Тень Пламени

ПРОЛОГ:
 
Что обращает взгляд в клинок разящий,
Когда в спине пускает корни сталь?
Когда слова, ядром земли кипящим,
Чернят и плавят собственный хрусталь?
 
Где взмах руки становится кинжалом,
И приговором росчерки пера?
А в мифе, неминуемо кровавом,
Запомнятся ли отблески добра?
 
Как человек становится легендой,
Какую цену платит и кому?
Как смертное становится бессмертным,
И дышит ли в бессмертия плену?
 
Достаточно ли будет сердце вырвать
И возложить на мрамор алтаря?
Сколь многое приходится отринуть,
Чтоб чем-то отличаться от червя?
 
И, где затем окажется дерзнувший
Остаться навсегда в умах людских?
Услышит ли теперь хоть кто-то душу,
Чтоб боль её делилась на двоих?
 
Когда свеча становится светилом,
Комета вырастает в метеор?
Что делает огонь неугасимым,
Вселенской пустоте наперекор?
 
Когда решенье, принятое чувством,
Становится начертанной судьбой?
Что делает отвагой безрассудство,
А слёзы на щеках живой водой?
 
Какая воля сквозь четыре века
Способна видеть призраки тепла
В разрозненных останках человека
И чувствовать размах его крыла.
 
И сможет отозваться ли навстречу
Та искра, что осталась меж золы?
Иль все-таки и боги не излечат,
Почившей плоти острые углы?
 
Коснётся ли ладонь лозы отцветшей,
Не убоявшись праха и уродств?
И сможет ли прозреть уже ослепший,
Чтоб заново познать сиянье звёзд?
 
АКТ 1
 
Беззвучны коридоры Междумирья,
Немыслимое множество путей,
Укрытые забвением и пылью,
Запретны для богов и для людей.
 
И в самом центре этой вереницы
Фривольно восседает Старый Шут,
Терзая пожелтевшие страницы,
Хранящие следы побед и смут.
 
Черты его лица покрыты скукой,
Как шёлковым узором паутин.
В округе – ни движения, ни звука,
Что потревожит гладь его седин.
 
Он бросил счёт закатам и рассветам,
Империям и гордости владык.
Лишь кружит по столешнице монету
И потирает пальцами кадык.
 
Но вдруг внезапный звук пронзает воздух –
То скрип одной из тысячи дверей,
За ним – шуршанье ткани, чья-то поступь,
Кощунственная в дерзости своей.
 
Стопою поперев предвечный мрамор,
Ступает кто-то в древний коридор.
То Странница, в плаще багрово-алом.
Привратник на неё смещает взор.
 
Сминая рот в улыбке узнаванья,
Он с места поднимается слегка,
И в жесте, не лишённом обаянья,
Вдруг тянется к груди его рука.
 
«Мой милый друг, ну, как же вы потешны!»
 
«Считаете? Пожалуй, соглашусь».
 
«Какая нерастраченная нежность,
Какая упоительная грусть...
Не много ли для старого пройдохи?»
 
«Не вам решать».
 
«Конечно же, не мне.
Чем платите за путь к его эпохе?»
 
«Всё тем же, чем всегда. Сойдёт?»

«Вполне!
И всё-таки ужасно интересно,
Какая блажь толкает вас сюда.
Кто смотрит с упоеньем в недра бездны,
Рискует не вернуться никогда…
 
Привратника настойчивость простите -
Здесь мало разговорчивых гостей.
Случается нечасто посетитель
С живой душой, внутри мешка костей».

Насмешливо, но искренне и прямо
Пришелица взирает на Шута.
Её слова звучат слегка устало,
Но твёрдо, без сомнений и стыда.
 
«Какая бесконечная забота –
Привратник Междумирья так учтив…
И ни секунды тонкого расчета
Не вложено в слова его. Почти».

Лицо Шута растянуто в усмешке,
Он кружится вокруг своей оси,
Кривляясь суетливо и потешно,
Как чалый, что поводья закусил.
 
