Три дня на жизнь

Каждый день большинство жителей нашей страны смотрит сводки о специальной военной операции. У кого-то на СВО находится муж, брат, дядя или отец. Кто-то помогает в тылу как волонтёр: плетёт маскировочные сети, изготавливает окопные свечи, вяжет шерстяные носки для наших бойцов. В общем, как говорится, с миру по нитке — голому рубаха. Большинство с надеждой ждёт, когда же наконец закончится эта война. Но вот подходит к концу уже четвёртый год.
В январе 2025-го в штурмовой отряд прибыл молодой лейтенант. Один из старослужащих, с позывным «Везучий», мрачно посмотрел на него и сказал:
— Ну что, товарищ лейтенант, у вас есть три дня на жизнь. Воспользуйтесь ими, пока есть возможность.
Он тяжело затянулся сигаретой, глядя в слякотную даль херсонского горизонта.
Слова «Везучего» повисли в воздухе. Лейтенант Кирилл Малов не ответил. Он только кивнул, будто подтверждая получение боевой задачи. Три дня. Срок для новорождённого котёнка. Приговор для командира штрафной роты.
Рота, которую он принял, была сборищем отбросов, которым война дала шанс искупить грехи кровью, а не сроком. Бывшие зэки, «торговцы отпусками» и дезертиры, купившие у прежнего комроты — толстого капитана с хищными глазками — право отсиживаться в тылу, чинить генераторы и копать бесконечные траншеи подальше от передка. Тот капитан теперь сам сидел в подвале военной полиции, а его «бизнес-рота» досталась Кириллу. Они смотрели на него, двадцатипятилетнего выпускника академии, с ленивой ненавистью. Он отнял у них тёплое болото. Он был угрозой их выживанию, построенному на предательстве.
Первый день.
Он прошёл в молчаливом противостоянии. Кирилл проверял посты. «Боец, почему окоп не глубже? В ответ — тягучее, нарочито медленное: «Лейтенант, грунт мёрзлый. Лом согнули». И взгляд, говорящий: «Умрёшь скоро, зачем напрягаться?». На вечернем построении он отдал чёткие, простые приказы на завтра: оборудовать пулемётное гнездо на левом фланге, проверить связь, усилить маскировку. В ответ — мёртвое, обречённое молчание. «Везучий», седой как лунь прапорщик с бесстрастным лицом, наблюдал из-под нависших бровей. Его позывной был насмешкой над судьбой — он прошёл Чечню, Сирию, с самого начала СВО, и выжил. Он видел, как приходили и уходили «трехдневные» лейтенанты.
Второй день.
Утро началось с артналёта. Неприцельного, «на площадь», но от этого не менее жуткого. Земля содрогалась. Кирилл, сердце которого колотилось где-то в горле, бежал по траншее, пиная ботинком в спины тех, кто вжимался в стенки, закрывая головы руками. «В укрытие! По периметру, наблюдатели на места!» Его голос, срывавшийся на визг, резал воздух. Кто-то его послушался — инстинктивно. После налёта он собрал людей. Не для разноса. Он сел на ящик из-под боеприпасов, вытащил сигареты «Приму» — те самые, дешёвые, солдатские — и молча протянул пачку вперёд.  Первый взял «Везучий», тяжело присев рядом. За ним — другие, медленно, недоверчиво.
— Командир роты ваш, прежний, — хрипло начал Кирилл, не глядя ни на кого, — он продавал вам жизнь. Я её продавать не буду. Я буду её требовать. Не для отчётов. Для дела. Там, — он мотнул головой в сторону грохотавшей передовой, — наши. Такие же, как мы. Им тяжело. Наша задача — сделать так, чтобы им было хоть немного легче. Не для геройства. Для совести. Он говорил тихо, но в тишине, наступившей после канонады, каждое слово било, как молоток. Он говорил не как начальник, а как человек, который тоже боится, но чей страх утопичен в долге. «Везучий» молча курил, глядя на лейтенанта. В его глазах промелькнуло что-то, кроме привычной усталости. Что-то вроде старого, почти забытого интереса.
Ночь второго дня.
Диверсионная группа противника попыталась просочиться через минное поле, которое было плохо занесено на карту ещё при прежнем командире. Засекли их почти случайно, по скрипу снега. Тревогу поднял как раз один из «бывших» — высокий, сутулый мужик с татуировкой паука на шее, которого все звали Паук. Он не побежал докладывать. Он тихо подошёл к блиндажу Кирилла и, глядя в пол, произнёс: «Лейтенант, на левом фланге шорохи. Не наши».
Кирилл поднял роту. Не было времени на раскачку. Он разделил её на две группы, отправил «Везучего» в обход, а сам с тремя бойцами пошёл на лобовой контакт, создавая шум. В короткой, яростной перестрелке в темноте, освещаемой только вспышками выстрелов, они отсекли диверсантов. Одного взяли живьём. Когда всё стихло, они стояли, тяжело дыша, и смотрели друг на друга. И в этом взгляде не было уже прежней стены. Было недоумение. Удивление от того, что они сделали это. Вместе. Без подвоха.
Третий день.
Он был серым и холодным. «Срок» лейтенанта истёк по прогнозам циников. Утром пришёл приказ: обеспечить прикрытие для эвакуации раненых с соседнего участка. Задача опасная, манёвренная. Раньше эта рота такие приказы «проваливала» — то связь исчезнет, то «непонятный» миномётный обстрел начнётся в самом неподходящем месте. Кирилл поставил задачу чётко, по квадратам. И увидел не потухшие, а собранные, настороженные глаза. «Везучий» сам распределил пулемётчиков. Паук вызвался идти с радистом на ближний кордон. Они работали. Не как штрафники, жаждущие отсидки, а как солдаты. Пусть не идеальные, пусть с волчьими, недоверчивыми взглядами — но солдаты. Когда «ураганы» начали бить по их позициям, никто не побежал. Прижимались к земле, отползали, перевязывали раны товарищам. Кирилл, охрипший, с лицом, чёрным от гари, координировал огонь. Он не думал о трёх днях. Он думал о том, чтобы вытащить своих и выполнить задачу.
Раненых эвакуировали. Их позиции устояли.
Вечером Кирилл, перевязывая осколочную царапину на руке у молодого, трясущегося от адреналина бойца, почувствовал на себе взгляд. Он поднял голову. В дверях блиндажа стоял «Везучий». Он молча подошёл, поставил на стол две банки тушёнки и пачку той самой «Примы».
— Твои три дня вышли, лейтенант, — хрипло сказал старик. Он тяжело вздохнул, вытащил сигарету, но не закурил, а вертел её в пальцах. — Только, похоже, отсчёт теперь по-новой пошёл. Для всех. Он кивнул в сторону землянки, где солдаты, громко разговаривая, делились пайками, и кто-то даже тихо смеялся. Смеялся, несмотря на войну, на грязь, на страх. Это был смех людей, которые снова почувствовали себя не стадом, а частью чего-то большего. Частью, у которой есть командир. Не хозяин. Командир.
Четвёртый день лейтенанта Малова начался так же, как и предыдущий: с холода, канонады артиллерии и вязкой грязи в траншеях. Но когда он вышел на утреннюю проверку, бойцы встретили его не молчанием. Кто-то кивнул, кто-то коротко бросил: «Командир». И в этом слове не было насмешки. Было признание.
Три дня на жизнь истекли. Но жизнь, вопреки всему, только начиналась.