Из былого. 2020. к двойнику

К ДВОЙНИКУ

С «Вольфом Никитиным», вроде, как понятно. Но пора бы объясниться, откуда взялся собственно Волк. Мой «темник-тотемник». Тональ, так сказать…
А и здесь можно выстроить те же два ряда: личное и «популярное».
Личное пошлО, считай, с самого маленства. Лиозно. Поздний вечер. Скорее, ночь. Не помню точно пору года. Увы! «Деменция»… Лето? Зима? Ежели лето, тогда определённо – ночь. Ибо темень была отменная. Я стою у порога нашей хатёны и смотрю в сторону соседских дворов. И не направо, к Васильевым, а обратно. Причём наискось, через дорогу.
По всей улице никого не слышно. А не видать, так от того, что хоть глаз коли. Отчего сам застыл и пялюсь, не знаю. Может просто вышел во двор перед самым сном. А хотя бы в уборную.
И сколько мне там годков? Пожалуй, что четыре. Тогда оно аккурат в 60-й и было. И смотрю я туда, наискось, как заворожённый. А двор тот примерно второй-третий по счёту. Метрах в пятидесяти. Не ближе.
Никого… Свет там ещё не погашен. Иначе ничего бы и не выглядел.
Он стоял недвижно, слегка присев на лапы. Уши прижаты к затылку. Вкрадчиво. И хвост, поленом, как положено. Стоял невдалеке от горящих окон, на границе света и тьмы, и пристально всматривался туда. Всматривался почему-то сверху вниз. Как бы с пригорка. Или те окна были полуподвальными?
И что это за двор был? Что за строение такое? Вроде как не частное. Какая-то «социалка». Контора? Магазин? Библиотека? А может, старая школа?! Новую-то только построили. И находилась она изрядно от нас. По дороге налево. От станции, бывшей куда ближе, но уже направо. Точнее, направо и опять-таки чуть наискосок. Может, и через мостик, по которому дорога вела уже к лесам. Как вдаль, напрямки, так и в сторону от неё. А мостик был через речулу. Змейку. Здесь нешироченькую. По зиме на санках к ней спускались. С обрыва-берега. А купаться бегали – летом – уже в другую сторону. К Мошне, в которую и впадала Змейка. Это чуть по дороге, что к новой школе, – куда успела походить полмесяца в первый класс Галюня, до самого нашего переезда в Витебск (17 сентября 1961-го) – а потом по проулку налево. Не шибко, чтобы далеко, но и не совсем под боком. Я – про «купалище», так и не научившее меня плавать.
А Он стоял и смотрел в те окна. Если «социалки», так отчего же к ночи не погашенные? А мало ли! В полуподвалье к тому же…
И с чего я решил, что он – это Волк? Какой тут, в большом посёлке («городского типа»), пусть и близко к краю – к чёрту волк!? Обыкновенная псина. Голодная и любопытная. – А хвост поленом?! А прижатые уши и тощие рёбра!
Будто так разглядел, с отдаления, в полусвете-полутьме! Фантазёр…
Но для меня-то это существо в любом случае было и осталось Волком. Он и сейчас продолжает смотреть в те окна. То ли заворожено, то ли, наоборот, завораживающе. Мир природы, лес смотрит в человека. В его, казалось бы, защищённый, но такой ненадёжный мирок. А я, устрашённый увиденным, с ощущением, будто смотрелось это скрозь меня, сторожко ныряю за порог, в сени нашего укромного жилища.
Впечатлил! И ощущение запретности увиденного осталось на всю жизнь. Хотя был ли тот, впечатливший, первым?
Рассказы взрослых. Страшилки там разные. Уже послевоенные. Про училку. Которая зимой куда-то там перебегала. Скорее всего, со школки домой. Из одного сельца – в другое. Спозднившись, лесом-полем. И стая её обложила. Жгла бедолага спички. Тетрадки свои. Какое-то сено попавшееся. – Не спасло. Сожрали…
Вот, будто, и в подлеске лиозненском он мне как-то мелькнул. То ли, когда с отцом хаживали-езживали по дровишки. То ли… Оттуда хорошо помню коняшку, катающегося со спины на бока по лужайке в предлесье. Помню раскиданные вдоль пролеска кучи заготовленного древья. А был ли «мальчик»?! Точно сказать не могу. Но где-то он мне мелькнул.
А было в том маленстве и другое. Ночь. Спаленка. Окном к садочку. Я – в постельке. Мабыть, хвораю. С простуды. Где-то рядом, к другой стене, кровать Галюни. Бабушка спит в своём закутке, промеж нашей спальней и главной комнатой, залом. Самому не спится. Глазами к окну. А может и очнулся среди ночи. От всполоха.
В проёме окна – серое небо. Почему небо? Почему серое, если ночь?!
И не небо – это вовсе, а пашня. Посеревший, подтаявший мартовский наст. А по нему мечется, рассыпается, накатывает… Стая! И не пять-шесть, а гораздо больше десятка.
Растекаются, обкладывают, уводят, влекут…
Напротив окна росло дерево. Уже не скажу, была ли то яблоня или вишня. Ветер раскачивал голые ветки, и они создавали впечатление множества живых существ, то приближающихся, то опять, будто, отбрасываемых какой-то силой.
Волки стали сниться мне постоянно. И не всегда, как явная угроза или агрессия. В любом случае приятного в этом загадочном и столь настойчивом посещении было немного. А противоядие нашлось само собой. Без всякой психотерапии. Достаточно было охватить кистью одной руки (обыкновенно, правой) запястье другой, и никаких вторжений леса в мой сон!
Но стоило только расторгнуть круг-оберег, встреча становилась практически неизбежной. Мой тотем не желал отпускать меня хотя бы по ночам. И длилось это заклятие лет двадцать. Не меньше. Да и после, утратив свою интенсивность, время от времени напоминало о себе.
В детстве я много читал. История. Война. География. Зверушки там всякие. Волки – особняком. Джек Лондон. Сетон-Томпсон…

[«Он успел отойти шагов на двадцать. Волк, не двигаясь, глядел ему вслед, напряженно застыв, словно ждал, что человек вот-вот повернется и пойдёт обратно. Вдруг он с глухим жалобным визгом стремительно бросился за Миллером, нагнал его, любовно и бережно схватил за руку и мягко попытался остановить.
Увидев, что это ему не удаётся, Волк бросился обратно к сидевшему на пне Уолту Ирвину, схватил его за рукав и тоже безуспешно пытался увлечь его вслед за удаляющимся человеком.
Смятение Волка явно возрастало. Ему хотелось быть и там и здесь, в двух местах одновременно, и с прежним своим хозяином и с новым, а расстояние между ними неуклонно увеличивалось. Он в возбуждении метался, делая короткие нервные скачки, бросаясь то к одному, то к другому в мучительной нерешительности, не зная, что ему делать, желая быть с обоими и не будучи в состоянии выбрать. Он отрывисто и пронзительно взвизгивал, дышал часто и бурно. Вдруг он уселся, поднял нос кверху, и пасть его начала судорожно открываться и закрываться, с каждым разом разеваясь всё шире. Одновременно судорога стала все сильнее сводить ему глотку. Пришли в действие и его голосовые связки. Сначала почти ничего не было слышно – казалось, просто дыхание с шумом вырывается из его груди, а затем раздался низкий грудной звук, самый низкий, какой когда-либо приходилось слышать человеческому уху. Все это было своеобразной подготовкой к вою.
Но в тот самый момент, когда он, казалось, вот-вот должен был завыть во всю глотку, широко раскрытая пасть захлопнулась, судороги прекратились, и пес долгим, пристальным взглядом посмотрел вслед уходящему человеку. Потом повернул голову и таким же пристальным взглядом поглядел на Уолта. Этот молящий взгляд остался без ответа. Пес не дождался ни слова, ни знака, ему ничем не намекнули, не подсказали, как поступить.
Он опять поглядел вперед и, увидев, что его старый хозяин приближается к повороту тропинки, снова пришел в смятение. Он с визгом вскочил на ноги и вдруг, словно осененный внезапной мыслью, устремился к Медж. Теперь, когда оба хозяина от него отступились, вся надежда была на нее. Он уткнулся мордой в колени хозяйке, стал тыкаться носом ей в руку – это был его обычный прием, когда он чего-нибудь просил. Затем он попятился и, шаловливо изгибая всё туловище, стал подскакивать и топтаться на месте, скребя передними лапами по земле, стараясь всем своим телом, от молящих глаз и прижатых к спине ушей до умильно помахивающего хвоста, выразить то, чем он был полон, ту мысль, которую он не мог высказать словами.
Но и это он вскоре бросил. Холодность этих людей, которые до сих пор никогда не относились к нему холодно, подавляла его. Он не мог добиться от них никакого отклика, никакой помощи. Они не замечали его. Они точно умерли.
Он повернулся и молча поглядел вслед уходящему хозяину. Скифф Миллер уже дошёл до поворота. Ещё секунда – и он скроется из глаз. Но он ни разу не оглянулся. Он грузно шагал вперед, спокойно, неторопливо, точно ему не было ровно никакого дела до того, что происходит за его спиной.
Вот он свернул на повороте и исчез из виду. Волк ждал долгую минуту молча, не двигаясь, словно обратившись в камень, но камень, одухотворенный желанием и нетерпением. Один раз он залаял коротким, отрывистым лаем и опять подождал. Затем повернулся и мелкой рысцой побежал к Уолту Ирвину. Он обнюхал его руку и растянулся у его ног, глядя на опустевшую тропинку.
Маленький ручеек, сбегавший с покрытого мохом камня, вдруг словно стал журчать звончей и громче. И ничего больше не было слышно, кроме пения полевых жаворонков. Большие желтые бабочки беззвучно проносились в солнечном свете и исчезали в сонной тени. Медж ликующим взглядом поглядела на мужа.
Через несколько минут Волк встал. В движениях его чувствовались теперь спокойствие и уверенность. Он не взглянул ни на мужчину, ни на женщину; глаза его были устремлены на тропинку. Он принял решение. И они поняли это; поняли также и то, что для них самих испытание только началось.
Он сразу побежал крупной рысью, и губы Медж уже округлились, чтобы вернуть его ласковым окликом, – ей так хотелось позвать его! Но ласковый оклик замер у неё на губах. Она невольно поглядела на мужа и встретилась с его суровым, предостерегающим взглядом. Губы ее сомкнулись, она тихонько вздохнула.
А Волк мчался уже не рысью, а вскачь. И скачки его становились все шире и шире. Он ни разу не обернулся, его волчий хвост был вытянут совершенно прямо. Одним прыжком он срезал угол на повороте и скрылся».]

Верность. Преданность и предательство. Поговаривают, что нет никого преданнее, чем приручённый волк. Ну, это – так… Поговаривают.
Мы ведь не только о волках. И в этом, у Лондона, не только. Мы – и о своих метаниях-привязанностях. Можно – и на примере страны-народа (а хотя бы – Беларуси). Можно и о себе. Но пока – пара слов о «понятиях».
Вот мелькнуло у меня, по Стихире, с Волком Декаданса – и кануло. Кстати, когда он (Анатолий?) клеит к себе ник «Одинокий Ронин», обязательно ли к ронину – «одинокий»? РОнин – бывший самурай. Оставшийся без сюзерена. Не уберёгший его. А надо было… Не уберёг и сам не умер. Теперь: ищи-свищи. То ли нового Хозяина, то ли Смерти. По «хозяину» – вроде как предательство. По смерти… Ну, это – как придётся.
В строку к ронину вывалился (не на «заказ», а сам по себе, спонтанно) фильм конца 90-х. С Де Ниро и Рено.
«Одинокий» – значит, не приставший к новому хозяину (тогда уже и не ронин был бы), бездомный, странствующий. Но и странствующий – вне шайки-банды таких же, «оставшихся без».
Ронин (яп. ;;, ро: нин, букв. ; «блуждающие волны» + ; «человек» = «странник»). А что есть «блуждающая волна»? Глянем в «Вику»

[Волны-убийцы (блуждающие волны, волны-монстры, белая волна, англ. rogue wave – волна-разбойник, freak wave – чокнутая волна; фр. onde sc;l;rate – волна-злодейка, gal;jade – дурная шутка, розыгрыш) – гигантские одиночные волны, возникающие в океане, высотой 20-30 метров (а иногда и больше), обладающие нехарактерным для морских волн поведением. «Волны-убийцы» представляют самую непосредственную опасность для судов и морских сооружений: корпус судна, встретившегося с такой волной, может не выдержать громадного давления обрушившейся на него воды (до 1000 кПа или 10 атм), и судно затонет за считанные минуты.
Важное обстоятельство, которое позволяет выделить феномен волн-убийц в отдельную научную и практическую тему и отделить от других явлений, связанных с волнами аномально большой амплитуды (например, цунами), – внезапность их появления. Хотя единой причины для волн-убийц, по-видимому, нет, но нелинейная динамика поверхностных волн на воде является одной из характерных причин формирования волн-убийц в океане.
Долгое время блуждающие волны считались вымыслом, так как они не укладывались ни в одну существовавшую на то время математическую модель возникновения и поведения морских волн, а также не находилось достаточного количества достоверных свидетельств. Однако 1 января 1995 года на нефтяной платформе «Дропнер» в Северном море у побережья Норвегии была впервые приборно зафиксирована волна высотой в 25,6 метра, названная волной Дропнера.
Интересно, что такие волны могут быть как гребнями, так и впадинами, что подтверждается очевидцами. Дальнейшее исследование привлекает эффекты нелинейности в ветровых волнах, способные приводить к образованию небольших групп волн (пакетов) или отдельных волн (солитонов), способных проходить большие расстояния без значительного изменения своей структуры. Подобные пакеты также неоднократно наблюдались на практике. Характерными особенностями таких групп волн, подтверждающими данную теорию, является то, что они движутся независимо от прочего волнения и имеют небольшую ширину (менее 1 км), причём высоты резко спадают по краям.]

Волк без стаи. Волна без… Ну, это – «солитон». Чаще говорят о «блуждающих волнах». Без моря, что ли!? Странниках. В смысле – ведущих себя странно, независимо (по отношению к самой стихии). А ведь «волна» и «волк» перекликаются. И не только сугубо «фонетически». И не только в русском!
Как угодно! Хоть по линии «алкание (алчность) – волнение (влечение)». Через «волю вольную» (дикую! – не путать со свободой). Сюда же – и «волчка» притянем, с его вращением-закручиванием. Хоть по «волоку». Тащить, стягивать. Через них – красть, уволакивать. Хоть по «воинству». Война, волна. С подвыванием. Wave однако…
Однако – о чтении. Сетон-Томпсон, Лондон. «Лобо», «Белый клык», «Зов предков»…
Шон Эллис («Свой среди волков»). «Выжить с волками» Миши Дефонсека. Дороти Херст…
«Весьегонская волчица» Бориса Воробьёва. Но то – уже многим позже. Ненависть. Любовь. Смерть… Odi et amo (Катулла, да и моё…).

«Тишина стояла вокруг. Что-то неуловимо менялось в природе, и невозможно было постичь суть изменений – их можно было только почувствовать. Близился час восхода луны, смутный и роковой час, когда чаще всего умирают животные и люди…».

В книге полно всякой мистики. Хотя в самых первых, ещё советских, публикациях эту повесть (драму) здорово урезали. Ну, а фильм Соловцова по сценарию Володарского, с Олегом Фоминым в роли Егора Бирюкова и Гостюхиным-Петькой Синельниковым… Фильм – другое. По крайней мере, сам Воробьёв отозвался об экранизации примерно так: «Поставили свой фильм. А от моей повести в нём остались одни волки…».
Бирюков… Заметьте!: Бирюк – волк-одиночка. И уже потом – человек. Такой же (если не более!) одинокий.

[Жена испуганно ухватилась за Егора, но он отстранил её и спрыгнул с кровати. Бесшумно ступая по половикам, подошёл на цыпочках к окну. Звук, настороживший его, не повторялся, но Егор обострённым чутьём чувствовал, что за окном кто-то есть. Стараясь не делать резких движений, он осторожно раздвинул занавески и чуть не отпрянул от окна: из-за стекла, освещённый луной, на него в упор смотрел волк. Встав передними лапами на завалинку, зверь всматривался в тёмную внутренность избы, словно желая удостовериться, пустая она или нет. Лунный свет отражался от стекла, и волчьи глаза горели жутким зеленоватым огнём].

Не так, как мой, из лиозненского детства, но всматривался. В мир человека.
Лес…Да уже касался этой темы. В «Лесничихе». Повёл тогда, как обычно, неровно. С подскоками-перепадами. С обрывом…

[А потом Егор увидел деда. Он выглядывал из-за дерева и манил Егора к себе: в заячьей шапке, в латаном полушубке и с берданкой на плече – точь-в-точь такой, каким Егор его помнил. «Слезай, не бойся, – говорил дед. – Не тронут тебя волки. Со мной не тронут». И Егор слез на землю, и волки не тронули его, словно и не видели, и он подошел к деду. – «Пошли», – сказал тот и повел Егора в глубь леса. Егор не спрашивал, куда и зачем ведет его дед, он почему-то знал, что тот сейчас откроет ему какую-то тайну. Единственное, чему удивлялся Егор, так это полному незнанию мест, по которым они шли, хотя ему всегда казалось, что он исходил здесь все вдоль и поперек. А дед молчком, как и всегда в лесу, все шёл и шёл и все, казалось, чего-то искал. Наконец они вышли на поляну, посередине которой стоял гладко срубленный пень. «Нашёл, слава богу, – сказал дед и повернулся к Егору. – Сколько охотишься, а волков не знаешь. Побегай-ка теперь сам волком. – Дед подвел Егора к пню. – «Втыкай нож». Егор хотел сказать: нет, мол, ножа, не на охоту ехал нынче, за бревнами, но тут увидел, что нож висит на ремне, тот самый, Гошкин, который отдал председателю. «Втыкай», – повторил дед, а когда Егор воткнул, велел: – А сейчас говори за мной: на море на океане, на острове на Буяне, на полой поляне светит месяц на осинов пень – в зеленой лес, в широкий дол. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый». Егор повторил дедов заговор. «А теперь, – сказал дед, – прыгай через пень». Егор разбежался и прыгнул, но ничего с ним не случилось. «Не так, – сказал дед. – Перекувырнуться надо». Егор перекувырнулся, ударился об землю и стал волком. Смотрит, а деда на поляне уже и нет. Да он и не нужен был теперь Егору: у людей дела человечьи, а у волков – свои, волчьи. Отряхнулся Егор от снега и побежал куда глаза глядят. Долго ли бежал, недолго, не знал, а остановился дух перевести, видит: лежат под деревом другие волки, а на дереве человек сидит – в инее весь, то ли живой, то ли уже мёртвый. Присмотрелся Егор, а это он сам на дереве-то. Тут бы и удивиться, а Егору хоть бы что. Подбежал он к стае и лег рядом с волчицей. И они узнали друг друга, и волчица сказала ему по-волчьи вот что: «Люди думают, что им можно всё. Но есть тайна. Тайна совместного проживания на земле, которую люди не знают. Ты взял у меня детей и думаешь, что это забудется. Не думай. И у тебя возьмётся, придет время. Вон ты сидишь, видишь? А твоя лошадь валяется на дороге. И хотя сегодня ты спасёшься, потому что я уже слышу, как за тобой едут, расплата будет за всё…»]

Прадед Тимофей. Тоже приручивший волка и канувший однажды в лесу. Ушёл и не вернулся. Как в прорубь! Бирюковы – одно слово (имя)…
А у Егора с волчицей после той ненависти, начавшейся с истребления выводка и ответного растерзания Дымка, заточенной дальше некуда взаимными покушениями, случилась такая связь… Смертная! И Любовью назвать её, как сам Воробьёв – вторую главу, вроде, как и нелепо. Со всех сторон. Да кто в ней, в Любви-то, разберётся. Ведь и она, по сути, есть связь тайная-смертная.
Тотем! О тотеме и весь сказ. К тому и видение Егору на дереве – со своим оборотничеством. И здесь… Где – о той связи, которая «самая прочная и жгучая».