«Нам мало, старикам, достойных зрелищ.
Когда ты миновал не первый век,
Уже не удивляешься, не веришь
И всё вокруг срывается на бег,
 
Которого ничто не разбавляет.
Ведь было всё, что будет, сотни раз.
И всё-таки немного забавляет,
Как вы со мной торгуетесь сейчас.
 
Ужель ответить станется дороже,
Чем та цена, что с вас придется взять?
Иль принято теперь у молодежи
Укусом на вопросы отвечать?»
 
Тепла насмешка в старческой улыбке,
Спокоен взгляд почти прозрачных глаз.
А, Странница, сжимая ткань накидки,
Почти что рвёт гранатовый атлас.
 
Затем встаёт и делает два шага,
Обняв саму себя вдоль хрупких плеч,
Как будто в тщетных поисках отваги.
Но вот, звучит надломленная речь.
 
«Ваш голод до чужих душевных истин
Понятен и не чужд нисколько мне.
Лишённый злонамеренной корысти,
Он стоит утоления вполне.
 
С чего начать…»
 
«Как водится – с начала».
 
«Начало в том, что там, где нет живых,
Всё то, что до конца не отзвучало,
Для мёртвых остаётся вместо них.
 
В руках немного смысла без объятий,
В словах немного смысла без добра.
Пусть скрипку вырезает сам Амати,
Звучит ли без души её игра?
 
Стучит упрямо сердце прямо в рёбра
Но много ли в нём смысла без любви?
Что толку быть живым и жить, как мёртвый…
Нет, не по мне, хоть чёрт меня дери».
 
Глаза Шута блестят, как две монеты,
От хохота трясётся борода,
Звучащего, как звуки кастаньеты
И шорохи крошащегося льда.
 
«О, как занятны ваши каламбуры!
Извольте – не мешаю. Путь открыт.
(В сторону):
С любовью сердце вечно ищет бури,
И в этой буре заживо горит».
 
Старик разводит руки куртуазно,
Вручая гостье бронзовый фонарь.
Она встаёт и плащ багрово-красный
Скользит узлом её сердечных тайн.
 
В ладони сжав кольцо холодной бронзы,
Толкает дверь навстречу темноте.
Привратник смотрит вслед. И вдруг серьезно
Рукой ведёт по тонкой бороде.
 
«Нет, истины не выдержит бравада.
Пускай уже, что жаждет, обретёт.
Полезно поглядеть в нарывы правды,
Уж если так она тебя зовёт.
 
Занятно поглядеть… Пускай обрящет.
Пусть соберёт жемчужины в гнилье.
И, если вдруг всё будет настоящим…
Тогда платить придётся ей вдвойне».
 

Какой контраст. На месте Арлекина,
Под грузом дум, глядит куда-то сквозь
Глубокий старец - мудрый и всесильный.
Он тяжко опирается на трость
 
И тихо выдыхает, улыбаясь,
Страниц касаясь, будто в забытьи,
Где буквы, друг за другом проявляясь,
Сплетаются в историю любви.

АКТ 2
 
Минованы ступени и пороги,
И за спиной, скрипя, закрылась дверь.
Бегут хитросплетения дороги,
В кромешную проваливаясь тень.
 
Повсюду тишина, как на погосте.
Здесь тает жизнь под властью пустоты.
А ветви, как изломанные кости,
Свиваются в могильные кресты.
 
Удушливы объятия тумана,
Ревниво покрывающего твердь.
Болото, как гноящаяся рана,
Бурлит и источает смрад и смерть.
 
Свеча, в изящной бронзовой оправе,
Слегка дрожит в доспехе из стекла,
Как будто здесь она светить не в праве,
Как будто здесь всецело правит тьма.
 
И замер шаг, глухой и осторожный,
Проглочен обескровленной землёй.
А из груди, разбитый и тревожный,
Вдруг рвётся всхлип и тонет под рукой.
 
И вот, к двери, что только что закрылась,
Бессильно прижимается спина.
И тянется к земле, сухой и стылой
Живой души продрогшая струна.
 
«Куда ведёт мой путь, помилуй боже…
Судьба ли снам остаться лишь во сне?
Как страшно лицезреть свою ничтожность,
Не ощущая истины в себе.
 
