Сгорая в небесах Глава 4 Белый шум

Белая комната.

Белые стены, белый потолок, белый линолеум на полу. Даже свет от люминесцентных ламп казался стерильно-белым, вымывающим все цвета, все тени. Рие одиннадцать лет, и она сидит на краю белой койки, босые ноги не достают до пола. Перед ней — человек в белом халате. У него доброе лицо и голос, специально обученный быть успокаивающим.

— Рия, дыши ровно. Сосредоточься на дыхании. Ты чувствуешь волнение?

Она молчит. Она научилась молчать. Слова застревают где-то в горле, тяжелым, горячим комком.

Все началось с белого. Вернее, с огня, который был таким ярким на фоне бежевых занавесок в гостиной. Она просто испугалась. Родители кричали — не на неё, друг на друга, — но их голоса сплелись в один оглушительный гул, бивший по вискам. Папа швырнул тарелку. Мама вскрикнула. А в груди у Рии что-то ёкнуло, сжалось, а потом… разорвалось.

Жар. Нестерпимый жар под кожей, будто проглотила солнце. Воздух вокруг задрожал, заискрился. И край занавески — просто тлел, а потом вспыхнул ярким, жадным языком.

Они обернулись не сразу. Сначала на огонь. Потом — на неё.

Она никогда не забудет их лица. Не ужас. Не страх за неё. А отвращение — чистое, животное отвращение, смешанное с паникой. Как будто обнаружили, что в их идеальной квартире, в их идеальной жизни завелась ядовитая тварь.

— Что… что с ней? — шёпот матери, полный ужаса.
— Не подходи! — резкий окрик отшатнувшегося отца.

Они не обняли её. Не спросили, не болит ли. Они смотрели на неё, как на проблему. Как на поломанную, опасную вещь.

Потом были белые коридоры поликлиники. Шёпот врачей за дверью. Слова, которые она ещё не понимала до конца, но чувствовала их ледяное жало: «аномалия», «угроза», «изоляция», «обследование».

— Это для твоего же блага, Риюшка, — говорила мать, не глядя ей в глаза, упаковывая её маленький чемоданчик. — Там тебе помогут. Сделают… нормальной...

Отец молча курил на балконе. Он больше не заходил в её комнату.

Анрай встретил её серым, промозглым вокзалом и таким же серым, промозглым автомобилем соцслужбы. Здание интерната не было похоже на больницу. Оно было похоже на тюрьму: высокий забор, глухие окна с частыми решётками, тяжёлая дверь с кодовым замком.

«Центр адаптации и изучения особых состояний», — гласила вывеска. Здесь не лечили. Здесь исследовали.

Белые халаты здесь были другими. В них не было доброты. Был холодный, неумолимый интерес. Её помещали в камеру с мягкими стенами. Прикрепляли датчики к вискам, груди, запястьям. Показывали картинки: милые щенки, плачущих детей, яростные лица. Измеряли скачки пульса, давление, температуру кожи, странную «электромагнитную ауру», которую фиксировали их приборы.

— Субъект демонстрирует аномальный всплеск активности при демонстрации триггеров, связанных с межличностным конфликтом, — диктовал один из белых халатов. — Рекомендовано курс коррекции эмоционального фона. Подавление лимбического ответа.

Подавление. Вот главное слово.

Уколы. Густая, маслянистая жидкость, от которой немело всё тело и в голове воцарялся ровный, безмысленный гул. Таблетки, мелкие и горькие, которые она должна была глотать под наблюдением.

Цель была проста и ужасна: сгладить пики. Убрать страх. Убрать гнев. Убрать восторг. Сделать её ровной, предсказуемой, безопасной. Сделать так, чтобы та самая «искра» никогда больше не вырвалась наружу.

Она стала идеальной ученицей. Она научилась не чувствовать. Сначала — по приказу. Потом — потому, что иначе было нельзя. А потом… потому, что просто разучилась.

Её выпустили через три года. «Успешная реабилитация. Субъект демонстрирует стабильно низкий эмоциональный фон. Рекомендовано постановка на пожизненный учет, регулярное освидетельствование, избегание стрессовых ситуаций».

Ей дали маленькую комнату в квартире ее двоюродной тетки — дальней родственницы, которая взяла ее из за пособия, но до жути боялась Рию. Еду подкладывала под дверь как какой-то дворовой собаке.