[Даже жена заметила перемену в Егоре, но пока что не спрашивала ни о чём и про волчицу не напоминала, хотя время шло, и Егор всё не отпускал её. С ней у Егора установились спокойные, молчаливые отношения. Он больше не делал попыток надеть волчице намордник, тем более что выть она перестала. То ли прошло желание, то ли нюхом поняла, что из-за неё заварилась каша и лучше жить молчком.
Егор приходил к ней каждый день, приносил мясо и прибирал, а потом садился на чурбак и подолгу наблюдал за волчицей. Она дичилась уже меньше, хотя из конуры, пока возле был Егор, так и не выходила, однако он замечал, что и она смотрит на него, словно тоже изучает. В такие моменты ему казалось, что между ним и волчицей протягивается какая-то непонятная связь, которую нельзя высказать, а можно только почувствовать, как без всяких слов чувствуешь, когда тебя любят, а когда нет.
Но была между ними и ещё одна связь, самая прочная и жгучая, какая только может связывать живых и какая заставляла Егора медлить с решением отпустить волчицу. Связь это была смертная, и они были повязаны ею как круговой порукой или клятвой молчания, ибо, посягнув на жизнь друг друга и пережив приближение смерти, они уравнялись в земных и небесных правах, и это породнило их как кровным родством].

Тотем. Тональ… А как теперь понимать самого Егора? То ли он – человек, проросший волком, им прокипевший и прожжённый. То ли вовсе вочеловечившийся волк. Но что мир людей от него всё более отдалялся – факт. И видение с дедом обретает в конце повести черты уже предвиденья. Со смертью волчицы герою остаётся либо банально умереть, либо перекувыркнуться через пень.
А между тем, я почти сомкнул «личное» и «популярное». Причём, касательно «личного», имею в виду и исчерпание (поспешаю, однако!) основного содержания собственного опыта, и переход одного в другое в образе Егора. В превращении его в многослойный символ.
А относительно характеристики, данной автором «Весьегонской волчицы» той «непонятной связи», которую «нельзя высказать, а можно только почувствовать» (самой прочной и жгучей, смертной), на память приходят строчки из Николая Рубцова.

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

У Рубцова, здесь – всего лишь (не умаляя!) о связи с «малой родиной», с деревней. У Воробьёва – глобальнее. О связи с Природой. Да ещё и с нескрываемым «первобытным» символизмом, замешанном на магии и мистике. Весьма вероятно, что и сама «характеристика» заимствована Борисом Тимофеевичем из «Тихой родины». Но в аспекте нашей «темы» это не суть важно. Если только не удастся нащупать своего «волка» и у Николая Михайловича. Подобного хотя бы есенинскому. Пусть и выглянувшего у С.А. («Мир таинственный, мир мой древний…») по большому счёту единожды, но зато как!
В альманахе с симптоматичным названием «Лесной вестник», в № 4 за 2015 год вышла статья С. А. Щербакова ««Экология русского духа» в творчестве Николая Рубцова». Кое-что в ней относительно нашего интереса имеется.
«В отличие от новокрестьянских поэтов (к ним относят Сергея Есенина, Николая Клюева, Сергея Клычкова и др.), Рубцов не видел прямой угрозы деревне в городской цивилизации. Отчасти потому, что уже во многом случилось поглощение деревни городом, отчасти из-за того, что появились новые угрозы военного и техногенного характера уже для всей человеческой цивилизации…». А дальше идёт фрагмент из эссе «Самая жгучая связь» [она самая! – В.Н.], по изданию: С. Ф. Педенко. Рубцов Н.М. Звезда полей. Собр. соч. I т. – М.: Воскресенье, 1999. – С. 5-30.
«…Рубцов нашёл свой, отличный от есенинского, поэтический путь. От одной отправной точки – чувства неустойчивости, зыбкости деревенского покоя, на который неотвратимо наступает город, их пути пошли в разные стороны: Есениным город сначала принимался в штыки, вплоть до образа затравленного «железным гостем» поэта-волка… [это – о том «таинственном и древнем мире»] У Рубцова же развитие темы шло в прямо противоположном направлении: от неуверенной попытки понять и принять город в ленинградских стихах, через краткий период «меж городом и селом» к полному, всеохватному чувству принадлежности к тем, кто воздавал красоте сельской природы «почти молитвенным образом»».
Ну, да. Есенин в своих метаниях «между» («нет любви ни к деревне, ни к городу») порой огрызался именно по-волчьи. Упомянутый Сергей Клычков и вовсе склонялся к «нашему зверю». По мнению большевиков-интернационалистов, и вовсе «фашиствовал». За это его «наши гуманисты» и… Полагаю, Мандельштам в своём «мне на плечи кидается век-волкодав, но не волк я по крови своей» (17-18 марта 1931, конец 1935) отталкивался именно от судьбы поэтов, подобных Клычкову. Отмежёвывался, как европеец. Хотя, что значит «отталкивался от судьбы»?! Сергею Антоновичу, тверскому старообрядцу, принимавшему участие в декабрьском восстании 1905-го года (в составе боевой дружины другого знаменитого тверитянина-лесовичка ваятеля С. Т. Коненкова) большевики никогда не нравились. Куда ближе были эсеры. Никакой любви к новой власти, как и Мандельштам, он не питал. Но до 1937-го и под пресс её особо не попадал. Это я – к «судьбе».
А и фамилия (Клычков) – знаковая! С оскалом. Волчья. К ней и деревенское прозвище семьи хорошо ложится: Лешенковы. К «лесной теме» – в самую десятку. Не зря с ним (прозвищем этим) поэт порой и «псевдонимил».

А у Рубцова, «в тему» – хотя бы это. Правда, не волк, а коняшка. И чего она там, в кустах, делала? Лошадка-лешачка. К «Коненкову» (фамильно), что ли?! Да и у меня, волк и конь частяком оборачиваются.

Мне лошадь встретилась в кустах.
И вздрогнул я. А было поздно.
В любой воде таился страх,
В любом сарае сенокосном...
Зачем она в такой глуши
Явилась мне в такую пору?
Мы были две живых души,
Но неспособных к разговору.
Мы были разных два лица,
Хотя имели по два глаза.
Мы жутко так, не до конца,
Переглянулись по два раза.
И я спешил – признаюсь вам –
С одною мыслью к домочадцам:
Что лучше разным существам
В местах тревожных – не встречаться!
(Вечернее происшествие)

И подобных у Н.М. предостаточно. Мне бы – с волком… Волки-то у него были. Однако так, чтобы к «тотему», не помню. Лошадки – да. Лошадки – вполне. От самых первых стихов («Деревенские ночи»), до «Видения на холме» (1962). И не только…

Кресты, кресты...
Я больше не могу!
Я резко отниму от глаз ладони
И вдруг увижу: смирно на лугу
Траву жуют стреноженные кони.
Заржут они – и где-то у осин
Подхватит эхо медленное ржанье,
И надо мной –
бессмертных звёзд Руси,
Спокойных звёзд безбрежное мерцанье...

В этом (ниже), с волком – всё-таки о другом

...Поэт, как волк, напьётся натощак.
И неподвижно, словно на портрете.
Всё тяжелей сидит на табурете,
И всё молчит, не двигаясь никак.

В «Памяти матери» (1964). Уже в первой строфе. Они. В настроение. В тоску-печаль. Но… Не более того

Вот он и кончился покой!
Взметая снег, завыла вьюга.
Завыли волки за рекой
Во мраке луга.

Сижу среди своих стихов,
Бумаг и хлама.
А где-то есть во мгле снегов
Могила мамы.

Там поле, небо и стога,
Хочу туда, – о, километры!
Меня ведь свалят с ног снега,
Сведут с ума ночные ветры!

Но я смогу, но я смогу
По доброй воле
Пробить дорогу сквозь пургу
В зверином поле!..

Кто там стучит?
Уйдите прочь!
Я завтра жду гостей заветных...
А может, мама?
Может, ночь –
Ночные ветры?

Это?!

Я люблю судьбу свою,
Я бегу от помрачений!
Суну морду в полынью
И напьюсь,
Как зверь вечерний!
Сколько было здесь чудес,
На земле святой и древней,
Помнит только тёмный лес!
Он сегодня что-то дремлет.
От заснеженного льда
Я колени поднимаю,
Вижу поле, провода,
Все на свете понимаю!
Вот Есенин –
                на ветру!
Блок стоит чуть-чуть в тумане.
Словно лишний на пиру,
Скромно Хлебников шаманит.
Неужели и они –
Просто горестные тени?
И не светят им огни
Новых русских деревенек?
Неужели
                в свой черёд
Надо мною смерть нависнет, –
Голова, как спелый плод,
Отлетит от веток жизни?
Все умрём.
Но есть резон
В том, что ты рождён поэтом.
А другой – жнецом рождён...
Все уйдём.
Но суть не в этом...

Понятно, что «зверь вечерний» может быть, хотя бы, лосём. Но… Не исключён и наш «бирюк». К тому же с намёком на «оборотку», с лесом и чудесами, с пиитами-волчатниками. В том же Блоке (Блок – Волк) «волчьего» – ого-го! Однако, в любом случае, зверь мой Рубцову не так, чтобы очень. Не его.

Опять с вековою тоскою
Пригнулись к земле ковыли.
Опять за туманной рекою
Ты кличешь меня издали...
Умчались, пропали без вести
Степных кобылиц табуны,
Развязаны дикие страсти
Под игом ущербной луны.
И я с вековою тоскою,
Как волк под ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой!
Я слушаю рокоты сечи
И трубные крики татар,
Я вижу над Русью далече
Широкий и тихий пожар.
Объятый тоскою могучей,
Я рыщу на белом коне...
Встречаются вольные тучи
Во мглистой ночной вышине.
Вздымаются светлые мысли
В растерзанном сердце моем,
И падают светлые мысли,
Сожжённые тёмным огнем...
«Явись, мое дивное диво!
Быть светлым меня научи!»
Вздымается конская грива...
За ветром взывают мечи...
(АБ)

А у Воробьёва, при чтении, в один момент мне стало казаться, что волком, ходившим к «зацепленной» волчице и осчастливившим её пятью «маслятками», окажется сам Егор. И слух по селу про то пошёл. Бабы так и понесли. А что?! Вот круто было бы! Ночью превращается (оборачивается) и шасть во двор. Сам об этом, конечно, упомнить наутро не может… Одно смущает: жена! Спали-то, небось, разом. Неужто так и не схомянулась!?
Но и туточки можно чуток подкрутить. Егор, мабыть, и с постели натурально, телесно значит, не подымался. Токмо дух его, отслаиваясь, рас-человечивался или, как бы это высказать… – «о-волчивался». Маша помацает: тут Егорий! А он, точнее его «дубликат» во всю у конуры старается. Наяривает. С того и волчица к оригиналу так потянулась и взглядом ласкала-ошаривала.
А и в фильме проскочило – из уст самого на возмущение жены: с чего так волчица на неё крысится?! – А ревнует, мол! По-бабьи. И жена ведь всерьёз приняла. Вздыбилась.
В книжке я этот «прикол», правда, не приметил. Но «ходка» оборотня-Егора мне легла, заколобродила. Даже с Ташей, на ночь, поделился. Ей – не «показалось». Да и при дочитке текста подтверждения своего «экстрима» в нём я не обнаружил. Значит, только поблазнилось?! Тогда – важно, в какой именно момент. Каким фрагментом было инициировано…
Но и до того. Видение на дереве… Сошёл. Незримо для волков, его обложивших. Аки призрак. Встретил прадеда. Призрак призрака же. Обернулся волком. Вернулся к тем, настоящим. Залёг с ними. И узрел себя же человеком. Сомлевшего. Круто!
Здесь, в этом месте, что интересно. Как реагировали волки на присоединившегося к ним оборотня? – Не заметили?! Ибо, хоть и «обернулся», но субстанциально остался призраком. Или… Вполне материализовался. Но именно в того, который был своим для стаи. В того матёрого, который потом и ходил к конуре.
Круто!?
Однако…В эпизоде с возвращением волчицы с выводком в лес, к логову, Егор, уходя, замечает волка. Реального отца. Вроде, как именно это перечёркивает мою версию с «отцовством» самого Егора. Перечёркивает или…Закручивает её ещё фундаментальнее?!
Обращение, превращение, оборачивание, оборотничество… Всё это – не просто изменение. То же касается и творчества. С «библейской» точки зрения и здесь присутствует элемент самого что ни на есть обо… Или, всё-таки, обращения?! Тварь становится творцом.
Как там было у Эриугены, о «природах»?! Несотворённая-нетворящая, несотворённая-творящая, сотворённая (то бишь «тварная»)-творящая и сотворённая-нетворящая. Человечья-то относилась к последней. Наряду с животной. Насколько я помню. А сотворённая-творящая – то ангельская. Духам, значит, положена. И человек способен к творчеству (имитации?!), поскольку в него «вселяется» дух… Так, что ли?! Ну, это следовало бы уточнить.
Ангелы, бесы, духи, демоны…Кстати, и даймонии. Как-то, вроде, тоже двойники. Тотем – к тоналю. А эти, мабыть, к нагуалю. Каким-то боком.
Весь Ёгонская…Пора бы и «отстишарить»!

Мантикоры, скорпионы.
Азиатские драконы.
Гладь морскую режет солитон.
А у нас свои «иконы»…
Чуть похож на таракана
чёрный рак в окладе золотом.
От Твери до Весьегонска
уйма вёрст. Не бог японский –
Пёсий лай в окрестных деревнях.
Духи русского поганства
в отголосках эпигонских
под колядки бубны теребят.

Рак в золотом окладе – герб (и флаг) Весьегонска.

A manticore I see;
I think it is a she.
It's going to the ocean;
because of the commotion.
It had soft orage fur;
yet I could hear it's purr.
It had a human face;
so I sped up my pace.
I heard a trumpet blow;
It's red teeth it did show.
And then i knew no more;
about the manticore.
                A poem by Nancy Christian

«У третьего из зверей находилась на львиных плечах и при хвосте скорпиона почти человеческая голова: глаза голубые, тонкий точёный нос и раззявленный рот, в котором как вверху, так и внизу обреталось по тройственному ряду заострённых, как бритвы, зубов».
                Умберто Эко. «Баудолино»

[Мантикора принадлежит к разряду многочисленных зооморфных и антропоморфных существ, созданных античным воображением. Несмотря на обилие отличительных признаков этого существа, большинство из них сохранились за ним в течении двух тысячелетий. Это далеко не самое гармоничное животное (по сравнению с теми же кентаврами), тем не менее было довольно известно среди интересующихся миром животных как в античности так и в Средние века, заняла своё место в средневековых бестиариях. Нарождающаяся зоология Нового времени с презрением отмела эту, по их мнению, выдумку и ретиво занялась поисками оригинала – существа, которое подвигло древних на создание столь странной зверюги, совершенно забывая о том, что позднейшие образы мантикоры вообще не были связанны с первоисточниками информации о нём, – в Средние века мантикора была целиком самостоятельным животным. Отцом этого дивного создания был Ктесий, грек, личный врач персидского царя Артаксеркса II, написавший в начале IV в. до н.э. первый в античности труд посвящённый Индии – «Индику». Сам этот труд до нас не дошёл, поэтому, что точно Ктесий сообщал о мантикоре неизвестно. Судя по сообщениям других античных авторов, опирающихся на Ктесия, мантикора представлял собой животное размером со льва, с похожими на человеческие лицо и ушами, с хвостом как у скорпиона, усаженным вдобавок шипами, которыми мантикора может выстреливать, поражая таким образом врагов, и голосом, сочетающим в себе звуки флейты и трубы. Мантикора кроваво-красного цвета, он очень дикий, и любит человеческое мясо. Живёт зверь в Индии.
Надо сказать, что уже в античности на это сообщение смотрели с сомнением, а само сочинение Ктесия удостаивалось чаще эпитетов ругательных, чем хвалебных. Так великий насмешник II в. н.э. Лукиан говорил о Ктесии, что он не был в Индии и не сообщил о ней ничего правдивого (в Индии он, видимо, действительно не был).
«Ни одно из животных этого вида (имеются ввиду четвероногие, плотоядные и живородящие — прим.пер.) не имеет двойного ряда зубов. Хотя, если верить Ктесию, подобное животное существует. Он уверяет, что индийский зверь – «мартихора» (martichora)  имеет тройной ряд зубов на обеих, – нижней и верхней челюстях, и он величиной со льва и настолько же волосат, его ноги походят на ноги льва; его лицо и уши имеют сходство с человеческими; его глаза голубые, а сам он ярко-красного цвета; хвост его такой же как и у земляного скорпиона, – в хвосте у него жало и он имеет способность выстреливать, как стрелами, иглами прикреплёнными у него к хвосту; голос его нечто среднее между звуком свирели и трубы; он может бегать как олень и ещё он дикий и людоед».
                Аристотель. «История животных»

По классификации Министерства Магии, мы относим мантикору к классу самых опасных существ, которые являются убийцами волшебников. Да-да, меня что-то именно на таких и потянуло. То химера, то мантикора.
Кто же такая эта мантикора? Это очень опасное животное с головой человека, телом льва и хвостом скорпиона, обитающее в Греции. Своей свирепостью мантикора не уступает химере и также редко встречается. Говорят, пожирая свою жертву, она тихо и нежно мурлычет. Шкура мантикоры неуязвима практически для всех известных заклинаний, а удар её жала вызывает мгновенную смерть.
Однако наиболее полное из древних описаний мантикоры сделано во II веке н.э. Элианом. Он приводит несколько любопытных подробностей: «Всякого, кто приближается к ней, она поражает своим жалом… Ядовитые шипы на её хвосте по толщине сравнимы со стеблем камыша, а в длину имеют около 30 сантиметров… Она способна победить любое из животных, за исключением льва».
Хотя о мантикоре редко говорится в древних научных книгах, её описаниями изобилуют средневековые бестиарии. Оттуда мантикора перекочевала в фольклорные произведения. Так, в XIII веке о ней писал Варфоломей Английский, в XIV – Уильям Кэкстон в книге «Зеркало мира». У Кэкстона три ряда зубов мантикоры превратились в «частокол огромных зубов в её горле», а её голос, подобный мелодии свирели, стал «сладким змеиным шипением, которым она притягивает к себе людей, чтобы затем пожрать их».
Мантикора бегает так быстро, что в мгновение ока преодолевает любые расстояния. Это делает её чрезвычайно опасной – ведь убежать от нее почти невозможно, а питается чудовище только свежим человеческим мясом. Поэтому на средневековых мениатюрах часто можно видеть изображение мантикоры с человеческой рукой или ногой в зубах.
В средневековых работах по естественной истории мантикору считали реально существующей, но обитающей в безлюдных местах.
Несмотря на изобилие сведений о мантикоре, некоторые художники иногда изображают это существо с большими перепончатыми крыльями, как у летучих мышей или, к примеру, мифических драконов].
(Роза Тайлер)

К чему «японский бог»? Ну…Во-первых, к рифме. К «Весьегонску». Возможностей – немало. Например, обыграть «топот конский». Во-вторых, «восточные мотивы»: скорпионы, азиатские драконы. Сами они – к оборотничеству. Более того, в названии Веси (села) слышится что-то именно японскоё. Ёгон… Сёгун – правитель, командующий. Перешло из китайского: «цзянцзюнь» (кит. ;;, ji;ngj;n, генерал). «Цзян» («сё») по-китайски означает «держать в руке», «руководить», а «цзюнь» («гун») – «войско», «армия».