Всё в омут с головой, не зная броду -
Привычка ведь не крепкого ума,
Удел печальный проклятой породы -
Чужда другим, чужда себе сама.
 
Смогу пройти ли путь, что предназначен,
Изгнать туманы собственных болот?
Чего же ты, душа, так страстно алчешь,
Что тело тащишь волоком вперёд?
 
Нет, я не демиург, не гордый рыцарь,
Не пастырь, что узрел предвечный свет.
Я призрак, что блуждает по границе
И ищет в темноте знакомый след».
 
Глаза вцепились в мутный купол неба,
От горечи кривится угол рта,
Молитва без богов и без ответа
Привычно жжёт и сердце, и гортань.
 
««Какая блажь?».. Догадлив, несомненно.
Уж верно, понял, что и почему.
В крови моей он сразу чуял скверну,
Что тянет неминуемо ко дну.
 
Я рада бы достичь простого счастья -
Не чувствовать, не слышать, не узнать.
Но разум мой с рождения под властью
Того, что невозможно осознать.
 
О, чьи долги плачу своим дыханьем?
О, чьё ношу проклятье на челе?
Чья жажда неуёмного познанья
Ярится и кипит всегда во мне?»
 
Закутанная в алое, как в саван,
Сцепляя зубы, делает рывок
И снова поднимается упрямо,
Дрожащая, как тонкий колосок.
 
«Но, как же всё сжимается от страха.
Идти к нему… Но примет ли, поймёт?
Нет, легче миновать ступени плахи -
Там точно завсегда знаком исход.
 
А здесь… Лишь только шаг и всё трепещет,
И всё звенит монистой на ветру.
И тот же ветер с ног сбивает, хлещет
И холодом проходит по нутру».
 
Шаги, немногим крепче самых первых,
Что делались так много лет назад.
Но Странница, в упорстве неизменном,
Идёт вперёд, подняв горящий взгляд.
 
««Какая блажь»… Да, как же не услышать,
Не разобрать из сотен одного.
И всё во мне, что виделось застывшим,
Восстало, пробудилось, обожгло,
 
Всё скомкало. Галоп сердцебиенья
По рёбрам отдавался, как набат.
То на губах ли след благословенья,
Отрава ли, что мне пророчит Ад…»
 
Горящий взор, расправленные плечи,
У ног змеей струится алый плащ.
И вся фигура будто бы перечит
Любой из ей сулящих неудач.
 
«Бессмысленно с судьбою торговаться –
Она была прописана давно.
И мне пришёл черёд кружиться в танце.
Мой жребий брошен. Хватит. Решено.
 
Другого мне не может быть ответа,
И пусть тропа лежит в кромешной тьме,
Её я освещу тем самым светом,
Что был всегда и будет впредь во мне».
 
Фонарь в руках сияет ярче солнца,
Уродливых теней тугой каскад
Бушует, но рассеивает кольца,
От круга света пятится назад.
 
И кажется, как будто даже холод
Чуть меньше ощущается внутри.
Редеет и дрожит туманный полог
И взгляду престаёт узор двери.
 
Ладонь, в прикосновении нежнейшем,
Проводит по тугому полотну,
И лоб, от сотен дум отяжелевший,
Тихонько прижимается к нему.
 
«Ну, что ж, я здесь, теперь черёд за малым…
Но, господи, как сделать этот шаг?
Там, впереди ни подвигов, ни славы.
Там, впереди остался только мрак.
 
Четыре века сшить в одном узоре,
И распороть сизифовы узлы,
Всю пустоту собрать в едином взоре,
И облегчить на каплю кандалы».
 
Открыта дверь, практически неслышно.
За ней – покрытый тенью кабинет,
Обставленный заботливо и пышно,
Тому назад ужасно много лет.
 
Теперь же только пыль и паутина,
Повисшие на золоте гардин.
Скрипит паркет и выцвели картины,
Не топленный века стоит камин.
 
В глубоком кресле, ветхом и прогнившем
Сидит его последний господин.
Уже не видит он, уже не дышит,
Но, как и прежде, строг, неутомим.
 
Сжимает в пальцах стан пера упрямо
И силится найти, где подписать.
Последний страж разрушенного храма,
И мира, что не смог существовать.
 
