулся, оцепенев,
На линию своих шагов.
Там, человечье всё презрев,
Зияла тьма среди снегов.