Прикольно!? Ага… Однако не всё так просто. Я – о «прикольности» и заносчивом отношении современных «интеллектуалов» к пережиткам и предрассудкам прошлого.

Несколько дней назад засёк анонс о новом (2019) французском фильме «Зов волка». Антуана Бодри. Среда, 15 января, 20.30. Канал «Кинопремьера». Держал в уме, но в последний момент куда-то вылетело. Вспомнил только в начале одиннадцатого (после 22.00). Включил. Самая концовка. Гибель подлодки. Спасение единственного члена экипажа. Главного героя фильма, акустика (унтер-офицера сонарщика).
То, что фильм о подводниках, о морской драме – понял из анонса. Дополнительную информацию до просмотра специально не поднимал. Что привлекло? – Так Волк же! Зов. Хотя название с французского (Le Chant du loup) можно перевести и как «Песня волка». Значит (возможно), какая-то мистическая завязка.
Зов Волка. Зов Моря!? Пучина, волны… Не умереть, а уйти в море! Из моей «легенды». Ух, как заманчиво «склеилось». В анонсе этом.
А теперь уже (глянув сам фильм) и не припомню, озвучивалась ли в «пред-ставе» та фраза (цитата-афоризм), которая не только проговаривается, но и изображается текстуально по первым кадрам. Как эпиграф. Фраза, почему-то приписываемая самими постановщиками (по ходу просмотра мелькнуло: а не «оговорился» ли переводчик?) Аристотелю.

«Люди бывают трёх типов – живые, мёртвые, и те, кто ушёл в море».

На сером фоне, где море смыкается с небом. И отнюдь не красным, как здесь у меня, а серым. Серым по серому. Будто сова Минервы Гегеля. А именно: «Когда философия начинает рисовать своей серой краской по серому, тогда некая форма жизни стала старой, но серым по серому её омолодить нельзя, можно только понять; сова Минервы начинает свой полёт лишь с наступлением сумерек» (Гегель, Письмо прусскому королевскому советнику, профессору Фридриху фон Раумеру от 02 августа 1816 г.).
Детали. «Озвучка», если переложить её на французский, текстуируется так:

«Il existe trois types de personnes: les vivants, les morts et ceux qui sont partis en mer».

Но по кадру идёт несколько иной вариант. Иной – до двоеточия:

Il y a trios sortes d’hommes…

А это уже: Есть три вида мужчин… На счёт типа или вида (рода) – не принципиально, но относительно людей или мужчин – нюансы имеются!
Теперь, что касается авторства. Не Аристотель… А кто же?!
– Анахарсис. (др.-греч. ;;;;;;;;;, небесный глас; VI век до н. э., ок. 605–545 гг.) – скиф, сын царя Гнура, брат царя Савлия (якобы им же и убиенный за «святотатство») и Кадуита. Прибыл в Афины во времена Солона. Причислялся к семи мудрецам.
«Есть три вида людей: живые, мёртвые и те, что плавают по морям» – якобы так. У скифа. В русском варианте. Хотя ссылка даётся на это…

A33A-D: На вопрос, кого больше, живых или мёртвых, он [Анахарсис] переспросил: «А кем считать плывущих?» Diogenes Laertius 1.104.

Тогда, у нас – всего лишь истолкование? С учётом неоригинальности самого исходника. А по поводу уже истолкования оговаривают употребление «плавают». Ибо по морю всё-таки «ходят». Но в этом случае возможно некоторое недоразумение… По аналогии с Новозаветным «По морю, аки по суху…». А у Анахарсиса (и тем более у нас – по фильму) – именно о моряках.
Что имел в виду сам «скиф»? И стоит ли его (и именно – вопрос) толковать иносказательно… – Строго говоря, не знаю.
Откуда «выскочил» Аристотель? Надо бы «спросить» не только «фильмачей», но и Диогена Лаэрция. Не исключаю, что Аристотель заметил эту реплику и где-то упомянул. Отсюда и путаница с авторством. А у самого классика можно найти о трёх типах дружбы. При желании, и оное «пристёгивается» сюда…
Вернёмся, однако, к французскому, шедшему по кадрам:

Il y a trios sortes d’hommes: les vivants, les morts et ceux qui sont partis en mer (Есть три вида мужчин: живые, мёртвые, и те, кто ушёл в море).

И в таком варианте много меняется. Во-первых, не люди вообще, а именно мужчины. И не просто те, кто ходит (плавает) по морям, а те, кто ушёл. Ушёл и никогда уже не вернётся назад. Ушёл навсегда. И вот о них-то нельзя сказать, что умерли. Они просто возвратились к себе, в свою Стихию.
К месту или нет, но опять приходит мой Блок…

Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел её голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, – плакал ребенок
О том, что никто не придёт назад.

Жизнь, смерть, любовь, ненависть, верность (дружбе? долгу? – если по фильму). Как оно всё не только переплелось (это – понятно), но и запуталось!..
«Зов волка… Пускай это будет моё кодовое слово» – бросил «метку» капитан Гроншам (Grandchamp) слухачу-акустику Шантероду. Слово, спасшее мир от катастрофы. Услышав его, Гроншам отменил запуск ядерной ракеты. Кстати, Шантерод (Chanteraide) – от le chanteur (певец). А если с aide, то как-то к «помощи».
Ладно. Бог с ним, с этим фильмом. Не шедевр. Думаю, что российские «патриоты» и профи (не только подводники) изматерят. Посмотрел и посмотрел. Кое-что «глянулось». Хотя ожидаемой мистики не было. А ко всему – последний штришок.
Досматривал я по ноуту. Сегодня (16.01), к обеду. Досмотрел. Щёлкнул каналы TV. А там сразу «вынырнул» эпизод из «Вечности». Французско-бельгийский (2016) Чан Ань Хунга. Видел уже. Фильм сам по себе – спорный. Красивые картинки. Классическая музыка. Восточная философия. Но многие критики полагают, что это и не кино вовсе. Но я – о вынырнувшем эпизоде. Под руку. Пересеклось. «Уход в море». Здесь, в «Вечности» – самоубийство Шарля. Прямо на него и выскочил, переключая.
Знаки, знаки, знаки…
А упомянутое гегелевское – о «серости» (устаревшей жизни и тем более её понимания) – подвигло (в сороковые позапрошлого века) молодого и задорного «основоположника» к воззванию о радикальном изменении, как жизни, так и упражняющейся в «серо-писании» философии. Ещё круче загнул Эвальд Васильевич (Ильенков). В «Космологии духа». Ну, это так… К слову. К Апокалипсису. Коль уж было упомянуто.
Ещё в 2014-м я отозвался на это таким:

«Здесь в сфере духа текут реки забвения, из которых пьёт Психея, в них она погружает свою боль; здесь смягчаются, превращаясь в сновидения, мрачные призраки жизни и, озаренные светом, превращаются в очертания сияющей вечности» (Введение в философию религии, Г. Гегель).
---------------------------
Сова Минервы неслучайно в сумерки
бесшумно начинает свой полёт,
когда по краешку окрашен суриком
и без того свинцовый небосвод.
Когда Психея, от забот уставшая,
в долину снов уходит не спеша.
И не слышны полуденные марши,
и призраки почти не мельтешат,
меняя антураж и очертания,
смягчаясь в полудрёме-полусне…
– Немеркнущее чистое сияние
высвечивает в полной тишине.

Вот вспомнилось, а как оно к «двойничеству» ложится, и не знаю. Хотя…
Долина снов. Едва мельтешащие призраки… Переход от чего-то зловещего, а может и просто безнадёжного – собственно, от обыденной жизни – почти к забвению. А «чистое сияние в полной тишине» – представляется чем-то средним между Светом и Покоем из эпилога последнего романа Михаила Булгакова, напичканного оборотничеством и т.п. выше крыши. А кому не по сердцу Михаил Афанасьевич, того могу отправить к Михаилу Юрьевичу («Выхожу один я на дорогу…»).

И всё-таки – о «популярном». К Волку. Без претензии на то, что оный (волк) – наше всё.
Поскольку «наше всё» – это… 
«Пушкин представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что останется нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужими, с другими мирами» (А. А. Григорьев, «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина», 1859 г.).
А Волк, он и другим – не «чужой». В плане мистических обороток. От немца – до индейца.

[Волк-оборотень, вервольф (нем. Werwolf), ликантроп (греч. ;;;;;;;;;;;), человек-волк (англ. wolfman), в славянской традиции волколак – в мифологии и художественных произведениях человек, на определённый срок превращённый или способный превращаться в волка.
Верования в волков-оборотней были распространены повсюду, где обитали волки, то есть в Евразии и Северной Америке, причём в европейском фольклоре вервольфы были наиболее популярным типом оборотней. Истории о волках-оборотнях встречались в Древней Греции и Древнем Риме, скандинавских сагах и средневековой поэзии. Во франко- и немецкоговорящих странах в позднем Средневековье оборотничество было приравнено к колдовству и была развёрнута охота на «вервольфов», в результате которой были казнены сотни людей. С XIX века вервольфы становятся популярными персонажами художественных произведений. Истоки представлений о волках-оборотнях ищут в людях, своей внешностью или поведением напоминающих волков, в древних мифологических представлениях и в психологии.
В целом, мифических и художественных волков-оборотней можно разделить на три типа: способные превращаться по своему желанию с помощью магических средств (например, зачарованный пояс или шкура, волшебная мазь), превращающиеся периодически и неконтролируемо (обычно ночью) и превращённые в волков колдунами или высшими силами. Оборотнем может быть человек любого пола и возраста. В волчьем облике вервольфы представлялись как обычные волки, хотя зачастую и больше, и сильнее среднего. Считалось, что рана, нанесённая волку-оборотню, сохраняется и в человеческом виде. Ликантропы как в мифах, так и в художественных произведениях могут представать как злобными вредящими людям существами, так и положительными и даже героическими персонажами].

Последнее замечание, для нас, является особенно важным. Как, впрочем, и то, что касается трёх различных типов.
А и Werwolf немецкого ополчения отталкивался не столько от «оборотня», сколько от «оборонца». Такова была роль «народной этимологии».

Внимание! Помните фрагмент из «Весьегонки»?! Сравните:
А. Л. Топорков: Русский волк-оборотень и его английские жертвы (Новое литературное обозрение, № 3, 2010)

[В 1829 г. писатель и журналист О.М. Сомов (1793–1833) опубликовал в альманахе «Подснежник» повесть «Оборотень» (1829). Это произведение написано по мотивам фольклора, однако оно ни в коей мере не является его аутентичной записью. Автор вполне осознанно подчеркивает «небывалый» и фантастический характер сюжета; он обрамляет основной текст небольшим вступлением и эпилогом, имеющими иронический характер.
В одном из эпизодов повести колдун, старик Ермолай, превращается в волка, а его приемыш Артём тайком наблюдает за ним; после этого Артём и сам оборачивается волком, воспользовавшись для этого тем же способом, что и его приёмный отец. Таким образом, заговор органически вплетён в ткань повествования1. Приведём соответствующий фрагмент:
«Но довольно о тонкости простаков: посмотрим, что-то делает наш Артём.
Лепясь вдоль забора, прокрадываясь позадь кустов и, в случае нужды, ползучи по траве как ящерица, успел он пробраться за стариком в самую чащу леса. Середь этой чащи лежала поляна, а середь поляны стоял осиновый пень, вышиною почти вполчеловека. К нему-то пошёл старый колдун, и вот что видел Артём из своей засады, которою служили ему самые близкие к поляне кусты орешника.
Лучи месяца упадали на самый сруб осинового пня, и Артёму казалось, что сруб этот белелся и светился как серебряный. Старик Ермолай трижды обошёл тихо вокруг пня и при каждом обходе бормотал вполголоса такой заговор: «На море Океане, на острове Буяне, на полой поляне светит месяц на осинов пень: около того пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый. Месяц, месяц, золотые рожки! расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя и на человека, чтоб они серого волка не брали и теплой бы с него шкуры не драли». Ночь была так тиха, что Артём ясно слышал каждое слово. После этого заговора старый колдун стал лицом к месяцу и, воткнув в самую сердцевину пня небольшой ножик с медным черенком, перекинулся чрез него трижды таким образом, чтобы в третий раз упасть головою в ту сторону, откуда светил месяц. Едва кувырнулся он в третий раз, вдруг Артём видит: старика не стало, а наместо его очутился страшный серый волчище. Злой этот зверь поднял голову вверх, поглядел на месяц кровавыми своими глазами, обнюхал воздух во все четыре стороны, завыл грозным голосом и пустился бежать вон из лесу, так что скоро и след его простыл»2 ]
1. Коровашко А.В. Заговоры и заклинания в русской литературе XIX—XX веков. М., 2009. С. 7—13.
2. Сомов О. Оборотень, народная сказка // Подснежник. СПб., 1829. С. 207–209.

Это – не столько камушек в огород Б. Т. Воробьёва. Просто отдадим должное более ранним «источникам». Хотя… И «камушек»-таки наваливается!

А. Л. Топорков:
[Тот факт, что текст заговора органически связан с содержанием основной части повести, дает основания видеть в нем плод авторской фантазии О.М. Сомова. Писатель использовал заговорные клише для сочинения собственного текста.
Показательно, что никогда позднее этот текст не фиксировался в независимых источниках, хотя, как увидим далее, он многократно перепечатывался в источниках, восходящих к тексту О.М. Сомова.
Присмотревшись к тексту внимательнее, можем заметить, что он не вполне соответствует заговорной традиции. В начальной формуле вслед за аутентичным «На море на Окиане, на острове на Буяне» следует нехарактерное для заговоров паронимическое словосочетание «на полой поляне». Следующая далее картина: «светит месяц на осиновый пень» – также не имеет аналогов в заговорах, да и вообще подобные статические «картинки» для них не характерны].

А ведь и у Воробьёва – и «полая поляна», и «свечение месяца на осиновом пне»… Выходит, что не только самый заговор задействован, но и сомовские «клише». Или Топорков что-то пропустил? Вот, кстати, его оговорка по этому поводу

[Несколько по-другому представляет себе ситуацию А.В. Коровашко, который пишет: «Скорее всего, писатель имел под руками какой-то подлинный текст, который он либо слегка отредактировал, либо значительным образом переделал» (Коровашко А.В. Указ. соч. С. 11).
В принципе нельзя исключать и такую возможность, однако трудно представить себе, что какой-то реальный заговор так удачно совпал с замыслом О.М. Сомова; более вероятным все-таки нам представляется, что О.М. Сомов сочинил заговор в процессе написания повести, а не сочинял повесть, исходя из готового текста заговора].

Ага! А про «зеленой лес» и «широкий дол» (у Б.В.) – это, оказывается, из «переделки» И. П. Сахарова (1836), которую потом, подхватили учёные-мифологи Ф. И. Буслаев и А. Н. Афанасьев. Что и отмечает всё тот же Топорков:

[В результате статус текста изменился во второй раз: теперь он понимался уже не просто как фольклорный текст, записанный в первой трети XIX в., а как драгоценное свидетельство о языческой древности, восходящее к незапамятной старине].

Н-да… Получается, что Борис Тимофеевич пошёл по следам «навуковцев». Он-то – писатель. Художник. А всё одно – как-то неловко вышло!
А по-моему, и здесь без «оборотничества-двойничества» не обошлось. Короче: Чур меня!

Волк… Чего только о нём в мифологиях и фольклоре не набралось! Поскольку наше повествование никак не претендует на роль научного исследования, позволим себе (пока) обойтись без дальнейшего блуждания в этих дебрях и ограничимся теми немногими ссылками, кои уже сделаны. Более того, не просто определить и сам жанр нашей «забавы». Некий философско-литературный гибрид.
Как тут – Оксана (Ксения!)! «Подловила» меня на этом пункте («Надо придумать жанр для вашей лиро-эпики»). А я решил отмазаться по-новоязовски: «Белебердистика». Иронично скрестив «белиберду» и «беллетристику». Изящный выкрутас получился, не правда ли!?
Со своей стороны, О.В. выдала нечто оксюморонное: «элитарный мейнстрим». Недурно! Как и равнозначное ему – «популярный артхаус».
Пока настраивался на очередной «этимологический» штурм (волк! волк!), на экране TV всплыл «Час волка» (швед. Vargtimmen) Ингмара Бергмана. Опять-таки: не заказывал! «Само нагрянуло».
Ну, его (Бергмана)! С его сюрреалистическим хоррором. Впрочем, шучу. И этот «сюр» – в тему. Сны, муки творчества (ад!)… И не только. В любом случае оставлю себе волка по-шведски: vargen. Оскалилось: «врагом-оврагом». Тут же мелькнуло: а как он будет у венгров?! Просто у венгров распространена фамилия Варга. Языки-то – из разных групп, но… Чего не бывает!? Глянул венгров. Farkas… Перекликается, конечно. И главное – то же ведь распространённое! А varga у них – сапожник.
О! Тем паче, давно хотел поднять. Ещё к «Весьегонке» и поэтам-волчатникам. К Есенину. А можно было – и по ходу упомянутых чуть выше воробьёвских «неловкостей». Шведское vargen колыхнуло во мне всё того же Егора-Егория. Помните?! – У Воробьёва: Егор – Тимофей (прадед-колдун). У Сомова: Артём – Ермолай. От кого «отталкивался» сам Борис Тимофеевич? Похоже, что либо от «переделки» Сахарова (с «зеленым» лесом, да широким долом), либо от тех наших мифологов.
А поиграем-таки с этими парами имён, прежде чем браться за самого Егора-Георгия, «волчьего командарма». И начнём с сомовского колдуна. Хотя бы так

[Имя Ермолай произошло от древнегреческого Хермес (позже – Гермес) и «лаос» (букв. «войско», «народ»). Переводится как «армия Гермеса». Ещё одно значение имени – воин Гермеса. Его нельзя назвать явным лидером. Ему нравится командовать, но он с удовольствием готов подчиняться кому-то более крупному. Религиозен, но интересуется мистикой и всем запретным; часто про него говорят, что он не от мира сего, витает в облаках… Весьма загадочная натура (сайт «astromeredian»)].