Когда-то бич, стирающий границы,
Когда-то меч, решающий в войне,
Но такова последняя темница
Армана дю Плесси де Ришелье.

АКТ 3
 
Взгляни на лоскуты истлевшей плоти,
На острые углы его лица.
На высохшей груди - поблекший орден,
Что тянет шею тяжестью свинца.
 
На руки, что впились в обивку кресла,
На бархат, бывший алым так давно.
На коже не сыскать живого места,
И всё-таки он мыслит, как назло.
 
Сорвется ли от ужаса дыханье
Иль вырвется наружу горький крик?
А может, в малодушии молчанья,
Поймет душа, что встретила тупик?
 
Смотри, не отворачивая взгляда.
Всё то, что ты искала, пред тобой.
Вот остов, что насквозь пропитан ядом,
Страданием сочится и виной.
 
Он был велик. Никто не станет спорить…
И слишком уж жесток для райских врат.
Но столькое вокруг сумел построить,
Что не было ему дороги в Ад.
 
Теперь он здесь. Меж небом и геенной.
Он – воля, в коей смысла больше нет.
Что в нём найти надеешься нетленным?
Каких его надежд остывший след?..
 
«Он здесь, передо мной, уже так близко.
Такой, каким предстал в небытие.
Всё та же стать великого министра,
Как будто носит меч в своей спине.
 
И каждый шаг даётся нестерпимо
При виде белизны его костей.
Он был живым. Голодным. Полным силы.
Теперь – калейдоскоп чужих идей.
 
Не паутина, нет, сплетает руки,
А путы ожиданий и вина.
Как будто недостаточные муки
Ему судьба уже преподнесла.
 
Молчи, душа. Прошу, слезам не время.
Но выдержу ли взгляд незрячих глаз?
Он всё еще упрямо носит бремя
Эпохи, чей истёк заветный час.
 
Он всё еще сжимает в ветхих пальцах
Зловещее, облезлое перо
И ищет место, где им подписаться,
Хоть нечего подписывать давно.
 
О, как остановить свои же руки -
Ладонями коснуться впалых щек?
О, кто ему послал такие муки!
Он был давно и сотню раз прощён.
 
Молчи, душа. Он ждёт. Довольно медлить.
Смогу ли я хоть что-то изменить?
Восстань, душа, восстань и виждь, и внемли.
Иди к нему. Не дай себе остыть».
 
Скрипящий смех – несмазанные петли,
И всё-таки на диво бархатист,
Она - и взгляд поднять навстречу медлит.
Но он вперёд протягивает кисть,
 
Движением, отточенным при жизни,
Лениво манит Странницу к себе.
И этот жест настолько полон смысла,
Что смысла нет во внутренней борьбе.
 
«Ma chere enfant… Какая осторожность.
Боитесь чей-то сон разбередить?
Я уверяю – это невозможно.
Ведь здесь давным-давно никто не спит.
 
Ступайте ближе. Право, не кусаюсь.
Вас так пугает выцветший кадавр?
Века, увы, стирают всякий глянец.
Да, признаюсь, я знатно обветшал -
 
Уже мне не подняться вам навстречу
И больше этикет не соблюсти,
Я временем изрядно покалечен,
А потому прошу меня простить».
 
Вот шаг, другой, как будто к эшафоту,
С ладонями, прижатыми к груди.
Звучит внутри неё за нотой нота,
Сплетаясь в оглушительный мотив.
 
Её лицо сменяет выраженья,
От нежности туманятся глаза,
И каждый вздох, и каждое движенье -
Рисунок новый старого холста.
 
Сказать хоть что-то силы не находит,
Как будто позабыты все слова.
И все, что только в голову приходит –
 
«Bonjour, mon Cardinal. Comment ca va?»
 
И, как волна, разбитая о скалы,
Звучит его внезапный, тихий смех.
Черты лица расходятся в оскале,
Ведь плоти для улыбки больше нет.
 
Глаза, однажды видевшие ясно,
Несущие сиянье серебра,
На Странницу взирают безучастно,
Её лицо румянец жжёт дотла.
 