Город Анрай раскинулся за окном — чужой, равнодушный, серый. Рия выходила на улицу и бродила по нему часами, как призрак. Она смотрела на людей: они смеялись, спорили, целовались, торопились куда-то. Она наблюдала за ними, как учёный за странными насекомыми, не понимая механизмов их движения. Внутри не было ничего. Ни страха потеряться, ни грусти от одиночества, ни любопытства. Была только тихая, бездонная пустота. Белый шум, заглушающий всё.

Однажды ночью, блуждая по спящим дворам, она зашла в подъезд старого, полузаброшенного дома. Дверь в одну из квартир не была заперта — её просто выбили когда-то. Внутри пахло плесенью, пылью и запустением. Она бродила по пустым комнатам, её шаги гулко отдавались в тишине.

На подоконнике в кухне, среди осколков стекла, лежала смятая пачка сигарет. Одна сигарета торчала из неё, чуть помятая. Рия взяла её. Покрутила в пальцах. Потом нашла в кармане старую зажигалку, оставшуюся от бывших жильцов.

Первую затяжку она сделала стоя у разбитого окна, глядя на тёмный двор. Дым ворвался в лёгкие — грубый, едкий, обжигающий. Она закашлялась, слёзы выступили на глазах. Горло горело. Это было больно. Чётко, ясно, физически.

И это было… ощутимо. Реально. Единственная ниточка, связывающая её с миром материи, с миром, где что-то можно чувствовать кожей, слизистой, лёгкими. Не эмоцию — ощущение. Горячее, резкое, неоспоримое.

Она сделала ещё одну затяжку. И ещё. Кашель сменился странным, тяжёлым теплом в груди. Дым клубился перед лицом, принимая причудливые формы в лунном свете. Она смотрела на него, зачарованная. Это она контролировала. Это она вдыхала и выдыхала. Это её жгло.

В соседней комнате, той, что была, вероятно, детской, она нашла свёрток, задвинутый за шкаф. Большой, длинный, завёрнутый в старый полиэтилен. Она развернула его на пыльном полу.

Крылья.

Чёрные, из тонкого, прочного нейлона. Карбоновые прутья, лёгкие и упругие, сложные соединения. Никакой инструкции. Только намёк на форму — огромная птица, ворон или коршун.

Она не думала, зачем. Она просто делала. Ночь за ночью она пробиралась в эту квартиру и собирала конструкцию, руководствуясь лишь тактильной памятью и смутной логикой узлов и креплений. Это был молчаливый ритуал, медитация. Пальцы, помнившие прикосновение датчиков, теперь учились чувствовать гладкость карбона, натяжение строп.

И вот он был готов. Чёрный змей. Безмолвный, совершенный, лежащий на полу, как обещание.

Она вынесла его на крышу того же дома. Ночь была ветреной, небо — ясным, усыпанным бриллиантовой пылью. Руки сами вспомнили движения — пристегнуть леску, почувствовать направление ветра.

Первый бросок. Нейлон захлопал, поймал поток — и рванул.

Леска натянулась, живая и упругая, вырвавшись из её пальцев на полметра. В груди что-то дёрнулось. Не эмоция. Ещё нет. Это было похоже на глухой удар в давно замурованной комнате её души. Тихое эхо. Намёк. Отзвук того, что когда-то билось, радовалось, боялось.

Чёрный силуэт взмыл вверх, зацепившись за струю холодного осеннего воздуха. Он парил, кувыркался, плавал в бездне над спящим городом. Он был свободен. А она стояла внизу, держа нить этой свободы, и смотрела, как её чёрная птица пьёт звёздный свет.

Слёз не было. Их не могло быть. Но в той пустоте, что была ей домом, возникла новая точка отсчёта. Не чувство. Тяготение. Тяготение к этому полёту, к этому холодному ветру в лицо, к этому едкому дыму сигареты, который хоть как-то, хоть болью, наполнял её изнутри.

Она не знала, как это называется. Не знала, что это может быть началом чего-то. Она только знала, что когда змей в небе, а сигаретный пепел падает на бетон, белый шум в голове ненадолго стихает. И в этой тишине иногда, очень редко, мерещится слабый-слабый звон. Как будто далёкий колокол бьёт в глубине её сгоревшей души, напоминая: здесь что-то было. Здесь что-то, может быть, ещё теплится.

И глядя на птицу, растворяющуюся в синеве предрассветного неба, она думала одну-единственную мысль, кристально ясную в своей безысходности:
«Вот бы и мне. Вот бы просто взлететь и парить в небесах. Не здесь. Не в этой пустоте».

А потом закуривала следующую сигарету, и обжигающий дым снова становился единственной правдой её мира.