С той же «астрологической» страницы…

[Мужчина, носящий имя Ермолай – натура сильная, пылкая, не терпящая одиночества. Он очень властолюбив, но всегда готов подчиниться более сильной власти. В нём ум сочетается с силой, поэтому Ермак не любит тупого принуждения – он предпочитает всё обосновать, повиноваться и властвовать рассудком и чувствами. Мужчина с этим именем щепетилен и придирчив. Страсти его всегда пылки. В глубине души, тайно ото всех, склонен к мистицизму: всё непостижимое влечет его, как запретный плод... Ермошу в детстве нужно учить уважению к нуждам и интересам близких].

Что нам здесь «в строку»? Ну, во-первых, сам Гермес – символ «толкователей». Царь и бог герменевтики. Во-вторых… Уже Ермолай. Собственно – герменевт. А его «лаос» – через Николая (водителя-победителя народов) – потянулся к моему «Никитину». Ну, это я совсем о «своём». Притом, что сам – не властолюбив, не организатор и т.п.
Артём…

[Имя Артём по одной из версий, произошло от имени древнегреческой богини Артемиды и означало «посвященный Артемиде». По другой версии, оно переводится как «обладатель безукоризненного здоровья». Ещё одно значение имени Артём – «зрелый». Такого человека всегда будут обходить серьёзные беды. Артёмка здраво относится к жизни, религиозен, проводит свои дни в спокойствии. Отличается верностью и постоянством, не любит менять места работы или жительства. Парень очень любопытен…]

[Артём (от греч. ;;;;;;; – «невредимый, здоровый») – мужское имя, одно из популярных. Возникло как разговорная форма от Артемий (греч. ;;;;;;;; – «посвящённый Артемиде») («Вика»).
Артемида (др.-греч. ;;;;;;;) – в древнегреческой мифологии, всегда юная богиня охоты, богиня плодородия, богиня женского целомудрия, покровительница всего живого на Земле, дающая счастье в браке и помощь при родах, позднее богиня Луны (её брат Аполлон был олицетворением Солнца). У Гомера – образ девичьей стройности, покровительница охоты. У римлян отождествлялась с Дианой.
Культовыми животными Артемиды стали лань и медведица].

К Егору Бирюкову из «Весьегонки», от этого Артёма – в самый раз связь с Артемидой. Охота, Луна… Покровительство всему живому.
Теперь – о воробьёвских.
Тимофей…

[Тимофей (греч. ;;;;;;;; – почитающий Бога от др.-греч. ;;;;; – почитать и ;;;; – бог) – мужское имя греческого происхождения. От имени происходят фамилии Тимофеев и Тимофеевский.
На Руси появилось в результате христианизации из Византии. Редко используемое в XX веке. По имени неизвестного Тимофея своё название получила луговая трава – тимофеевка, тимофеева трава].

Про то, что «славящий Бога» – знаем без «Вики». Иное дело, какого бога славит дед-колдун Воробьёва… Знамо – не библейского. Язычество! «Поганство».
Егор… К Георгию-Победоносцу, святому великомученику, покровителю православного воинства – это понятно. Но «Весьегонка»-то смещает вектор от христианства к язычеству. И здесь кое-что меняется. Пока – просто к имени

[Егор – русское мужское имя; является фонетическим вариантом имени Георгий, возникшим из-за невозможности произношения в древнерусской речи начального мягкого [г].
Имена Юрий и Георгий образовались в русском языке из одного и того же греческого имени Георгиос. У греков это имя было эпитетом Зевса и означало земледелец. По преданию, Зевс покровительствовал земледелию и земледельцам. В русском языке это имя, как заимствованное, появилось в X веке. Но по законам древнерусского языка в то время невозможно было произнести в начале слова мягкое [г] перед [е]. Имя превратилось в Еорий и затем в Юрий. Повторное заимствование этого имени произошло в XVII веке при исправлении церковных книг. Оно опять было записано в форме Георгий, но опять фонетические законы русского языка, несколько изменившиеся к тому времени, не допустили такого произношения в русском языке. Имя изменилось на Егоргий, Егорий, Егор.
Георгий – мужское личное имя греческого происхождения; восходит к др.-греч. ;;;;;;;; («Георгиос») – «земледелец». В древнегреческой мифологии «Георгос» – один из эпитетов Зевса, почитавшегося основным покровителем земледелия.
Помимо многочисленных уменьшительно-ласкательных форм в русском языке существуют два производных от этого имени – Юрий и Егор, получившие широкое распространение и признаваемые с 1930-х годов самостоятельными именами].

Есенин. Патриотическая поэмка (приуроченная к началу «отечественной войны» 14-го года), оставшаяся в шершавом черновом варианте и при жизни неопубликованная

Егорий

В синих далях плоскогорий,
В лентах облаков
Собирал святой Егорий
Белыих волков.
«Ой ли, светы, [ратобойцы],
Слухайте мой сказ (глас?).
У меня в лихом изгойце (изгойцы?)
Есть поклон до вас.
Все волчицы строят гнёзда
В муромских лесах.
В их глазах застыли звёзды
На ребячий страх.
И от тех ли серолобых
Ваш могучий род,
Как и вы, сгорает в злобах
Грозовой (чужевой? гнездовой?) оплот.
Долго злились, долго бились
В пуще вы тайком,
Но недавно помирились
С русским мужиком.
Там с закатных поднебесий
Скочет враг-силён,
Как на эти ли полесья
Затаил полон
Чую, выйдет лохманида –
Не ужиться вам,
Но уж чёрная планида
Машет по горам».
Громовень подняли волки:
«Мы ль трусовики!
Когти остры, зубы колки —
Разорвём в клоки!»
Собирались все огулом
Вырядить свой суд.
Грозным криком, дальним гулом
Замирал их гуд.
Как почуяли облаву,
Вышли на бугор.
«Ты веди нас на расправу,
Храбрый наш Егор!»
«Ладно, – молвил им Егорий, –
Я вас поведу
Меж далёких плоскогорий,
Укрочу беду».
Скачет всадник с длинной пикой,
Распугал всех сов.
И дрожит земля от крика
Волчьих голосов.
(1914)

Вот так! По народным поверьям. Союз русских мужиков и «серолобых громовников», призванных святым Егорием. Держись «закатная» немчура!  Трепещи Запад!
А почто автор текст не довёл и «отложил»? – Мнения есть разные. Русский немец А. П. Ломан (Материалы к исследованию источников поэмы Есенина «Егорий») судит об этом так

[При жизни поэта поэма не была опубликована, что привело исследователей к далеко идущим и мало обоснованным выводам. Так, Р. Б. Заборова пишет, что «отказ поэта от публикации этого произведения был для Есенина одним из случаев преодоления ложно-патриотических идей»*. Но до нас дошло письмо В. С. Миролюбова к С. А. Есенину, написанное летом 1915 года. Миролюбов пишет: «...с Георгием опоздали»**. К сожалению, мы не знаем, о каком тексте поэмы идет речь. Дошедший до нас черновой автограф не позволяет утверждать, что мы имеем дело с завершенным произведением. Фраза из письма В. С. Миролюбова показывает, что от публикации поэмы, во всяком случае в 1915 году, С. А. Есенин не отказывался].
* (Р. Б. Заборова. Изучая рукописи Есенина. – «Русская литература», 1968, № 4, стр. 158.)
** (ЦГАЛИ, Ф. 190, оп. I, ед. хр. 113.)

А шашни Егория с волками хорошо известны

[«И в поговорках, и в сказаниях Егорий пасёт зверей, особенно волков, и распределяет им пищу... Покровительство стадам ведёт Егория прямо к начальству над волками и другими дикими зверями... Представление волков собаками божественного воеводы – обычное представление»].
(А. Кирпичников. Святой Георгий и Егорий Храбрый. СПб., 1879, стр. 146.)

Хотя (у того же Ломана)…

[В духовных стихах, в отличие от канонического текста, фигурируют волки, но они не помощники Егория, а одно из препятствий на его пути:

Подъезжает Егорий на стадо волков (стадо звериное,
волков рыскучих, едучих, прыскучих, прискучих),
Не пройти Егорию, не проехати:
Гой еси вы волки, волки серые!
Разойдитесь вы на все четыре стороны (Разбегайтесь
                по два, по единому).
По степям, по лесам, по пустым полям.
Пейте и ешьте моё повеленное,
Егорьево Благословенное!
И волки «рыскучи», прыскучи расходятся.
Впрочем, Егорий так же поступает и с другими «заставами» – горы расселяет, где «им положено», реки посылает течь, «где они и поныне текут на Руси», змеиные клубы рассекает на «клочья»].

Но тут же Александр Петрович [1] указывает и иные источники есенинской рецепции (заимствования), отсылая нас, в частности, и к упомянутому Афанасьеву

[В рукописном архиве Географического общества СССР хранится текст «Песни» и «Легенды о Егории», записанный во второй половине прошлого века на Рязанщине*. Воспроизведенные в примечаниях к «Легендам о Егории Храбром» А. Афанасьевым**, они выпали из поля зрения исследователей. Их упоминание мы находим ранее у А. Веселовского в его «Изысканиях» 1880 года***.
* (Архив Географического общества СССР. Разряд ХХХШ, оп. 1, ед. хр. 2.)
** (А. Афанасьев. Народные русские легенды. М., 1914, стр. 254-259.)
*** (В. Веселовский. Изыскания в области русского духовного Стиха. Зап. Имп. Академии наук, т. XXXVII, прилож. 3, вып. 2, 1880-1881, стр. 134-137.)
Тексты этих двух фольклорных записей, представляющих несомненный интерес, мы публикуем по подлинникам.
Песнь о Егории
Егорий святой богу молился
За мать за родную!
Великую он скорбь перенёс
За мать за родную.
Его во пилах пилили,
Во топоры рубили!
Но у пил зубья посгибались,
У топора лезья до обух выбивались,
А Егорию ничего не делалось.
                (Или: Все перенёс*.)
Его во смоле варили,
В воде студёной топили.
Но Егорий сверх смолы плавает,
В воде не утопает.
Погреб глубокий вырыли,
В него Егорья посадили,
Досками дубовыми закрывали,
Гвоздями полуженными забивали,
Жёлтыми песками засыпали –
За мать родную.
Сидел в нём Егорий тридцать два года,
Но вдруг поднялась бурна погода,
Разнесли ветры дубовые доски
И жёлтые пески!
И собрал Егорий дружину отборну,
И въехал Егорий в церковь соборну,
Где мать его богу усердно молилась,
Слеза горюча потоком катилась.
«Поди, поди, Егорий, сядь на коня –
Приуправься!
И лютого змия копьём порази,
И материнскую кровь ты отомсти!»
«И стоит ли, мать, мое рожденье –
Всего моего похожденья?».
«И вдвое стоит твое рожденье –
За меня претерпенна мученья».
Сел Егорий на борза коня,
Приуправился.
И Егорий поехал,
И Егорий наехал.
На леса валющи. (! – густой).
«Леса, леса, привстаньте!
Срублю из вас церковь соборну,
Поставлю там икону святую –
За мать за родную.
И въехал Егорий могущий
В великий град толкучий, (2 – многолюдный)
И наехал на девок мудреных:
«Девицы, девицы,
Певицы, певицы,
Вам я речь веду (1 – говорю)
Идите на Иордань на реку –
Восприснитесь, (2 – образуйтесь)
Перекреститесь»
И въехал Егорий в леса дремучи,
Встретились Егорию волки прескучи,
                (3 – свирепый)
Где волк, где два.
«Собирайтесь вы, волки,
Мои будете собаки,
Готовьтесь для страшной, вы, драки».
Наехал на стадо птиц –
«Птицы вы, птицы,
Синицы, синицы,
Летите, вы, на море,
На пир на кровавый».
Наехал Егорий на змия-горюна.
И змии те мати его грызли,
И кровь лилась потоком.
И волки-собаки
Бросились для драки,
И волки те сгибли
От змия-горюна.
Егорий не ужахался,
Егорий не устрахался,
Но острым копьем
Змия того он заколол.
От лютой смерти мать он избавил,
Навсегда себя тем он прославил.
И стаи птиц на змия летали,
И птицы-синицы змия клевали...
И бурное море волной потекло,
Убитого змия с собой унесло...*
* (Примечания на полях «Песни» по подлиннику.)
* (После текста приписка: «Этот стих поют в простонародии слепые, а старухи с такневского, пригорюнившись, горько плачут о святом Егории, бросают деньги в чашку слепых».)
«Песнь о Егории» не имеет чётких географических и временных признаков, но в её образах мы видим исконных героев русского эпоса: «мать» – Родина, «змий» – сила вражья. Мать-Родина благословляет сына на ратный подвиг – «лютого змия копьем порази и материнскую кровь ты отомсти... вдвое стоит твое рожденье, за меня претерпена мученья». Егорий в борьбе не одинок – с ним «дружина отборна», с ним «волки-собаки», что «бросились для драки», они союзники Егория.
В отличие от «Песни» «Легенда о Егории», записанная в те же годы на Рязанщине, лежит в точных географических и временных границах. Она «рассказана столетним старцем Антоном по прозванию Капустин».
<Легенда о Егории>
Не в чужом царстве, а в нашем государстве было, родимый, времечко – ох, ох, ох! – как, бывало, рассказывал прадедушка Кирилл. В это время у нас было много царей, много князей, и бог весть кого слушаться. Не такое времечко, как теперь – один царь православный. Есть за кого богу молиться. И тогда-то и бог весть какие были князья, не припомнить имена их. Ссорились они, дрались и кровь христианскую даром проливали. А тут набежал злой татарин, заполонил всю землю Мещерскую, выстроил себе город Касим. И начал брать юниц красных к себе в прислуги, обращать их в свою веру поганую и заставлял их употреблять пищу нечистую – моханину. Горе, да и только. Слёз-то, слёз-то пролито было. Все православные разбежались по лесам выстроили себе землянки и жили с волками. Храмы божие все были разорены. Негде богу помолиться...] [и т.д.]

[1]
[Некоторые сведения об А.П.Ломане:
Смирнова Ирина (ГБОУ СОШ № 238 с углубленным изучением английского языка Адмиралтейского района, 10 класс). VIII региональная олимпиада по краеведению школьников Санкт-Петербурга. 2019 г.

«Ломан Александр Петрович (1909–1975) происходил из дворянской семьи обрусевших немцев. В 19 веке один из Ломанов был довольно известным поэтом-баснописцем. Были Ломаны морские офицеры, военные, один из них – Дмитрий Николаевич Ломан в 1916-1917 гг. состоял при министре Императорского двора, жил в Царском селе.
С 1937 года Александр Петрович живёт в Ленинграде, работает учителем в 3 школе Красногвардейского района. С 1938 года – в 12 школе Октябрьского района (это наша 238 школа, которая находилась тогда в доме № 69 по улице Красной (Галерной).
В годы Великой Отечественной войны Александр Петрович, капитан, назначен начальником курсов средних командиров Береговой обороны Черноморского флота. В 1942 году он попал в плен, был освобождён в мае 1945 года союзниками. Награждён медалью «За оборону Севастополя», орденом Отечественной войны II степени.
Судя по данным военного билета, в 1948 году А.П. Ломан жил в Новгородской области.
В начале 50-х годов он возвращается в Ленинград, занимается переводами, вновь становится преподавателем в различных учебных заведениях.
В это время Александр Петрович увлеченно занимается изучением творчества С.А. Есенина, в 1964–1974 гг. является внештатным сотрудником ИРЛИ, участвует в научных конференциях, пишет статьи, составляет библиографические списки, готовит к печати сборники стихов Сергея Есенина.
Вместе с крупнейшим литературоведом Василием Григорьевичем Базановым готовит справочно-библиографический указатель «Литературное наследие С.А. Есенина» в 2-х томах. Наряду с Н.И. Хомчук и В.Г. Базановым готовит юбилейную конференцию, посвящённую 70-летию со дня рождения С.А. Есенина, которая прошла в ИРЛИ и Ленинградском университете в 1965 году. В сборнике «Есенин и русская поэзия», вышедшем по итогам этой конференции, наряду с материалами Ю. Прокушева, Е.И. Наумова, И.С. Эвентова, опубликована статья А.П. Ломана «Об издании произведений С.А. Есенина. Критические заметки». В сборник также вошли библиографические материалы о музыкальных произведениях на слова и сюжеты С.А. Есенина и библиография есенинских сборников и отдельных изданий»].

Спасибо российским школьникам за справку! О достойном человеке и исследователе. Почти позабытом.
А наши волки – пусть и волки, но всё-таки – наши! Когда змий прижмёт, на него со всеми ополчаются.
Сам Ломан, чураясь мистики, завершает статью о есенинском Егории так

[В приведенных «Легенде о Егории» и «Песне», записанных в Рязанском крае, как и в поэме С. А. Есенина, имеет место «тенденция, свойственная русскому крестьянству, «приземление божественного и религиозного», – как справедливо отметил П. Ф. Юшин; в то же время вряд ли следует рассматривать волков в «Легенде» и поэме как конкретную зоологическую единицу, более правомерно видеть в них олицетворенные и фетишизированные силы природы, отголосок анимализма древних скотоводческих племен].

А есенинский текст (при всех «вопросиках» в отношении идентичности отдельных мест) мы ещё тронем. По ходу дальнейшей «этимологической забавы», к которой уже обращались, но всё обрывали.

Русское слово волк < др.-русск. вълкъ происходит из праславянского *vьlkъ (ср. болг. вълк, серб. вук, словен. vо;k, чеш. vlk, польск. wilk, белор. воўк, укр. вовк), восходящего, в свою очередь, к праиндоевропейскому *u;l;k;os «волк».

вук                серб.                завијају    urlati (хорв.)          битка              рата
wolf                англ.                howl                the fight          war
воўк                белор.                выццё
вълкът                болг.                вой
y blaidd                валлийский                udo
o lobo                галис.                grito
; ;;;;;                греч.                ;;;;;;;; (ourli;zo)
;;;;;  (mgeli)     груз.                q’virili
;;;;;    (gayly)     армян.                gorrgorrots’
ulven                дат.                hyl                krig
an mac t;re             ирл.                howl
el lobo                исп.                aullar                la batalla
il lupo                итал.                ululato                la battaglia      guerra
el llop                катал.                grito
;  (L;ng)               кит.                L ji;o
lupus                латин.                ululate                pugna
vilks                латв.                kauciens                kar;
vilkas                лит.                ;iulb;ti                karas
волкот                макед.                вреска                војна
der Wolf                нем.                heulen                die Schlacht     Krieg
de wolf                нидерл.                gehuil
ulven                норв.                hyl
wilk                пол.                wycie                bitwa                wojna
lupul                рум.                r;get
vlk                словац.  чеш.                vytie    выти
volk                словен.                zavpije
гург                тадж.                гиря
kurt                тур.                uluma
bo'ri                узб.
вовк                укр..                виття                бій                війна
susi                фин.                ulvonta                sota
le loup                фр.                hurler                la bataille          la guerre
;;;;;;;   (bhediya)    хинди
am madadh-allaidh шотл. (гэльский)
hunt                эст.                ulguma
;;;; (;kami) япон.                T; how e

Просто выборка [чёртовы шрифты-алфавиты – многие не перепечатываются...]: Волк. Далее – язык. А к  «волку» – вой и «рывками» бой, война. Чем определялся выбор? Да… По языкам – любопытством (отчасти – просто «под руку попало»). По «вою-бою (войне)» – «отзвучкой» их в русском «волке». Не уверен в адекватности того, что выдаёт гугл по «бою». А то, что волк – воин, боец (драчун?) – в принципе банально и потому к месту. Без претензии на то, что само «волк» произошло именно от «воя» или «войны». Вероятно, как раз обратное. Да что угодно.
Просто интересно, в каких языках эта «отзвучка» есть, а в каких нет. Так, в итальянском «вое» (ululato) слышится не столько свой il lupo, сколько «первобытный» ulkos. А в «войне» (guerra) – вроде, как и нет. Разве что – в «протяге» -ue-. А, к примеру, у латышей, как раз «вой» (kauciens) к vilks не тянет…А к войне (kar;) – более или менее. Правда, в том же kauciens можно допустить «проглоченную» l (между u и c). И тогда сам ulkos – на лицо. Ну, это – на слух (мой) и настроение. В общем, навскидку. Без «изысканий» и «теорий».
А само «первобытное» волка больше всего сохранилось в датском (норвежском). Ulven. У викингов. Ещё те волки были!
А у турков (турок!) «волк» – свой. Курт. В русском «фольке» хорошо обыгрывается с «кручением-верчением». Зато «вой» – как «положено»: uluma. К таджикскому Гургу – воем «гиря». «Гырканье» мабыть. «У-у-у…» – скорее в самом гУрге «заметилось».