«Ca va, сherie. Спасибо, что спросили.
К несчастью, вас мне нечем удивить.
Уже четвертый век, как я вне мира,
И что-то не спешит происходит.
 
Вас привело ко мне какое дело?
Вот только, не подвластно мне, увы,
Помочь вам в чём-то, как бы не хотелось.
Скажите мне, чего хотели вы».
 
«Так вам известно…»
 
«То, что я лишь призрак?
Да, для меня, признаться, не секрет.
Судьба моя затейливо капризна –
Я будто есть, но будто бы и нет.
 
Я то, что смотрит с масляных полотен,
И со страниц, написанных не мной.
Бессилен, умереть и жить бесплотен -
На камне нарисованный огонь.
 
Не вспомнить мне уже, о чём мечталось,
Чего хотел я, тоже не найду.
И всё, что от меня теперь осталось –
Бессмысленно и Небу, и в Аду.
 
Я помню и умею быть идеей,
Фигура, тень, что пляшет на стене.
Приросшее к обивке кресла тело,
В котором очень мало обо мне.
 
Любые боги, мифы и легенды
Один имеют тягостный изъян –
Посмертно становиться лишь мольбертом,
И всяк на нём рисует сам себя.
 
Рисует то, в чём чувствует потребность.
Вот так и я – я символ, гордость, власть.
Кому-то отстранённая надменность
И главная французская напасть,
 
Кому-то старый чёрт, хитрец, безбожник.
Кому-то – благородный кардинал.
А что там настоящего под кожей…
Того уже никто и не искал».
 
«А там под кожей – вкус неспелых яблок,
Знакомый до оскомины по рту.
Он был так непонятно сердцу сладок
В том старом, неухоженном саду…»
 
И что-то в кабинете изменилось.
Незрячий и бесстрастный кардинал
Сжимает подлокотник с новой силой,
Которую и сам в себе не знал.
 
Пока ещё слегка и незаметно
Для Странницы и даже для себя,
Но кажется, что все же не бесследно
Касание Лонгинова копья.
 
Пришелица к нему ступает ближе.
Вставая на колени перед ним,
Покорней слуг и снов осенних тише,
Его ладони вдруг берёт в свои.
 
«Вам есть, что рассказать? Я жажду слышать.
Неужто, между сплетен и бравад
Внезапно отыскалось то, что дышит?
Я сам уже забыл про грешный сад…»
 
«Обрящет, кто надеется и ищет.
Ведь точится волной и твёрдость скал.
Я перед вами, здесь. Я та, что слышит.
Я подарю вам вас, мой кардинал».

АКТ 4
 
Дрожит свеча от смерти дуновенья,
Но жизнь упорно бьётся в глубине.
Она пред ним застыла на коленях,
Как призрачная грёза в полутьме.
 
Откинувшись спиной на бархат кресла,
На Странницу взирает кардинал.
И тень вполне живого интереса
Расходится по высохшим губам.
 
«От вас осталось так преступно мало,
Столь многого века не сберегли.
История жестока на расправу,
Но полностью вас выжечь не смогли.
 
Вы были от рождения упрямы,
И, в пику даже замыслу творца,
Вы, будучи болезненным и слабым,
Но всё-таки боролись до конца.
 
- Как лестно, что века меня не стерли.
Великая заноза из заноз.
Теперь же паутин хранитель гордый,
Которыми я намертво зарос.

- Вы в жертву принесли свои надежды,
Отринув жизнь и страсти для семьи
И облачась в церковные одежды».
 
«Что только не вершится из любви…»
 
«Любовь… Она жила в вас полноправно,
Вы были ей пропитаны насквозь.
И именно она давала право
Так просто сотрясать мирскую ось».
 
«Послушать вас, и вправду было просто…»
 
С усмешкой отвечает Ришелье.
Как будто бы его иссохший остов
Наткнулся вдруг на брешь в своей тюрьме.
 
«Непросто, нет! Вы отдали так много,
Вас не сломали холод и болезнь.
Известно только вам и, может, Богу,
Какой на вас лежал тяжелый крест.
 
Где каждый вздох, и тот давался с болью,
Вы умудрялись строить, защищать.
И многим ли дана такая воля?»
 
