рассказ. Одиночество матери. автор Лана Вернер

Поседевшая мать. Красный платок
Дом Анны Петровны был чистым, тихим и очень пустым. Он был похож на музей её собственной жизни, где каждый предмет — экспонат, доказывающий, что всё это было не зря. Начищенный до блеска самовар, с которым она никому не разрешала пить чай. Вышитые ею в молодости салфеточки под горшками с нецветущими фиалками. И главный экспонат — её руки. Корявые, в прожилках и тёмных пятнах, руки, которые помнят каждую петельку на вязаных носках,которые она вязала ночами при тусклом свете, помнят вес хозяйственных сумок, запах лекарств у постели больных детей.
Любовь как долг. Анна Петровна не просто любила. Она служила. Любовь для неё была не словом, а действием: выглаженной к школе формой, горячими блинами в пять утра перед её сменой, не сколько бумажных купюр , сунув сыну в карман и прошептав: - Тебе нужнее .- Она не целовала на ночь, она проверяла лоб на температуру. Не говорила :- горжусь тобой - она молча ставила на стол её коронный пирог с капустой, когда дочь поступала в институт. Её любовь была тяжёлой, как чугунная сковорода, и такой же несокрушимой. Дети росли под её покровом, чувствуя себя в безопасности, но и под грузом молчаливого ожидания: - Я всё для вас. А вы?-
Она — функция. Для Олега мама была ,,пунктом выдачи,, . Чистые носки — к маме. Вкусный обед — к маме. Для Ирины мама была - службой заботы-,Заболел ребёнок — звонить маме. Ссора с мужем — плакать маме. Нужно присмотреть за собакой — везти к маме.
Они не замечали, как она, подавая Ирине чай, смотрела не на неё, а в окно, где ветер срывал последние листья с клёна. Не слышали, как она тихо напевала старый романс, вытирая пыль. Они видели Маму, а Анну Петровну — нет. Когда отец ушел к другой женщине, их беспокойство было практичным: «Мама, ты как? Надо деньги? Тебе одной не страшно?» А то, что её мир рухнул, что она ночами вслух разговаривала с его фотографией, им в голову не приходило. Их режим ,,давать,, ограничивался переводом денег на день рождения и горстью мандаринов на Новый год.
Невыплаканные обиды. У Олега была своя. В девятом классе он хотел компьютер. Отложил с обеда, копил. Мама нашла деньги, спрятанные в учебнике, и молча купила ему зимние сапоги. - Ты лучше учись, — сказала она. Он тогда надулся и ушел в свою комнату. С тех пор между ними стояло это молчаливое - Лучше учись - Он стал успешным, купил себе машину , но к ней приезжал редко, так… на пять минут  , в прихожей проронив : - Ты только жене моей не говори, что я к тебе заезжал, а то скандал будет.-Боялся её молчаливого материного осуждения. Его визиты были кратки, как визиты начальства.
У Ирины — своя. Она ненавидела эти вечные - надень шапку- ты поела?. - Ей казалось, мама видит в ней вечную несмышлёнышу. Когда Ирина родила, Анна Петровна буквально поселилась у них, выстраивая быт по-своему. :- Я знаю, помогу — было её главным аргументом. Ирина сдалась, но внутри копилась ярость бесправного подростка. Теперь она звонила редко. Чтобы не слышать этого тона.
Страх и бессилие. Первый звонок прозвенел, когда Анна Петровна зашибла колено , поскользнувшись у подъезда. Ирина примчалась, сделала всё необходимое, но её била дрожь. Она видела, как мама, всегда такая неуступчивая и сильная, беспомощно ёрзала на койке в халате не в силах даже поправить подушку. Это зрелище было страшнее любой новости по телевизору. Страх сковывал. Проще было прислать сиделку, чем видеть это каждый день. Проще было купить дорогой аппарат для измерения давления, чем сидеть рядом и держать её сухую руку, чувствуя, как слабеет пульс.
Бег по кругу. Олег строил дачу. Его жизнь была графиком, совещаниями, рейсами. Мысли о матери приходили в промежутках, между звонком брокеру и проверкой домашнего задания у сына. - Надо навестить маму , — думал он, засыпая, и это ,,надо,, висело в списке дел где-то после ,,проверить смету,, и ,,записать ребёнка на занятия английского языка,,
Ирина тонула в проблемах с подростком-сыном который кричал :- ты меня не понимаешь!- Ирина плакала, глядя в стену, и думала: -Боже, я становлюсь как она. Такая же надоедливая .- И от этой мысли её тошнило. Звонить матери, которая была прообразом этой роли, не хотелось категорически.