Этимология по Максу Фасмеру [разумеется, по версии О.Н.Трубачёва] (ууу… – немчура!):

[волк род. п. во;лка, укр. вовк, др.-русск. вълкъ, ст.-слав. влькъ (Зогр., Супр.), болг. вълк, сербохорв. ву;к, словен. vo;;k, чеш., слвц. vlk, польск. wilk, в.-луж. wjelk, н.-луж. wel'k. Праслав. *vьlkъ (см. Мейе, GGA, 1910, стр. 370; Ван-Вейк, IF 35, 342) исконнородственно лит. vil;kas, лтш. vi;lks, др.-инд. vr;;kas, авест. v;hrka-, гот. wulfs, алб. ulk (вопреки Эндзелину (KZ 44, 61), не заимств.; см. Иокль, Stud. 119), греч. ;;;;;, лат. lupus (заимств. из сабин.); см. Траутман, BSW 359; Уленбек, Aind. Wb. 291; Вальде 447; Богач, LF 33, 103 и сл.; Шпехт, KZ 66, 26 и сл.; Хаверс 37. Первонач. знач. «растерзывающий», сюда же волоку;; .см. Шпехт, там же. Недостоверно предположение Ле;венталя (AfslPh 37, 378) о к. *vel- «буланый, серо-желтый». Сюда же диал. поволжск. волк «пойманный с поличным вор, которого водят с позором по селу, надев на него шкуру украденного им животного»; см. Мельников 3, 118. [Благодаря интересной этимологии Абаева (ОЯФ 1, 592 и сл.) можно считать вероятным сохранение исконнолат. *vulcus, *volcus «волк» в Vulc;nus «бог Вулкан»; впрочем, Карнуа (AGI 41, 1956, стр. 112) сравнивает последнее с греч. ;;;;;;; «Зевс у критян», а также с хеттск. u;al;- «бить», откуда этрусск. vel, velx. – Т.] Этимологический словарь русского языка. – М.: Прогресс М. Р. Фасмер 1964–1973]

Как-то – от «терзать» или от «волочить» (тащить) и «воровать» (красть). Ага! – упоминается и «бить». К «бою». О «вое» – ни слова. В лучшем случае: вой от волка, но не наоборот. Ну, что от чего – дело тонкое…
Вой – голос, звук. Он – и в сербском «вуке» (в лоб!), и в белоруском «ваўке». «Песня волка». Ваў-ваў… Можно и просто: у-у-у… (u-u-u). Что – в «улкосе» (ulkos). Это – не лай (гав-гав), не рычание. Здесь – вокал! Да ещё – на луну.
Перестановки гласных-согласных, превращения л(l) – в(v, w) – б(b)… Дело обычное.
А вой… Он – вьётся, завивается, вращается, превращается… Мы – опять к оборотню. Песня – вой. Песня – плач. Живое… Дух – плоть. Человек – зверь. Радость – боль (страдание). Любовь – жалость – ненависть…
Переходы-переливы. С выходом на «волну». Да намекали уже!
А к нашим оборотням – волхвы. Колдуны-шаманы. «Волхв» – он и вовсе «в волка». Именем. И не только. Там и Велес кажется. Сам Велес – к медведю-быку. Медведь – царь (леса). Волк – воин, слуга. Самурай!
Оба – лохматы-кудлаты… «Колтун в волосах». Путань-переплёт.  Отсюда и волхвы-колдуны. И «всклокоченная» Есениным «лохманида» – драка, ярость – сюда же.
Волошба, ворожба… Ворох (взъерошенность), ворог. Раздрай, вражда.
А «мёд ведающий» – через «ведмiдя» (укр.) прямо к «ведьмаку» тянется. Да и мёд – к вину. А вино – к крови… Причащения-превращения.
А там – Дионис. С вакханалией. Там и волки.

«Полистал» кое-что… Кто-то просто забавил. Кто-то – всерьёз.
Позабавил, к примеру, оренбуржец А. М. Тюрин. Один из апологетов «Новой хронологии» (ведомой Фоменко и Носовским).
Пара слов о самом проекте, в своё время нашумевшем и, казалось бы, уже подзабытом. Во-первых, я так для себя и не уяснил (да и не стремился к тому), сколь серьёзно относятся к нему «основоположники». До каких пределов простирались их амбиции? Если он (проект) изначально предпринимался, как провокация – в пику пресловутой «научности» традиционной истории, с её бесконечным и многослойным переписыванием в угоду собственным амбициям либо «идеологическим» запросам – то…
Почему бы и нет!? «В каждой науке столько науки, сколько в ней математики».
А то – как просто один из синкретических продуктов в жанре «альтернативная история». И оборотней в НХ – пруд пруди! Дмитрий Донской – хан Тохтамыш. Хан Батый – князь Ярослав. Чингисхан – Владимиро-Суздальский князь Юрий (Георгий) Всеволодович (если уже я чего-то там не попутал, ибо у самого А.Т. оный – «Данилович») и т.д. и т.п. Сплошные двуличия!
Ниии… Змагаться с НХ я не собираюсь. Змагароў и без меня хватает. Как от официальной исторической «науки», так и от романтиков-энтузиастов. И какая редька слаще какого хрена, никто не разберёт. Русь-Орда, Русь-Скифия, Русь-варяжская, Русь-балтская… Голова кругом, глаза в разбеге. Русь – везде. Русь – всё. Хохлы (со своими лохмами-колдунами) рядом не стояли. Тем более, что и они – Русь.
Но у геолога-минеролога Анатолия Матвеевича, помимо прочих «изысков», наличествуют неисчерпаемые россыпи «лингвистических» перлов. На фоне коих мои «опыты» представляются жалкими поползновениями. Так я при всём при том ни к каким наукам и не примазываюсь! И ни на что не посягаю.
А тут… Слова-маркеры. Пан-фаллизм… Кра-са-тень!

[Слова-маркеры ЭЛЬ, УД, АМ и АС являются проявлениями дохристианских культов. Слова ЭЛЬ – социальное сообщество, и УД – удел, часть владений, часть ЭЛЯ, в первом приближении являются синонимами. Словом АС обозначался культ закона. АМ – женское начало в фаллистических культах.
Но слова-маркеры имеют еще одно обще значение – «река», или в более широком плане – «вода» и все, что с ней связано].

Вот про «воду» – неплохо бы и к моему основному (смертному) «влечению»…Но что-то я А.М. не шибко доверяю.
Ай! Рискну. Сброшу сюда текст автора под логином kasket с инетовской страницы «КОНТ». Целиком!

[МегаучОнище Анатолий Тюрин или как представить квадратный многочлен.

Ну что Василий Иванович, сдал математику? – Да ну что ты! Мне задали разложить квадратный многочлен, а как его раскладывать, если я его и представить не могу!

Прекрасной половине пользователей КОНТа, особенно с пуританским воспитанием, убедительно не рекомендуется читать текст далее. Я предупредил.
Удивителен мир альтернофрении! Вот с подачи пафосного выступления адепта секты новой хронологии Валерия (про Валерия позже) довелось познакомиться с трудами альтернативно одарённого учОного Анатолия Тюрина.
Размах научных интересов, равно как и плодовитость автора просто поражают – прямо таки титан эпохи Возрождения или энциклопедист эпохи Просвещения: тут и ДНК-генетика, и генохронология, и лингвистика, и археология, и естественнонаучные методы датирования, включая дендрохронологию, радиоуглеродный анализ, и прочая и прочая.
Но наибольший след Анатолий Тюрин оставил, безусловно, в лингвистике. Знакомство с его трудами в этой области просто потрясает.
Я вот сперва хотел было как-то пытаться покритиковать его изыскания, но потом понял, что лучше дать слово самому маэстро и просто насладиться полётом его мысли.
Но для начала несколько вводных слов по поводу методики Анатолия Тюрина.
По наитию свыше от ночных эльфов Тюрин выделяет некие «лингвистические маркеры» Русь-Орды при помощи которых он «читает» смыслы слов из любых языков, нечто тем самым «доказывая».
Одними из главных «лингвистических маркеров» оказываются, как ни вдруг удивительно:
АР (АР = ДЖАР = ДАР = ТАР),– мужское начало, или, конкретнее: «Словом АР в Руси-Орде называли фаллос. Это слово во всех его формах входит в лингвистические конструкции, считающиеся русскими, тюркскими, греческими, латинскими, английскими и арабскими словами».
«Слова ЯН, АК и АМ являются аналогом слова АР».
«Понадобится и значение слов АК, ЯН, ЁБ и КОЛ. Это фаллос».
АМ - Самое общее его значение – женское начало или в исходном значении - «женские гениталии».
Ну и по мелочи:
АТ – конь, ЭЛЬ – социальное сообщество, УД – удел, часть владений, часть ЭЛЯ.
При этом: «УД – это удел, часть владений, часть ЭЛЯ. ЭЛЬ – социальное сообщество. Часть ЭЛЯ – это тоже социальное сообщество. То есть слова УД и ЭЛЬ являются синонимами».
Впрочем, во вселенной Тюрина не только «Эль» и «Уд» оказываются синонимами. Пациента абсолютно не смущает, что «лингвистический маркер», обозначающий в его мире женское начало, почему-то оказывается в корне слов, обозначающих существ мужского пола: «Главное значение английского слова MAN (аМ+АН/ИН, АН или ИН – суффиксы) – МУЖчина (аМ+ИШ, ИШ – суффикс)». Так же он «анализирует» и венгерское слово «жеребец» MEN (аМ+ИН). Из чего ничтоже сумняшеся пациент умозаключает: «Лингвистический маркер АМ имеет и фаллистическую составляющую».
Ну, собственно, и достаточно тюринской теории, переходим к практике применения этой теории для «анализа» лингвистического материала. Всё, выделенное курсивом, является точными цитатами из трудов Тюрина «Ар и Русь-Орда», «Волк и гург», «Кол и Русь-Орда».
Поехали!
Слово АР в его различных формах входит в большое число лингвистических конструкций. Часть из них является типовыми конструкциями Руси-Орды. По этому признаку мы и попытались выполнить структуризацию лингвистического массива, характеризующего культ АР. Одна из основных форм этого слова - ХЕР или ХЕРЪ, является названием буквы «Х» и того, что она символизирует, то есть креста. От слова ХЕР в его значении «крест» произошел глагол ПОХЕРИТЬ. В узком значении он означает «перечеркнуть написанное крестиком», в широком – поставить на чем-то крест, то есть «отменить», «прекратить» или «блокировать» какой-либо процесс. То есть ХЕР – это одна из типовых форм слова АР. Отнесение этого хорошего русского слова к нецензурным является одним из элементов сокрытия корней Русской Православной церкви (РПЦ). Ничего нецензурного в чисто русском названии фаллоса нет. Проиллюстрируем колоссальную заинтересованность РПЦ в отнесении слова ХЕР в «зону молчания» следующим примером. «АРХИЕРЕЙ (от архи... и греч. hiereus - священнослужитель), общее название высших православных священнослужителей (епископ, архиепископ, митрополит)» [БЭС]. В греческом слове HIEREUS (HIERE+US), US – суффикс, а HIERE – это самый обычный HER. Причем, греческий суффикс US, скорее всего, является одной из форм ордынского суффикса принадлежности ИШ. То есть HIEREUS – это к ХЕРу относящийся. АР, первый элемент в слове АРХИЕРЕЙ, это в данном случае «главный». Тогда АРХИЕРЕЙ (АР+ХиЕР+ЕЙ) – это главный ХЕР. Таким образом, рассматриваемое слово в дохристианскую эпоху (ранее 17 века) относилось к культу АР. Позднее оно благополучно «перекочевало» в христианство, но не само по себе, а вместе с организационной структурой культа АР. АРХИЕРЕЙ культа АР, стал АРХИЕРЕЕМ РПЦ.
ТОР – бык-символ мужской силы, рассмотрен ниже. «ТОР, один из главных богов скандинавской мифологии, бог грома, бури и плодородия» [БЭС]. Этот бог не бык, а одна из персонификаций АРа. Из этой же серии имя и другого скандинавского бога – ТЮР. Это особенно приятно автору этих строк, считавшего до начала работы над этой статьей, что его фамилия происходит от русского слова ТЮРЯ, означающего хлеб, размоченный в квасе. Так сообщалось в соответствующих справочниках. ТЮРЯ (ТЮР+Я) – это некое кушанье АРа. ... ТЮР – это одна из форм слова АР. Заодно решен и моральный вопрос. Если некоторые читатели этой статьи обнаружат, что их имена, отчества или фамилии происходят от слова АР и им будет это не совсем приятно, то моральные претензии к ее автору они предъявить не смогут. Его фамилия тоже восходит к слову АР, а имя – АНАТОЛИЙ (АН+АТ+ОЛ+ИЙ), означает ЭЛЬ коня с идентификационным признаком АН/ЯН. АН/ЯН – это еще одно название фаллоса.
АРИЙ (АР+ИЙ) и АРИЕЦ (АРи+ЕЦ) – слова производные от АР по самым простым лингвистическим правилам – путем прибавления к нему суффиксов ИЙ и ЕЦ. Значение этих слов идентифицируется однозначно – адепт культа АР.
РЕЙТАР – это аРИЙ+аТ+АР, то есть ОЙР+АТ с суффиксом АР. РЕЙТАР – конный АРИЙ. Это тоже человек, имеющий звание АРа. Если в конструкции РЫЦАРЬ мы заменим суффикс АР на ИН, то получим слово РАЦИОН (аР+ИЦ+ИН). Это то, что относится к АРу. Скорее всего, это слово первоначально означало определенный порядок службы в фаллистической религии или некие принятые в ней правила. Возможно РАЦИОН – это перечень ритуальных кушаний АРа.
АУРА (АР+А) - первоначально это та возвышенная атмосфера, которая окружала АРа и то, что от него исходило.
Скорее всего, фаллос называли и ТОРИЧ (ТОР+ИЧ). От этого названия произошел глагол ТОРЧАТЬ и, возможно, ТОРЕЦ.
ХАРИЗМА (ХАР+ИШ+аМ+А). ХАР+ИШ – это к АР относящийся. АМ – в данном случае, материнское сообщество. ХАРИЗМА – это то, что исходит от символа фаллоса. Когда про лидера говорят «Он обладает ХАРИЗМОЙ», это фактически означает «Он обладает притягательной силой лидера-фаллоса».
Ранее мы приняли, что английское TROUSERS – «брюки» и русское ТРУСЫ – это одно и то же слово. Ниже будет показано, что ТР – это одна из типовых форма слова АР. ТРУСЫ (ТР+ИШ) и TROUSERS (TR+US+АR) – первоначально это либо спецодежда жрецов культа АР, либо отличительный признак мужчины, имеющего титул АРа.
РОЖОН – это одно из чисто русских названий символа фаллоса. Другое его название КОЛ. Исходя из этого, можно понять первоначальный смысл нескольких русских выражений. «Не лезь на РОЖОН» - это совет-предостережение женщине, поскольку это может закончиться ее БЕРЕМенностью. … Но, возможно, «лезть на РОЖОН», то есть на деревянный КОЛ, было неким ритуальным действием, которое могло закончиться для того, кто лезет, очень плохо. ... Вопрос «На какой РОЖОН ты звал меня с собой?» [Ушакова] имеет значение «Зачем впустую потрачено время?». Женщину позвали на РОЖОН, но никакого РОЖНА она не увидела.
КОЛ – это одно из названий фаллоса. ХЕР - другое, тоже чисто русское его название, являющееся формой слова АР. Русское выражение «Иди на ХЕР!» первоначально являлось приговором или чем-то типа благословления: «Иди на КОЛ!».
В английском языке имеется еще одно замечательное слово, вернее, словосочетание KERB-STONE – «бордюрный камень». KERB = KER+OV, то есть KERB-STONE – это KER/HER+OV камень. Сразу видно, что предки современных англичан были рациональными людьми. Другие после победы христианства своих богов, каменных фаллосов-HERов, в реки выбросили. А предки англичан из них бордюры для тротуаров сделали. Похоже, у них HERовых камней очень много было. Потом в Англии про HER забыли и сегодня считают, что KERB-STONE – это любой длинный камень, из которого можно делать бордюры тротуаров. В одной ТВ-передаче прозвучала такая цифра: в современной Индии имеется 30 миллионов «действующих» ЛИНГАМов. Если принять, что средняя длина ЛИНГА составляет 1 метр, то ими можно сделать бордюры тротуара длинной 15 тысяч километров. А в собственно Руси фаллосы были, скорее всего, деревянными. Большую их часть сожгли первые христианские подвижники, получившие поддержку Власти. Другие сами сгнили.
ХЕРУВИМ (ХЕР+ОВ+АМ) - это высший ангельский чин. Скорее всего, слово АМ в сочетании с ХЕР в этой конструкции указывает на бисексуальность духовного существа.
Жрецы культа АР устраивали в его честь ФЕЙЕРВЕРКи (ФЕЙЕР+оВ+АР+аК). ФЕЙЕР – это одна из форм слова АР. Если мы прибавим к ней суффикс АР, то получим ФЮРЕР. Устройство, с помощью которого делали ФЕЙЕРВЕРКи, называлось РАКЕТА (аР+АК+АТ+А). Это символ АР+АКа, имеющего титул «конь». Но возможно это слово образовалось по глагольной схеме. В любом случае, сегодня РАКЕТА является одним из главных символов фаллоса. Исходя из этого понятно, что появление РАКЕТ на парадах или их показ по ТВ, является глубоко мистико-религиозным действием. Понятно и стремление руководителей государств иметь в своей армии как можно больше РАКЕТ-фаллосов. Понятна и мистико-религиозная суть гонки вооружений второй половины 20 века. У кого больше РАКЕТ-фаллосов, тот и круче. Напомним, что мы рассматриваем только и только лингвистические проявления фаллистических культов. Но их общие проявления пронизывают нашу жизнь и наше сознание.
ВЕРБЛЮД (ВЕР+оВ+эЛь+УД) это такое животное. Его название переводится как АРов ЭЛЬ УДа. В Евангелиях имеются такие слова: «Скорее верблюд пройдет через игольное ушко, чем богатый войдет в царство на небесах». Конечно фаллос, символ АРа, в игольное ушко не поместится.
Лингвистические проявления культа АР в названии кушаний очевидны. Скорее всего, кушанья и сырые продукты (например, кровь и мясо) приносили в жертву конкретному изделию, символизирующему фаллос. Часть кушаний и продуктов съедали сами люди. Другая часть доставалась животным и насекомым. Конечно, главными на этом пиршестве были ТАРАКАНы (ТАР+АК+ИН/АН). Доставалось и ЧЕРВям (ЧЕР+оВ), и ХОРЬКам (ХОР+аК).
Тотемный зверь волк, как и все крупнее хищники, являлся и персонификацией фаллоса в соответствующем культе. Если фаллос называли словам АР, то так же называли и волка, и других крупных зверей.
ТРОИЦА попала в Библию в образе Адама, Евы и Змея. Причем, Змей, символизирующий в этом библейском сюжете материнское начало, вовсе не является отрицательным персонажем. В сюжете присутствует ДЕРЕВО и ЯБЛОКО. ДЕРЕВО (ДЕР+ОВ+О) – это однозначно символ АРа, а ЯБЛОКО (ЁБ+эЛь+АК+О) – это некий персонаж из ЭЛЯ ЁБа. ЕВА – это ЕБА (ЕБ+А), то есть к ЁБу относящаяся. То, из чего ее сделали, - РЕБРО (аР+ЕБ+аР+О), это конечно не одна из костей скелета человека и животных. У нас имеются подозрения, что этим словом назвали биологический аналог фаллоса. Но ЕВУ сделали не из него, а из того, что от него отрезается при обряде обрезания. Вернее, этот обряд является символическим отражением процесса «изготовления» Евы. При создании церковно-славянского языка слову РЕБРО придали другое значение. Мы прямо утверждаем, что в рассматриваемом библейском сюжете в аллегорической форме отражено приобщение АДАМА и ЕВЫ к «прелестям» фаллистической религии, основанной на «приватизация» секса во всех его формах.
Можно наметить и теософские значения слова ТОРА. Оно соответствует русскому теософскому термину ТВАР[ной Мир]. Это та часть Мира, которая была соТВОРена Богом. Именно для этого ТВАРного Мира и написана ТОРА – учение, закон, или Ветхий Завет – договор. Через тюркский теософский термин TORU, ТОРА соответствует ведическому понятию «первоэлемент, носитель бытия». Это понятие в русском языке обозначается словом ТВОРЕЦ. Получается, что ТОРА – это закон ТВОРЦА, которого называли ТОР. Таким образом, с лингвистических позиций ТОРА (ТОР+А) – это то, что относится к ТОРу. С теософских позиций ТОРА – это закон ТВОРЦА или ТОРА. С позиций наших лингвистических реконструкций слово ТОР следует идентифицировать со словом АР, которым называли фаллос.