«Далось вам, ma сherie, всё это знать…»
 
«Величие - останется учёным,
Они восславят вас и без меня.
Но то, как вы, почти что обреченно,
Хранили этот свет внутри себя…
 
Как тот худой мальчишка из Люсона -
Голодный, бледный, хрупкий и больной
Упрямо придержал громаду трона,
Как вёл страну и пэров за собой.
 
А вечером едва касался меха
Единственных, кого он мог любить.
И сколько было в нём надежд и смеха,
Как он умел дышать, бороться, жить.
 
Как будто все на свете полумеры
Бесславно оставались для других,
А он сиял. Отчаянно, безмерно -
Безудержный и злой парижский вихрь.
 
Сметал перед собой любые стены,
Но затихал над мрамором могил.
Стирал границы старой Ойкумены
И новые он сам же возводил.
 
Его глаза, из чистой, гордой стали,
Пусть их уже не вспомнить никому,
Сколь многое вокруг они меняли,
Мир покорялся воле и уму,
 
И всё-таки был жаден на признанье.
И жалкими огрызками тепла
С брезгливостью платил за процветанье.
Научен мир не греть, но жечь дотла».
 
Глотая горечь, запертую в горле,
Она сжимает руки горячей.
И на секунды крохотную долю,
Он будто отвечает также ей.
 
«Какие благородные порывы
Звучат у ног моих в седой пыли.
Дитя моё, вы так сладкоречивы,
Что я бы заподозрил вас в любви».
 
«Считаете, я вас любить не в праве?»
 
«Ни слова больше, богом вас молю.
Ma belle, вы говорите о кадавре».
 
«Что ж, очень жаль. Ведь верно – я люблю».

Его рука ложится на запястье,
Сжимая место, где трепещет пульс,
Он скалится ощерившейся пастью,
Во власти незнакомых прежде чувств.
 
«Какая чушь. Какое заблужденье.
Вы, верно, утомились по пути,
Что разума случилось помутненье».
 
Она рукой касается груди
 
И поднимает взгляд ему навстречу -
В нём всё, чего страшился он узреть -
В нём нежность. И она бесчеловечна.
И жжёт она, и жалит, будто плеть.
 
«Когда ступлю в долину смертной тени,
Уже я ничего не убоюсь.
И, стоя перед вами на коленях,
Нет, я, мой кардинал, не разобьюсь.
 
Не в праве я любить? Я это знаю.
Ведь я не разделяла ваших дней
И я не горевала вместе с вами,
Но оттого душе ещё больней.
 
Больнее знать, что крики без ответа,
Что руки никогда не обовьют.
Что в мире не найти живого следа,
Не подарить надежду и приют.
 
Не облегчить всего, что в мире горько,
И счастья никогда не разделить.
А только побираться по осколкам,
И больше ничего не изменить.
 
Но всё, что я могу, отдать готова.
Пройти миры, чтоб все же отыскать,
Припасть к ногам и жаждать приговора.
Но перед этим всё-таки сказать.
 
Что любят вас. Не маску, а мужчину,
Проглоченного тягостной тоской.
Пусть ни одной достаточной причины,
Мне не дал мир, но всё-таки вы мой.
 
Я помню вас, не видя и не зная.
И всё, что помню, ваше, монсеньор.
Вам здесь не место, вы достойны рая.
И пусть со мной хоть Дьявол вступит в спор.
 
Скажу ему, что вы имели право
На чью-то безусловную любовь.
От мира вам досталось слишком мало
И я не откажусь от этих слов».
 
Затихло всё. В молчании смиренном,
Она не смеет взгляд поднять к нему.
Внутри неё всё сломано, смятенно,
Натянуто в единую струну.
 
Внезапное тепло чужой ладони
Касается слегка её щеки,
Так чудилось, должно быть, Персефоне
Касание Аидовой руки.
 
Она вздымает взгляд, себе не веря.
Ошибки нет. В дрожащей полутьме
Стоит и улыбается над нею
Великий кардинал де Ришелье.
 
Он тихо помогает ей подняться,
С заботой поправляя алый плащ.
Она не знает, плакать ли, смеяться
И сердце там, внутри, уходит вскачь.
 