Так и текли дни. Анна Петровна жила в своём музее. Она смотрела сериалы, не вслушиваясь в слова, вязала бесконечные носки, которые некому было носить, и ждала. Ждала не звонка и не денег. Она ждала взгляда. Взгляда, который увидит не Маму, а её — старую, уставшую, но ещё живую женщину, которая до сих пор помнит, как пахнет сирень в мае, и может рассказать смешную историю из своего детства.
Развязка пришла в тихий четверг. Захотев достать банку с вареньем, она упала со стула. Лежала на холодном полу кухни несколько часов, глядя в ножку стола, и думала не о смерти, а о том, что на полу пыль, надо бы протереть. Спас её не звонок детей (они звонили раз в неделю, по воскресеньям), а соседка-подростка, забежавшая одолжить соль.
В больнице, увидев бледное, маленькое лицо матери на подушке, Олег и Ирина испытали не прилив любви, а приступ панического стыда. Они суетились, говорили с врачами, скупали всё в больничном буфете, но не могли сесть и просто взять её за руку. Мешала эта новая, страшная роль — роль слабого, которого надо опекать.
А потом, уже дома, случился срыв. Анна Петровна, обычно молчаливая, не выдержала их деловой, отстранённой заботы.
— Хватит! — крикнула она неожиданно громко. — Хватит нести эти пакеты! Я не помойка!
Она схватила со спинки кресла свой старый красный шерстяной платок, всегда висевший там, и затрясла им перед ошеломлёнными детьми.
— Вы знаете, что это? Для вас я — старая тряпка! Функция! Я тебе носки штопала, а ты, Олег, даже не спросил, как я эту руку натрудила! Я тебе, Ирина, всю душу вложила, а ты от меня как от прокажённой! Я любви хотела, а не долга! Вы что, думаете, мне ваши деньги нужны? Мне слово нужно! Взгляд! Вы меня боитесь? Так я сама себя боюсь! Боюсь, что зря…
Она села, заплакала тихо и беспомощно, скомкав у лица тот самый платок. И впервые дети увидели не Мать. Они увидели Анну. Девчонку с красивой прической влюбленной  в парня, который стал потом их отцом. Молодую женщину, мечтавшую стать ведущим руководителем , но пошедшую на такую работу, где платили больше. За плечами остались мечты, музыка , выступление на сцене, боль когда ушла со сцены потому что не с кем оставить дочь и бесконечные укоры мужа. Ч
Она человек , который так же, как и они, боится старости, одиночества и мысли, что всё было зря.
Олег медленно подошёл, опустился перед креслом на колени и прижался лбом к её коленям, вцепившись в край платка.
— Прости, — хрипло сказал он. — Я… я гитару купил. Я поиграть тебе хотел, но…
— Играй, — прошептала она, гладя его седеющие виски. — Я послушаю. Я люблю, когда ты играл.
Ирина села на подлокотник, обняла её за плечи. Она не говорила -прости- Она сказала:
— Мам, а помнишь, как я в детстве волосы кукле ножницами обрезала, а ты так расстроилась…
— Помню, — улыбнулась сквозь слёзы Анна Петровна. — Как львёнка.. -
В тот вечер они не решили ничего глобального. Не составили график дежурств. Не обсудили переезд. Они просто сидели втроём в тихом музее её жизни, и она наконец-то стала их экскурсоводом. Она показывала не экспонаты, а воспоминания. И они, наконец, смотрели и слушали.
Любовь не вернулась в одно мгновение. Она пробивалась, как росток сквозь асфальт, медленно и с трудом. Но теперь это была не любовь-долг, а любовь-узнавание. Горькая, запоздалая, со шрамами обид и упущенного времени, но — настоящая. Они учились любить не мать, которая дала им жизнь, а Анну Петровну, женщину, которая свою жизнь почти целиком отдала им, забыв оставить кусочек для себя. И теперь этот кусочек они пытались вернуть ей — по крупице, по слову, по взгляду.