В обчем, после «тюркского теософского термина» я решил завязывать с дальнейшим чтением.
Надо Благину сказать как-то, что Тора – это закон арийского бога ТОРа, который есть член…
Вообще-то, это интересная мысль: если запереть Благина и Тюрина в одной комнате, кто кого перепараноит? Ставлю на Тюрина.
Я так думаю, что даже Зигмунт батькович Фрейд, если бы смог встретиться вживую с Элем коня с фаллосом (если кто забыл – так переводится с русь-ордынского имя Анатолий), уже после часа общения с маэстро убежал бы рыдать от осознания своей ничтожности…
Но если вы думаете, что Анатолий Тюрин свихнувшийся фрейдист, которому везде мерещатся фаллосы, то вы глубоко заблуждаетесь и недооцениваете масштаб личности учОного.
Вот он проводит очередной «лингвистический» анализ и находит лингвистический супермаркер для всей территории Евразии – ВОЛК.
Скажем прямо: в рассматриваемом вопросе «Волк и Русь-Орда» мы столкнулись с многоплановым феноменом, осознать суть которого на основе научного метода познания Мира, невозможно. Основная его особенность – глубокое единство во всех частных проявлениях. Государство (Русь-Орда) – ВОЛК, правители – ВОЛКи, регионы – ВОЛКи, жители метрополии – ВОЛКи, опорные пункты (ГОРОДа, ВОЛКи, БУРГи, БАЛЫКи, ТАБОРы, РАБАТы, КАЛА) – ВОЛКи, военная составляющая государства (ОРДА) – ВОЛК, ее подразделения (КУРы, ПОЛКи, БИЛЮКи) – ВОЛКи, воины – ВОЛКи, боги – тоже ВОЛКи. Вторая особенность феномена – он «находится» в области мышления Человека. А эта область не входит в компетенцию науки. Мышление Человека изучается такой дисциплиной, как философия. Его третья особенность – слово ВОЛК во всех его проявлениях принизывает языковую среду Евразии. Оно везде, но при этом остается «невидимым». Это вопрос высшей магии. Частные проявления феномена «Волк и Русь-Орда» можно изучать годами, как Солярис С. Лема, не понимая его сути. Не поняв суть этого феномена невозможно понять суть Империи Руси-Орды. Но это, конечно, не означает, что невозможно построить её модель-реконструкцию. Эта задача вполне решаема научными методами. Более того, она практически решена авторами НХ ФиН.

Всё оказывается не только фаллос, но ещё и волк.
И это явно не всё, на что способен лингвистический гений Тюрина – я уже просто не смог больше читать. В этом плане он очень сильно похож на другого лингвистического гения – Чудинова, у того тоже везде «читается» один и тот же набор имбецила «Мара», «Мим», «Яр» и т.п.
Ну да, в одном с пациентом можно согласиться: зловещие лабиринты сознания адептов хроноложества – это «многоплановый феномен, осознать суть которого на основе научного метода познания Мира, невозможно».
Вот если кто-нибудь растолкует мне смысл этого пассажа:
«Частные проявления феномена «Волк и Русь-Орда» можно изучать годами, как Солярис С. Лема, не понимая его сути. Не поняв суть этого феномена невозможно понять суть Империи Руси-Орды. Но это, конечно, не означает, что невозможно построить ее модель-реконструкцию. Эта задача вполне решаема научными методами. Более того, она практически решена авторами НХ ФиН».
я торжественно обещаюсь выслать ему Почтой России килограмм печенек.

Ну и на закуску попробуем «прочитать» по методике Тюрина название исторической прародины всех альтернативно одарённых – Тартарии.
Сам маэстро, ессесно, уже его «прочитал»:
«ТАРТАР = ТАР/АР+уД+АР.
Последняя часть рассматриваемой лингвистической конструкции – это суффикс АР. Таким образом,
ТАРТАР – это форма слова ОРДА (АР+уД+А)».
ТАР – типовая форма слова АР (АР = ДЖАР = ДАР = ТАР), являющегося одним из названий главного предмета поклонения фаллистического культа или титулом главы УДа. УД – социальное сообщество.
– т.е. социальное сообщество членопоклонников.
Но давайте творчески разовьём метод Тюрина! Предположим, что последнее «АР» это не просто суффикс, а тоже корень – т.е. фаллос, а «УД» – в соответствии всё же с употребением в русском, а не в «русь-ордынском» языке – «срамной уд» – тоже фаллос. В итоге получаем как раз тот квадратный многочлен, который никак не мог представить Василий Иванович из анекдота, но для воплощения которого так много сделал Анатолий Матвеевич Тюрин, горный инженер и геофизик по специальности, прометей по жизни.

P.S. Вообще, уже не знаю что делать – смеяться или таки плакать. Ведь это всё пишет взрослый человек с высшим образованием. И его почитают за авторитет тоже взрослые люди с высшим образованием…
Новое средневековье.
По крайней мере лингвофрики из «Писем тёмных людей» при сравнении с отдельными представителями высокотехнологичного XXI века оказываются просто пацанами в панамках…]

Хорош союзник… Я пока – не про нашего Волка, а про Анатолия Матвеевича. Kaset, пожалуй, и лишнего на него нагнал. Так ведь и настрой перебить недолго. Я – опять-таки о своих отношениях с тотемом. Но мы – ребята стойкие. Упрямые. Тут у нас любовь с интересом, тут у нас лёжбище. Хотя мы и не настаиваем, что «волк – это наше всё». И Тюрин с его заморочками нам здесь не заслон! Однако – полистали («Волк и Русь-Орда»). Поулыбались. А где-то даже осклабились.
Ну, а кишинёвец Роман Рабинович – иное дело. И что апантаны «новохроник» (А.Т.) на него кое-где ссылается, в компромат не ставить же!?
Статья ««Волки» русской летописи. О тотемическом происхождении этнонима «уличи»» // Стратум: Структуры и катастрофы. Кишинев,1997, с. 178-199. И уже первый параграф (В поисках «первоформы» и «двойников») – в масть. «Первоформа» – слегка под Гёте. Касались этого, когда о Символе собиралось. «Двойники» – и вовсе под заказ.

[мы находим полностью тождественные имена «лутичи» («лютичи») и «ульцы». Русская транскрипция «ульцы» безусловно близка латинской («uiltze», «wilzi», «wiltzi», «wilti», «vuilci»). В этой связи интересно, насколько рано стали употребляться именно эти формы – «ульцы» и «лутичи» в русской летописи. Форма «ульцы», как и наиболее близкие ей формы «уличи» («ульчи»), признавалась исследователями наиболее древней, поскольку эти формы встречаются в ранних Лаврентьевской и Ипатьевской летописях.
Любопытна интерпретация часто встречаемого варианта «лутичи».

В силу близости и соответствия названий «ульцы» («уличи») и «вильцы» тождественность в названии русских лутичей и поморских нельзя игнорировать. Необходимо знать, когда появилась и форма «лутичи» в русских летописях. Она наиболее часто встречается во вводной части позднейших летописей – Воскресенской, Софийской I, Никоновской, Троицкой и др. В позднейших летописях сюжеты, связанные с уличами, восходят к Начальному Своду, и на этом основании можно полагать, что форма «лутичи» столь же древняя, сколь и достоверная.

Исследователи выдвигали несколько версий происхождения этнонима «уличи»: «угличи» от «угла»; «улучи» и схожие от «улучья» – речной или морской луки; «ульцы» от «ула» (как большое пустынное равнинное пространство); «уличи» – также от «ула» («скопление») – «уличи» – «многочисленный народ» и «уличи» от «улья» (занятие пчеловодством).

Признавая факт позднейшей этимологизации летописцев в случае с названием «угличи», полагаю, что и варианты «улучи», «улучичи», связываемые некоторыми исследователями с речной или морской лукой, имеют такое же происхождение. Исходя из этого, нужно выяснить этимологию наиболее ранних форм названия уличей – «лутичи» и «ульцы». Поскольку русские летописцы не предоставляют информации по этому поводу, обратимся к их «западным коллегам» и посмотрим, что они сообщают в этом плане об одерско-балтийских лутичах – вильцах.
Гельмольд в «Славянской хронике» пишет, что «эти четыре племени за свою храбрость называются вильцами (то есть «волками» – Р.Р.) или лютичами» (Гельмольд 1963: 38). На основании этого сообщения исследователи еще со времен Л.Нидерле не считали имя «вильцы» самоназванием (Нидерле 1956:114-115; Свод II:471). Наименования – «лютичи» и «вильцы», по мнению Л.Нидерле, даны велетам соседними народами и вызваны соответствующим отношением последних к «суровому мужественному национальному характеру» и к той длительной и героической борьбе, которую вели лютичи против германцев (Нидерле 1956: 114-115).
Этимология слова «вильцы» представляется исследователям «более ясной». Сходные формы присутствуют во всех славянских языках. Оно восходит к праславянскому vьlkъ, соотносится с готским wulfs, албанским ulk, латинским заимствованием из сабинского lupus, с сохранением исконно латинского vulcus, volcus «волк» в Vulcanus «бог Вулкан» (Фасмер 1996: I, 338). Некоторые исследователи полагают, что слово «вильцы» является синонимом слову «велеты», «вельты» (Нидерле 1956: 114-115; Веселовский 1900: 3). Этимология названия «лютичи» выводится «от Люта», то есть потомки Люта (от старославянского «лютъ» – жестокий). Лингвисты сближают это слово с греческим lykos – «волк», «волчье бешенство» (Фасмер 1996: II, 547). Этимология слова «лютичи», таким образом, может сближать его с названием «вильцы» – «волки».

Слово «вильцы» является оригинальным самоназванием или переводом самоназвания, восходящим к слову «волки». Название «вильцы» – тотемического происхождения и никак не связано с чертами «национального характера». К слову «волки» восходит не только название прибалтийского племенного союза велетов – лютичей – вильцев, но и соответственно, имя племени-«двойника»: лутичи – уличи – ульцы ПВЛ.]

Это – к «слову» (имени). А дальше – «по существу». Волк в мифологии и этнонимии народов. Параграф второй – у Р.Р.

[М. Элиаде заметил, что «тот факт, что народ получает свое этническое имя от того или иного животного, всегда имел религиозный смысл. Вернее, его нельзя расценивать иначе, как выражение архаической религиозной концепции» (Элиаде 1991:105). Исследователь предложил несколько версий, каким образом архаическая религиозная концепция приводила к принятию племенем, народом имени волка.
Первая — получение имени от бога или мифологического предка, являвшегося в облике волка или родоначальника, вскормленного волчицей. Известны народные предания подобного рода у разных народов, особенно распространены они у тюрок, но у славян такие представления не известны.
Вторая – получение народом имени волка путем заимствования этого названия у группы людей, носящих подобное ритуальное имя и ритуально подражающих поведению и внешнему виду волков. Ритуальное подражание волку характеризуется обрядом воинских инициаций и, как следствие, возникновением так называемых Mannerbunde – тайных воинских союзов или воинских братств.
Исследования Л. Вайзера, О. Хефлера, Ш. Викандера, Г. Виденгрена, Х. Жанмэра и Ж. Дюмезиля показали, что воинские братства присутствовали у иранцев, германцев, кельтов, романцев, греков. Исследователи полагают, что индоевропейские народы разделяли общую систему верований и ритуалов, характерных для воинских братств молодых людей (Иванов 1991: 242; Элиаде 1991: 105).
Суть воинской инициации заключалась в ритуальном превращении молодого воина в волка. Речь шла не только о храбрости и физической выносливости, но и о «религиозном опыте, радикальным образом менявшем жизнь испытуемого». Чтобы стать воином, нужно было стать «вне закона», необходимо было магически уподобиться поведением волку. Ритуально надевалась волчья шкура – либо с целью принять облик хищника, либо ради символического обозначения превращения в «волка». Вера в ритуальную или экстатическую ликантропию засвидетельствована везде, где известны тайные воинские сообщества, в том числе у германцев, греков, иранцев и индийцев. Существование братств молодых людей – воинов или колдунов, надевавших или нет волчьи шкуры и ведущих себя подобно хищникам, и объясняло, по мнению М.Элиаде, распространение веры в ликантропию и вурдалачество (Элиаде 1991:104-107)].

А в следующем параграфе (Сведения авторов VI-VII вв.) – к нашему «вою»

[Топоним Vьlkovyja, настойчиво напоминающий о свидетельстве Псевдо-Кесария о подражании славян волчьему вою [vьlko («волк») + vyja отглагольное существительное от vyti («выть»)], сохранился не только в Албании, Сербии, Болгарии, Богемии, Польше, северо-восточной Германии, Белоруссии, Украине и России, но и в Южной Греции (Пелопоннес), то есть в той области, где есть достаточные основания считать, что древнейший славянский топонимический пласт сохранен (Малингудис 1991: 91)].

И это – «в строку»:

[Поэма Георгия Писиды «Ираклиада, или наокончательное падение Хосроя, царя персидского», написанная в 629 г. признается ценным историческим источником, в том числе и по истории славян (Свод: II,67). Приведем интересующие нас выдержки из поэмы: «А кроме того, фракийские тучи принесли нам бурю войны: с одной стороны питающая скифов Харибда, прикинувшись молчаливой, встала на дороге, как разбойник, с другой же стороны внезапно выбежавшие волки – славяне перенесли на землю морскую битву. ...И часто, желая натянуть лук и поразить Харибду, – ты против Горгоны... [вынужден бывал] обратиться.... Но и от нее, пуская со своей стороны в вас стрелы, отвращали вас любящие разбой волки...» (Свод II:71).

В народных верованиях славянских народов функции покровителя волков выполняют различные христианские святые. И везде волки считаются «их псами» (Гура 1995а:413). «Псам Бога» позволяется «терзать» рабов Божьих, пока последние «действуют против Него». В фольклоре всех славянских народов «волки уничтожают или устрашают нечистую силу: чёрт боится волка, по велению Бога волки истребляют чертей...» (Гура 1995: 103; Он же 1995: 413-417)].

В общем, весь текст Романа Ароновича – «по месту». И надёргать из него достойного внимания легко.  Вдобавок к выделенному ограничимся заключением

[Итак, название «вильцы» – «ульцы» («уличи»), означает слово «волки». Это название является самоназванием, восходящим к тотемическим представлениям ряда славянских племен о волке. Приведенные материалы говорят о распространении в славянской среде в период раннего средневековья института «воинских братств» – объединений молодых воинов, совершавших инициационные обряды ритуального перевоплощения в «волков», подобных «братствам» воинов – «волков» у других индоевропейских народов – даков, греков, германцев и др.]

Вот дёрнуло меня этого оренбуржского «хронолога» глянуть! Никак отойти не могу. Так воспеть! Потряс. Куда мне сирому. Мой Волк тюринскому и в подмётки не годится. Дворняга, да и только. С какой стороны его не подкручивай. Рыжий пёс. Шакал Табаки. А там – настоящий Акела!
Асисяй! Про Киплинга-то я подзабыл. Книга джунглей. Маугли.
Свободное племя!
Имя «Акела» – знаковое. На хинди – как бы Одинокий (необязательно – волк!?). Согласно Киплингу, произносить его следует как Аке;йла (англ. Uk-kay-la), для большей звучности.

[Киплинг пояснял свой выбор имени для наставника Маугли звучностью имени «Акела», которое, как и подобает вожаку стаи, может легко звучать в виде завываний его соплеменников и раскатываться по бескрайним просторам на далёкие расстояния].

Завывание! Вой. В нашу «копилку», между прочим»! В созвучку с классическим ulkos. То есть – просто «волком».
Эх, жаль! Тюрина-то я почти «забанил». А у него – кладезь. И там – АЛКА. Тоже – Волк! Самое – к Акеле. С маркером (пусть и не первого ряда) АЛ. Хотя… Почему – не «первого»!? АЛ, он и к ЭЛЬ («социальности») подтягивает, и к одному из ключевых у «мэтра» АР, с его (АРа) «фаллическими» прибамбасами. Да и напрямую в том же «фАЛлосе» торчит-сияет. Про «сияет» я – с намёком на то, что в ЭЛЬ (как собственно и в АЛ) духовно-световая энергетика всё-таки довлеет. А у А.Т. больше плоть на уме. Ну, и на языке, конечно.