И к пальцам, что недавно проскользнули
По глади её бархатной щеки,
Она в благоговейном поцелуе
Припала, как к безмерно дорогим.
 
Движением неловким и смущённым
Ему вручает собственный фонарь.
Улыбкою, немного обреченной,
Искрит во мраке глаз её янтарь.
 
И долго так она ещё стояла,
Как лилия в полночной тишине,
Беззвучно и смиренно наблюдая,
Как путь свой продолжает Ришелье.
 
Нет больше кабинета кардинала,
И выплачены старые долги.
Лишь Странницы, в плаще багрово-алом,
Звучат набатом мерные шаги.

АКТ 5
 
В тревожных коридорах Междумирья
Склонился Шут над шахматной доской.
И, сжав в руке ферзя, ворчит бессильно
Он в патовой игре с самим собой.
 
«Какой же замечательный был эндшпиль...
И вот ведь, так бесславно обречён!»
 
Фигуру вертит в пальцах он небрежно,
И из груди выдавливает стон.
 
Затем, не утруждаясь оглянуться,
Он салютует Страннице рукой.
 
«Вам удалось так скоро обернуться?
Надеюсь, кто хотел, обрёл покой?»

Из полумрака сотен коридоров
Она вплывает крохотной ладьёй,
С улыбкою удачливого вора
И вечности оскалом за спиной.
 
«Помилуй боже, души беспокойных…
Тогда, пожалуй, нечего тянуть.
Могу вам обещать, что будет больно -
Цена равна тому, каков был путь».

Кряхтя, вздымает он сухую руку,
Кокетливо, немного напоказ.
И с грацией отменного хирурга
У Странницы стяжает правый глаз.
 
А после, мановением жеманным,
Как фокусник капризного царя,
С усмешкой помещает глаз янтарный
В серебряную клетку фонаря.
 
И, разгоревшись, новая лучина,
Как золото играет под стеклом.
Старик же, завершив свою рутину,
Отвешивает Страннице поклон.
 
«И чёрт подрал… Всё сыграно по нотам.
Но всё же никогда мне не понять,
Как можно отдаваться эшафоту?
Как можно так кому-то сострадать?
 
Но благо, что дано по доброй воле.
Я слишком стар - бежать за должником».
 
Кряхтит он вновь, уже куда довольней,
Стирая кровь батистовым платком,
 
Затем платок он Страннице вручает.
 
«Теперь скажите, стоило того -
Его удел за ваш удел печальный?»

Она с улыбкой смотрит на него.
 
«Что обращает взгляд в клинок разящий,
Когда же блажь становится судьбой?
Что делает легенду настоящей,
А искру ослепляющей звездой?
 
Как обрести живое в догоревшем,
И, чем за то придется заплатить?
Когда познанья плод, в саду созревший,
Придёт черёд нам заново вкусить?
 
Когда свеча становится светилом,
А чей-то взгляд связующим звеном?
Что делает огонь неугасимым,
И делится ли надвое тепло?
 
Коснётся ли ладонь лозы отцветшей,
Чтоб снова отогреть в своей крови?
Где грань меж храбрецом и сумасшедшим?
Достаточно ли тени для любви?
 
Возможно ли тянуться через время
И всё-таки однажды обрести?..»
 
«Какие же потешные творенья...
И неисповедимы их пути».
 
Она с усмешкой смотрит в Арлекина
Провалом, им лишенным янтаря.
Как будто разрывая паутину,
Что в шутку он набросил на себя.
 
«Ты в праве потешаться, Светозарный
Но вот таков наш суетный удел –
И за него я буду благодарна
До той поры, пока не кану в тень.
 
Любить, скорбеть, без права и упрёка,
Найти лишь для того, чтоб отпустить.
В сравненье с этим, глаз – совсем немного.
Немыслимей куда без сердца жить.
 
Ведь без него ни разума, ни веры.
И, как без сердца мыслить и менять?
Как без него оплакать Люцифера,
Как без него хоть что-нибудь понять?»
 
И Шут застыл в прозреньи запоздалом
Вертя кружок монеты на ребре,
А Странница со смехом ускользала
В сутане кардинала Ришелье.