[Как будет БЛАГОСЛАВЛять на тюркских языках? АЛКА/ALQA [Этимологический словарь]. АЛКА - это немного искаженное слово УЛУК, то есть ВОЛК. Слово АЛКА имеет практически те же значения, что и куст слов, образованных от БЛАГО: «БЛАГОсловлять», «говорить БЛАГОжелательно», «доброжелательствовать», «освящать, святить», «приветствовать», «восхвалять», «воздавать хвалу», «прославлять», «превозносить», «молить», «заклинать», «заговаривать», «БЛАГОдарить», «давать обет о чем-либо». В отличие от нас в словаре не приводится внятной этимологии рассматриваемого слова. Одна из версий связывает слово АЛКА с выделенными корнями AL, OL, UL, UL, имеющих значения «большой», «высокий», «увеличивать», «восхвалять». То есть специалист, обосновавший эту версию, в своих реконструкциях вычислил основу слова УЛУ и его значений. В тюркских языках у слова АЛКА имеется синоним. Это МАГТА/МУХТА/МАГ: «хвалить», «восхвалять», «словить», «превозносить», «воздавать почтение», «похвала», «хвала», слава», «лесть», «угодничество». [Этимологический словарь]. Здесь все понятно. БЛАГ– «волк», АЛКА – «волк», МАГ – тоже «волк». Все слова, означающие ВОЛК – имеют и значение «славить»].

Приведу всю аннотацию нашего оренбуржца-ордынца к тексту «Волк и Русь-Орда».

[В рамках Новой Хронологии А.Т Фоменко и Г.В. Носовского выполнены лингвистические реконструкции. Получены следующие результаты.
1. Выявлен феномен, который назван «Волк и Русь-Орда». Одним из его проявлений является то, что слово ВОЛК в различных формах, присутствует в названии Руси-Орды, титулах ее правителей, типовых названиях регионов, самоназвании жителей метрополии, типовых названиях военно-политических опорных пунктов, названиях военной составляющей государства, ее подразделений и воинов.
2. Все ордынские слова, связанные со словом ВОЛК, структурированы. Выделено 11 волчьих линий: «МАГ», «ЧИН», «ВОЛК», «БУРИ», «КУРД», «ВОЙ», «УЛУ», «БИРЮК», «ПЁС», «НОГАЙ» и «КОБЕК». Слово ВОЛК во всех его выделенных формах является лингвистическим супермаркером Руси-Орды. Супермаркер может быть использован для выполнения лингвистических и исторических реконструкций.
3. Выделены новые лингвистические маркеры Руси-Орды: АТ (конь), АС (закон), ЭЛЬ (социальная общность, страна) и УД (удел).
4. Сформулированы правило ДЖ-антисимметрии (фактор словообразования) и вытекающая из него технология лингвистических реконструкций
5. На основе супермаркера ВОЛК с учетом маркеров АТ, АС, ЭЛЬ и УД, а также  с применением правила ДЖ-антисимметрии выполнены лингвистические реконструкции. Их основные результаты сводятся к следующему:
- названия «народов» Великой степи (от Придунайских равнин до Манчжурии) и сопредельных регионов, фигурирующие в Традиционной Истории, это, в основном, названия военных подразделений Руси-Орды или слова, обозначающие ее воинов: БУЛГАРы, БУРДЖАНАКи, БАШКОРТы, MACAR, БАДЖАНАКи, МАДЬЯРы, ВЕНГРы, УГРы, ПЕЧЕНЕГи, КИПЧАКи, ПОЛОВЦы, КУМАНы, НОГАЙцы, БУРАТы, БРАТы, БРИТТы, БУРТАСы, БРАДАСы, АЛАНы, АСы, КИРГИЗ-КАЙСАКи, ЧЖУРЧЖЭНи, ДЖУНГАРы, СУАСы, САВАРы, ТУРКи, БАРСИЛы, ТУГАРы, ТОХАРы, АРДЖАНы, МАНГЫТы, АЛБАНы, КЕЛЬТы, АРАБы, САКАЛИБы, САРАЦИНы, САКи; 
- слова БОЛЬШАЯ орда, СИНЯЯ орда, ПОЛОВЦЫ, КИПЧАКСКАЯ орда, НОГАЙСКАЯ орда обозначают одну и ту же социальную общность – Орду, военную составляющую Руси-Орды; 
- названия воинов собственно Руси – ВОИ, ВОИНЫ, БОЯРЫ, БОРЦЫ, АЛАНЫ, УЛИЧИ, соответствуют словам волчьих линий «ВОЙ» и «УЛУ», этноним РУССКИЕ – слово волчьей линии «УЛУ»;
- типовые названия опорных военно-политических пунктов Руси-Орды - ГОРОД, ВОЛК, БУРГ, БАЛЫК, ТАБОР, РАБАТ, КАЛА, соответствуют словам волчьих линий «ВОЛК», «КУРД», «БИРЮК» и «БУРИ». 
- типовые названия территориально-административных единиц Руси-Орды – БЕРИЯ, ВОЛОСТЬ, ПАРСИЯ, АЛАТАУ,  соответствуют волчьим линиям «БУРИ», «ВОЛК» и «АЛА»;
- реконструирована этимология кустов слов ХАН, ЦАРЬ, КАЗАК/КАЗАР и ТАТАРы.
6. Показано, что многие слова, относящиеся к религии во всех ее проявлениях, являются ордынскими и имеют вполне осмысленный перевод на современный русский язык.
7. Выявлен феномен «АР», который является проявлением некой божественной сущности, обозначаемой в прошлом словом АР/ЕР/ЯР. Сделано предположение: феномен соответствует культу фаллоса.
8. Методический вывод: первым этапом анализа определенной лингвистической конструкции должна быть идентификация в ней слов-маркеров и суффиксов. Это автоматически позволит правильно выделить ее коревую основу. Кроме того, уже по результатам анализа первого этапа, конструкцию можно идентифицировать, как возможно ордынскую. Только после этого имеет смысл приступать к расшифровке корневой основы, и при удаче, всей конструкции].

Кстати, топоним «оренбуржец» звучит очень даже по-волчьи. По крайней мере, в парадигме самого автора. И… При всей иронии, многое, что крутится у меня, нахожу и у него…

[воины собственно Руси – ВОИ, ВОИНЫ, БОЯРЫ, БОРЦЫ, АЛАНЫ, УЛИЧИ, сами себя называли «волками». Волками – КОРТДЖАКАМИ, они названы и в тюркоязычных источниках. В этом разделе мы ввели еще две волчьи линий: «ВОЙ» и «УЛУ».
После того, как мы показали, что УЛУ – не простой ВОЛК, можно еще раз вернуться к мифическо-религиозной стране волка МАГа – МАГИЛ. «МАНАЛА, (Мана, Туонела, Туони), в финской мифологии загробный мир, расположенный на далеком севере.» [БЭС]. МАНАЛА = МАН+АЛА. Имеется два варианта интерпретации этого слова. МАН – это сокращенное от МАНГ – одной из форм слова МАГ. Тогда, АЛА = ЭЛЬ. То есть МАНАЛА – слегка искаженное слово МАГИЛ. Либо АЛА – это одна из форм слова УЛУ. Тогда МАН может иметь любое значение – «великий», «мужчина», МАГ или еще какое-нибудь. Это не важно. Все равно МАНАЛА будет означать «страна волка» с идентификационным признаком МАН, а по смыслу, примерно соответствовать тому, что обозначатся словом МАГИЛ.

На основе анализа большого массива данных по теме «волки и люди», автор публикации [Рабинович] сделал следующий вывод. «Итак, название «вильцы» – «ульцы» («уличи»), означает слово «волки»». Все это можно было сделать проще. УЛУ – это одно из названий волка – «воющий». Кроме того, вывод автора публикации не совсем верный. ВИЛЬЦЫ – «волки», но УЛЬЦЫ и УЛИЧИ не «волки». Они ВОЛЧИЕ, то есть относящиеся к ВОЛКу].

Раз я тут с «ордынцем» переминаюсь, загляну к татарам. По нашим «маркерам»

улау – 1. в разн. зн. выть // вой 2. гудеть 3. перен. реветь // рёв
;лел;ндер; – умерщвлять, омертвлять
;лг;н – 1. умерший, мёртвый 2. павший, дохлый
;лекле – гнойный
;лек – труп, мертвец, покойник

чикл;веклек – орешник

волк – б;ре
волчица – ана б;ре

волок – с;йр;нм;
волокно – с;с
волокита – чуалчыклык
волчок – б;терчек
волхвовать – сихерл;рг;
волость – вулыс
волочь – ;стер;рг; (кытай борчагы)

вор – карак
волшба – сихерчелек

Ну, и?!
Во-первых, вой (вытьё) лепится к «основе» волка. С «ul-».
Во-вторых, основа эта смертушкой попахивает.
А сам волк у них – то ли к «бур», то ли к «бир». От последнего – легко к «бирюку». То бишь – к Акеле (одинокому волку).
«Буре» ещё и проныра. Ловкач. А наш «ловкач» к нашему же «волку» – вполне!

В аналогах русских «созвучек»…
1. Волокно (сус) – прямо в финского волка (susi).
2. Волость (вулыс) – «ul-» собственной персоной. Что на руку скорее А.Т., чем мне.
3. В «волхвовать» и «волочь» – какая-то общая морфема. То ли просто «глагольная» метка, то ли нечто большее.
4. Волокита (чуалчыклык) – «чуал-чы-клык»… Целый спектр: от «замирания-завывания» (чу…уал) до «клацанья» (клык). Хотя не исключено и «чык-лык».

К чему тут «орешник»? – А чикл;веклек глянулся! Не просто «человечинкой» дохнуло, но волколаком. Как и в случае с «волокитой». Оборотнем!
А что последнему орешник? Гммм…
Своего-то «человека» сам я вовсе не по Далю «беру» (не как Чело-Века), а именно с этой «та-ра-та-тарчинкой»: че(чу!)-ловец [лови!]. Внимай. Улавливай (волну). А после – хоть пой (навзрыд), хоть «улюлюкай».
«Сихер»… Понятно, что какая-то «база» волхвования (колдовство, чародейство). Но в случае с «волошбой» цепляется ещё и приметный челек. Впрочем: «сихерче» – колдун. А «-лек» (елек) – типа суффикса.
А «вор» (карак) – и к русскому «красть», и к литовско-латышской «войне». Можно допустить и «чёрное» (кара). Но это уже в самом татарском.  А буквальное (карак) – к «шее» (па-беларуску). А то и к вороньему карку.
Мелочи, но по сусекам можно и не такое наскрести!  Главное – знать меру. Правда, на всякий случай напомню, что у нас и речи не идёт о претензии на лингвистические изыскания. Так… – Почти забава!

А человек по-татарски – кеше, ад;м, инсан. И никакого намёка на «буре» (волка)!

Что-то я ёрзаю: туда-сюда, туда-сюда… А свою коронную «антропологическую доктрину» (давно промысленную) никак здесь толком не пропихну. Я – о превращениях-преображениях-оборотничествах. О творчестве и извращении. С лезвием бритвы. Между Богом и Его Обезьяной.

–
Несколько слов об обращении к Бездне. Как некой почве, из которой может прорасти новая онтологическая форма. Об этом достаточно интересно говорит Ф. Гёльдерлин, видение которого весьма важно для понимания не только Ницше, но и того же Хайдеггера. Достижение Бездны кем-то из смертных, рассматривается как условие возможности Поворота. Причём, важно совершить это до того времени, как достигнут Бездны сами «боги», в силу чего наступит полная ночь и обращение будет уже невозможно. Т.е. случится глобальная Катастрофа или полный Крах человеческого начала. Точка абсолютного невозврата. Уже не в смысле неизбежности катастрофического развития событий, оставляющего надежду на спасение («где опасность, там и….»), но в смысле полного исчерпания самой потенции открытости Бытию (по Хайдеггеру), невозможности «встречи восходящих и нисходящих энергий», по Лосеву, поглощению (рассеиванию) последних «метафизическим мраком». Некий аналог «тепловой смерти» Вселенной, которая случится сначала в человеческом измерении.

Фрагмент из своего опуса «К антропологической катастрофе» (2017). Скидывал сотоварищу (В.У.) для оставшейся нереализованной публикации.

–
Всякий ли кризис чреват катастрофой? Многое зависит от устойчивости системы, её мобильности, гибкости. От «открытости» – как в отношении других социальных субстанций (в том числе и в историческом аспекте), так и к Природе. А возможно – и к вероятному трансцендентному апофатическому Источнику. От «Омега-центра» (точки) П. Тейяр-де-Шардена, с его радиальной энергийностью, до «Самого самого» А. Ф. Лосева. «Выбор» здесь достаточно богат.
Если «кризис» трактовать в греческой транскрипции, а именно, как выбор (решение), то таковой предполагает наличие у субъекта как минимум свободной воли, сознания и т.п. Рассматриваемое таким образом понятие уже нельзя без оговорок переносить непосредственно на природу, ограничиваясь в отношении её лишь различением «критических состояний» в плане собственно «перелома», но никак не «выбора». Однако, с учётом ноосферной синергийности, а именно – ответственности человека и человечества за всё происходящее в мире, допустимо проецирование «кризиса-выбора», «ответственного ответа» и на весь космос, а не только на земной ареал.
В последнем случае одна из самых впечатляющих «моделей» рисуется Э. В. Ильенковым в его «Космологии духа»: самопожертвование сверхцивилизации в условиях необратимо угасающей (приближающейся к установлению равновесного покоя) вселенной. Этакое «Вечное возвращение» по Спинозе – Энгельсу. Даже – как-то по Гераклиту, но, вряд ли, по Ницше. Что называется: клин клином… Взорвать впадающий в состояние апатии мир, вернув его в точку Начала.

«Звёздное небо над нами» и «нравственный закон внутри нас». Но и… Бездна. Воронка. Пучина.

[Имеет двоякое значение, символизируя как необычайную глубину, так и унижение, некое приниженное положение. Водная пучина – это первоначальный исток вселенной, Богиня-Мать, мир подземный. В гностическом символизме – Высшее Существо, создатель эонов].

Живёт на утлом он челне, игралище слепой пучины…

«Идиллия Мосха». А. С. Пушкин (1821). Земля и море.

Когда по синеве морей
Зефир скользит и тихо веет
В ветрила гордых кораблей
И челны на волнах лелеет;
Забот и дум слагая груз,
Тогда ленюсь я веселее –
И забываю песни муз:
Мне моря сладкий шум милее.
Когда же волны по брегам
Ревут, кипят и пеной плещут,
И гром гремит по небесам,
И молнии во мраке блещут, –
Я удаляюсь от морей
В гостеприимные дубровы;
Земля мне кажется верней,
И жалок мне рыбак суровый:
Живёт на утлом он челне,
Игралище слепой пучины,
А я в надежной тишине
Внимаю шум ручья долины.

Идиллия, оно, конечно, заманчиво… Но мы всё-таки не об этом. Да и у самого А.С. иного хватало. И в Бездну он не раз заглядывал (не только с Вальсингамом Джона Вильсона в ту болдинскую 1830-го осень, когда грянула эпидемия холеры).
Ибо – притягивает!

Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья
Бессмертья, может быть, залог!

Что здесь серой попахивает, а сам «Гимн Чуме» достоин чёрной мессы, апологетом коей Пушкин, конечно же, не был – понятно. Но, страшась, он туда порой посматривал (недолго, не пристально). И к Чёрной речке «оно» его привело…

Фауст
          Мне скучно, бес.

Мефистофель

          Что делать, Фауст?
Таков вам положен предел,
Его ж никто не преступает.
Вся тварь разумная скучает:
Иной от лени, тот от дел;
Кто верит, кто утратил веру;
Тот насладиться не успел,
Тот насладился через меру,
И всяк зевает да живёт –
И всех вас гроб, зевая, ждет.
Зевай и ты.

А про утлый челн (чёлн) – игралище слепой пучины – у Тютчева помощнее будет. И челн там уже «волшебный». И настроение – не столько отчаянья или помрачающего ужаса, сколько трепетной причастности таинству Бытия. В его Просвете.

Как океан объемлет шар земной,
Земная жизнь кругом объята снами;
Настанет ночь – и звучными волнами
Стихия бьёт о берег свой.
То глас её; он нудит нас и просит...
Уж в пристани волшебный ожил чёлн;
Прилив растёт и быстро нас уносит
В неизмеримость тёмных волн.
Небесный свод, горящий славой звездной,
Таинственно глядит из глубины, –
И мы плывём, пылающею бездной
Со всех сторон окружены.

Жизнь – Рутина – Смерть – Творчество… С перестановками и «вставками».
И Бездна являет себя разными «сторонами». То гностической Кеномой (Пустотой), то близкими ей Пучиной или Хаосом (тютчевское!), то «инфернальным ощером».
Прочёл последние тексты Вали (В.Щ.). И там: жизнь-сон-смерть (уход)…  И «сквозное» присутствие Бездны-бездонности.

Прилепился – и не оторвёшь – мутный страх.
Снится поле. Не скошена рожь. На ветрах
гнутся долу, дрожат колоски, сея прах.
Застывают слова лебединой тоски на устах.
Песня рвётся как стон в небеса – в высоту, в чистоту.
Сонный дух невесом. Закрываю глаза на лету,
чтобы было не страшно упасть. Упаду – пропаду:
окунусь с головой – как в беду – в немоту, в пустоту.
Но какое блаженство над бездной парить и суметь
лебединую песню души уловить – слышать, плакать и петь.
Поборов липкий страх, нить его оборвав, жизнь и смерть
победить. И на землю упав, песней в небо взлететь...

«Лебединая песня» (не «волчий вой»!). В переклик с Сэлинджером («Над пропастью во ржи»). А к этому тексту уместно упоминание и иных вариантов названия романа Джерома: «Ловец на хлебном поле», «Обрыв на краю ржаного поля детства».
Улавливающий на краю Бездны. Че-ловек. А может и «улавливаемый»…

[Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение (Лк. 2: 14), – этими словами многочисленное воинство небесное славит Бога, возвещая радостную весть о рождении Спасителя, Который есть Христос Господь.
Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение, – эти слова, сказанные вифлеемским пастухам, стали частью благовествования о мире во всем мире. Эта песнь ангелов была начертана на скрижалях Нового Завета, вошла в состав древних восточных литургий, стала основой молитвы великого славословия, той высшей формы молитвы, когда человек всем сердцем и умом возносит к Творцу всяческих свои слова благодарности и любви].
Иеромонах (Ириней Пиковский)

О славословии Бога – к слову. Однако без подвоха. Просто в церковно-славянском «человецы» (мн.ч.) «ловец» как-то зримее.
Когда-то я и вовсе истолковывал имя «человек» как палиндром. Перевёртыш-оборотень. Если в «к» увидеть «ц» и вспомнить, что в русском алфавите «ц» и «ч» стоят рядышком… Если принять во внимание, что «в» и «л» в русском не просто влекутся друг к другу, но и легко взаимно превращаются…
Забава!? Где-то – так. Но… Всё есть Одно.

Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул –
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальный гул...
Мотылька полёт незримый
Слышен в воздухе ночном...
Час тоски невыразимой!..
Всё во мне, и я во всём!..
Сумрак тихий, сумрак сонный,
Лейся в глубь моей души,
Тихий, тёмный, благовонный,
Всё залей и утиши.
Чувства мглой самозабвенья
Переполни через край!..
Дай вкусить уничтоженья,
С миром дремлющим смешай!
(Ф.Т.)

Так же – в каждом слове весь язык. И в каждом звуке-атоме – весь Мир. Всё обратимо друг в друга. В принципе, всё магично-«синергийно». Всё – символично (точнее: «символьно»). Однако – не одинаково. Всегда по-разному. В зависимости от «контекста». Везде – свои «близи» и «дали». Свои границы. Свои непосредственности и опосредования перехода.
Слово. Словейко. Словцо… Тот же «лов», что и в «человеке». А Понимание – от «понять»: по-ять, поймать. Единство Смысла и Вещи. В их нераздельной неслиянности.
«Насажу я на крючок хитрую наживку. Очень хочется поймать золотую рыбку…» – песенка (Шаинский – Львовский) из фильма «Завтрак на траве». Ничего особенного. Безделица. А исполнял – Евгений Головин. Не Всеволодович (знаток магии и алхимии, поэт и философ), конечно!
К чему вспомнил? Если про Всеволодовича, так он к «двойникам» много чего накидать мог бы. Если про песенку эту, так «золотая рыбка» (та – пушкинская!) для меня издавна – Слово.

Сказка та, не совсем прозрачна.
И прочесть её можно в ином режиме.
Да. Бывают старухи алчны.
Старички, что скрывать, и с такими жили.
Подкаблучник, простой и добрый.
Не дурак. Работящ. Но, по жизни – рохля.
А она развернулась коброй.
И тиранит его, и шерстИт, и хОхлит.
Где собака-то здесь зарыта?
Всё банально. На круги возврат, к началу…
Что там спрятано, под корытом?
Над которым старуха, слезясь, ворчала.
А Начало всему есть Слово!
И не Им ли была золотая рыбка?!
«Вам помочь? – Я всегда готова!» –
Говорила она до поры с улыбкой.
Но по мере причуд мрачнела.
И в конце, промолчав, лишь хвостом вильнула.
А без Слова – в разлад и дело.
И сидим на развале опять понуро.
Без свободы Ему – негоже
В инструментах ходить, на посылках.
Спесь-старуха нас снова гложет.
Вместо слова – в корыте обмылки.
(8.05.2014)

Стиш мой – так себе. Занудный. Но мы – не о нём. А об отношении человека и слова, рыбака и рыбки. Человека и Стихии (моря, земли, неба…).
Отчего тому же Пушкину жалок рыбак? В «Земле и море».
От того ли только, что челн утл и сам он – игралище слепой стихии? Что превращает его из ловца в добычу.
Или проблема в суровости «рыбака»?! В его бессердечности и ожесточённости. А то и просто: в рассудочности и прагматизме.

Миф. Символ. Метафора…
Частица – Волна. Субстанция – Энергия. Вещь – Смысл.  Смысл – Образ…
Изменение. Преобразование. Превращение.
Единство множества. Тождество различия. Подвижной покой.
Всё в Одном. Одно во всём. И… Особенно!: Всё во мне, и я во всём. В этом (пусть – «тютчевском») сходятся дух Просвещения (Декарта) и первобытные мифологии. Атомизм и анимизм. Гуманизм и пантеизм.
Функции. Роли. Маски (личины)…
Личность! Личность (действительная) как единство субъекта и объекта.
Единство различённое. Но… Единство! Это – хоть к Тютчеву, хоть к Лосеву.
Личность Индивидуальная. Симфоническая. Соборная… Русская тема! От Хомякова – к Карсавину. Соловьёвское «софианство»-всеединство.

Любая пара противоположностей уже сама по себе ненавязчиво намекает на переходы и превращения. Простите: Диалектика! Будь она… И это даже без участия человека. Правда, абстрагироваться от собственного присутствия в мире мы можем разве что с большой долей условности. Ибо, как нет субъекта без объекта, так и обратно.
Ну, а с нашим участием все эти превращения принимают воистину чудесный характер. Будь мы только «микрокосм» (при допущении самодостаточности мира), или шедевр шестого дня творения, несущий в себе образ и подобие Творца.

[Выделяются две линии философских рассуждений в рамках концепции микрокосма: аргументация от макрокосма к микрокосму и аргументация от микрокосма к макрокосму. В первом случае (например, вариант Демокрита) в человеке нет ничего, кроме космических элементов, что приводит к натуралистической антропологии. Во втором случае нередко постулируется существование космической души или ума, как это можно наблюдать, например, у Гераклита, Анаксагора, Платона и в стоицизме. Эта космическая душа часто отождествляется с имманентным панкосмическим богом].

К «человеку-перевертню».
Греческое «антропос». Прежде, чем предлагать свою версию, кину инетовский глум.

[Антропос (греч. ;;;;;;;;; «человек»; лат. antropos; anthropos) – термин греческого происхождения. Часть выражения в Новом Завете, переведённого на русский язык как «сын человеческий»].

«Сын человеческий»?! В собственно антропос?! Часть выражения из НЗ?!
Оно же – в латинском?!
В латинском: homo, populus…
Вообще-то, напрашивается прочтение этого слова как ан-тропос. Где «ан» – морфема с возможными смыслами «не» (?), «вверх» (ana-), «внутрь».
;;;;;;;; – восхождение; ;;;;;;;;; – сошествие.
Энтропи;я (от др.-греч. ;; «в» + ;;;;; «обращение; превращение»). Понятно, что «ан» – не «эн». Но возможны трансформации. А «тропос» – конечно же, поворот. И даже русское «тропа» – как-то оттуда. Тропка – вьётся, загибается.
Если «тропос» предварить «ан», то… Отрицание поворота? Необратимость?

[А;тропос или Атропа (др.-греч. ;;;;;;; «неотвратимая») – старшая из трёх мойр – богинь судьбы (греческая мифология). Атропа перерезает нить жизни, которую прядут её сёстры. Неумолимая, неотвратимая участь (смерть)[

Термин энтропия широко используемый в естественных и точных науках. Впервые введён в рамках термодинамики как функция состояния термодинамической системы. Энтропия определяет меру необратимого рассеивания энергии или бесполезности энергии, потому что не всю энергию системы можно использовать для превращения в какую-нибудь полезную работу. Для понятия энтропии в данном разделе физики используют название термодинамическая энтропия. Термодинамическая энтропия обычно применяется для описания равновесных (обратимых) процессов].

«Смотрящий вверх»? – Обращённый (лицом, глазами) к небу.
«Смотрящий в себя»?

Zwei Dinge erf;llen das Gem;t mit immer neuer und zunehmender Bewunderung und Ehrfurcht, je ;fter und anhaltender sich das Nachdenken damit besch;ftigt: Der bestirnte Himmel ;ber mir, und das moralische Gesetz in mir.
Две вещи наполняют душу всегда новым и всё более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, – это звёздное небо надо мной и моральный закон во мне (И. Кант. Критика практического разума. Заключение).

Человек вынужден всё время искать… «Смысл жизни». Истину. Самого себя, наконец! Искать. Крутиться. Вертеться («хочешь жить, умей…»). Изворачиваться.
Ложь – способ нашего бытия. В обеих основных «ипостасях»: заблуждения и вранья.
Блуждание и блуд…
Роли, маски… Игра, театр…
Животное живёт. Человек – вращается. И «враньё» – один из тотальных видов вращения.
«Голь на выдумки хитра».
Голь – нищета. И если копать глубже, это не просто «социальный статус». Некая сущностная «ничтожность» присуща человеку вне зависимости от его здесь-и-теперь благополучия и успешности. Экзистенциалисты выражали это по-своему.
Не удержусь и от державинского («Бог»):

Как капля, в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия;
Но что мной зримая вселенна,
И что перед Тобою я? –
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, и то,
Когда дерзну сравнить с Тобою,
Лишь будет точкою одною;
А я перед Тобой – ничто.

Ничто! – но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт;
Во мне Себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! – но жизнь я ощущаю,
Несытым некаким летаю
Всегда пареньем в высоты.
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь – конечно, есь и Ты.

Ты есь! – Природы чин вещает,
Гласит мое мне сердце то,
Меня мой разум уверяет;
Ты есь – и я уж не ничто!
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той, –
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал Ты Духов небесных
И цепь существ связал всех мной.

Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества.
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю;
Я царь, – я раб, – я червь, – я бог! –
Но будучи я столь чудесен,
Отколь я происшел? – Безвестен;
А сам собой я быть не мог.

Твое созданье я, Создатель,
Твоей премудрости я тварь,
Источник жизни, благ Податель,
Душа души моей и Царь!
Твоей то правде нужно было,
Чтоб смертну бездну преходило
Мое бессмертно бытие;;
Чтоб дух мой в смертность облачился
И чтоб чрез смерть я возвратился,
Отец! в бессмертие Твое;.

Неизъяснимый, непостижный!
Я знаю, что души моей
Воображении бессильны
И тени начертать Твоей.
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к Тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить.

Что в этом замечательном произведении стоило бы отметить (в свете нашей «темы»)? Помимо «обыгрывания» ничтожности и «верчения» (царь-раб-червь [чрево-верчень!]-бог) имеет место переклик с пушкинским. Точнее было бы говорить об аллюзивности последнего по отношению к державинскому.
Мы о строках из «Пира во время чумы»

Неизъяснимы наслажденья
Бессмертья, может быть, залог!

Да. У Державина: Прославление Бога, а в уста Вальсингама вложена скорее хула. Но тем интереснее (в контексте «оборачивания»: хула – хвала)!

«Голь на выдумки хитра». Хитра – искусна, ловка, изобретательна. Искусность – имеет позитивный и негативный «оттенок». Негативный относит её к искусу (соблазну) и всё тому же «вранью». «Выдумка» – из того же ряда. Сама по себе как-то «хитрость». Эпитет «ловкость» при всём при этом – ещё и в ловца («че-ловецы»). И в Волка (если уж на то пошло)!
От «голи» (именно в данном контексте) образуется глагол «из-голяться». В значении – издеваться, глумиться, насмехаться, изворачиваться. Правда, обыкновенно он употребляется в несколько иной форме: изгаляться. Уклоняясь от «голи» к «наглости», нахальству и, опять-таки, «глуму» и хаю.

«Наткнулся» у себя на стих, где пользовал слово с этим «этимоном»:

«Нет Любви…» – говорит коллега.
О моих огалтелых стихах.
Шумногласное имя «Онего»
закипало в карельских снегах.
Нахтигаль соловецкой закваски.
Заповедных объятий ярмо.
Самовластья партийного ласки.
На току глухарём Сандармох.
Ах!
Какою истомой дышала
кровожадность его росомах…
Не по-детски расстрельная шалость.
Всенародного счастья размах.
(20.06.2018)

Помню, у Есенина оно звучало как раз через «о», а не через «а» («Несказанное, синее, нежное…»)

Я утих. Годы сделали дело,
Но того, что прошло, не кляну.
Словно тройка коней оголтелая
Прокатилась во всю страну.
Напылили кругом. Накопытили.
И пропали под дьявольский свист.
А теперь вот в лесной обители
Даже слышно, как падает лист.

«Оголтелось» в любом случае тянется не к «голи», а к «гвалту» (распущенности, насилию). Коль уж с конями, так к «разнузданности». То бишь – «без узды».
С «а» – как-то и к «галдежу». А тут (у С.А.) – «О». Неужто всё-таки «голью» пахнет!? И не столько в смысле «нищеты», сколько «оголённости». Бесстыдства.
«Словари»-то больше дают «оголтелый» (потерявший чувство меры, крайне разнузданный).
С возможным толкованием:

[Происходит от диал. о-голтеть, из праслав. *gъltati (вероятно, звукоподр.), от кот. в числе прочего произошли: диал. голтать «бить, трепать», укр. диал. говтати «успокаивать» и др. Предположительно с тем же корнем - колгота «беспокойство»].

Диалектное! Потому-то встречается и с «А»

ОГАЛТЕЛЫЙ орл. бранное – шальной сорванец.

Короче: Нормальный такой пример, когда в русском можно налететь на нестыковки и расхождения. При этом толком нельзя установить, откуда «оно» прорастает…
«Пофантазировав» (оголтело поизго[а]лявшись), можно и к «голому телу» прийти (вот она голь во всей красе!).
А вот достойная внимания «раскрутка» с одного из форумов

[Исконно русское оголтеть – одуреть, от голта – разговор. «Оголтеть» связано с диалектным «оголчить» – «оговорить, испортить заговором, сглазить».
Русское голк «звук, шум», голка «суматоха», голчать «шуметь», церковнославянское гълкъ «шум», гълка «возмущение, мятеж», гълчати «шуметь», болгарское глък, глъча «произвожу шум», словенcкое golk «раскаты грома», gol;ati «говорить, звучать, болтать», чешское hluk, hlu;eti, польск. gie;k «шум».
Тогда галдеть, получается, родственно: http://enc-dic.com/rusethy/Galdet-5941.html галдеть Искон. Суф. производное от галда < голда; «шумный разговор», в диалектах еще известного (а вм. о в результате закрепления аканья на письме). См. глагол. Школьный этимологический словарь русского языка. Происхождение слов. – М.: Дрофа Н. М. Шанский, Т. А. Боброва 2004
Вроде бы всё логично: голчить-галдеть, оговорить, сглазить, заколдовать. Стало быть оголтелый – это околдованный, сглаженный].

Заметьте: тут и «о» с «а» чередуются, и даже «колдовство» (волхвование!) упоминается. Голда, колда…кудлы-кудри-колтуны… Вплоть до «кодла» (змеиного).

Ещё одно «любительское» и отнюдь не пустое (с оговоркой, что «этимологии дружно обходят это слово стороной»)

[В словаре Срезневского имеются слова :
гълчати – кричать;
гълка (=голка=глъка) – шум, мятеж...
Имя птицы – галка – очень подходит к данному значению древнерусских слов, ведь галки любят пошуметь, погалдеть.
Оголтелый – шумливый, мятежный, горластый?
Приходит на ум слово глотка – то, чем кричат, собственно. Оголтелый крикун – человек, любящий брать «горлом», нахрапом, без всяких там вежливых переговоров... Вполне может быть.
В подтверждение нашёл еще словечко в СлРЯ 11-17 вв.:
глота – толпа, скопление людей.
Известно, что толпа легко может стать оголтелым сборищем варваров].

Глота как толпа? У нас (белор.) есть галота (беднота). У поляков – голота. Голытьба, рвань, голь перекатная…
А если к нашему главному «персонажу»: Голодный волк костей не разбирает (У И. А. Крылова / Лафонтена: Что волки жадны, всякий знает. Волк, евши, никогда костей не разбирает…). Глотать, глодать, голодать… Из одного «куста» растут. И даже – на одной «ветке».
Что нас «гложет»? – Зависть, ревность, тоска… А где-то и совесть.
Мука! Сосёт, измывается…
Ну, и последняя «справка. Слегка неожиданная. «Картинкой».

Сегодня (уже вчера! – ибо: 0:05 – 29.01) пришлось качнуть «ничто» в человеке на «туркменской доске». Предлагаю досдающим – на выбор – четыре вопроса по нашей «школьной программе». Называет (один из…): «Антропология». Ну, и ще це таке? – «Переведи», мол… Разложи на составляющие. Что видишь?
Начинает: Первое – «Не».
Где? – спрашиваю.
А в «анти».
Соглашаюсь: Да. «Анти» указывает на противоположность, даже враждебность. И потому – как-то есть «не» (отрицание). Но здесь-то не «анти», а «ан-тропос». Человек (этого «родимый» не знает-не помнит). Хотя… Возможно через «ан» какая-то негация в нём (антропосе) и «маячит».
По ходу «прокачиваем» с «анти» (коль уж оно «увиделось»). Антиподы, «Антимиры», Противобог… Играем: а что, если человек – действительно представитель Антимира!? «Засланный казачок»! Или – слуга Диавола (Сатаны).

[Сатана (от ивр. ;;;;;;;;; ;;;;n, др.-греч. ;;;;;; satana, арам. ;;;; s;;ono, геэз ;ay;;n – «сатан(а)» – «противник», «клеветник», от сев.-зап.-семитск. корня *;;n «сатан» букв. «быть враждебным», «обвинение») – в религиозных представлениях авраамических религий – главный противник небесных сил. Представляет собой высшее олицетворение зла и толкающий человека на путь духовной гибели].

Отец лжи! Само лукавство.
Этимологические корни… Авраамическое. Семитское. «Быть враждебным». «Быть» – сат. «Враждебность» – ан(а). Ан(а), анти – «морфемы», скорее, предваряющие (в греческом, латинском…). Здесь оно – завершает. Так семиты и пишут: справа налево!
«Сат»… Так в санскрите определяется Бытие. Небытие (отрицание) же – а-сат. А «сознание» там – вроде, как «чит».
Дьявол… Диа-в(б)ол. Греческое… Раздвоенность? Инаковость? Это – в «диа». Да и в просто «ди». «Вол» (бол, bolon) – то же, что и в «сим-вол». Но там – в сочетании. Здесь – с «диа». В разъятии. В противостоянии.
Самое bol(on) Лосев трактовал как «дощечку», как «сторону бытия». Если «русифицировать» (от «вол»), может и «воля» показаться. Тогда – к «своеволию», к «злу». Ну, это – если «русифицировать». Так сказать, отдаваясь «популярной этимологии» (будто «академическая» безупречна!).

Язык (слово) [народ (человек)] – тот ещё крутень-вертень! И своя правда у «номиналистов» имеется. Хотя слабые места любого «конвенционализма» (где слово принимается за условность) тоже очевидны, ибо держится он только на «честном слове». А договорённость всегда чревата сговором…
«Сатана» (SS18)… Так американцы называли советскую баллистическую Р-36М. По русской версии: «Воевода». Там – хрен, здесь – редька. А всем нам – одно: кирдык.
Ну, эти детали я со своим тюрк-меном не прокачивал. Остановились гораздо раньше…
Поговорили и о «ничто». О Боге – как Ничто. Ибо – непостижим и трансцендентен. Скорее – наоборот.
Сверхсущее Одно. Самое Само. Ничто из того, что рядом. Что вообще – «по сю сторону» бытия. В этом – и всё собственно знание о Нём. Отрицательное! Знаю, что не знаемо. Но… Верю! Верю, что Есть. И не так, как всё остальное. Ибо – не остальное. Не условное. Не относительное.
Апофатика! И диалектика, кстати.
Всё это давно прописано-промыслено. Великими и не очень. А мы – всего лишь о своём понимании «двойничества». Вокруг него.
А с собратом из Туркменистана «поговорили» и о «ничто» человека. О его (антропоса) особой причастности Абсолютному. Ибо: либо – «микрокосм», либо – «по образу и подобию». И во втором случае «ничто» человека представляется куда выразительнее.

С этим «Оборотнем» совсем забыл про стихи. Вот только вчера сподобило (после почти двухнедельного воздержания).

«В паузе. Кабинетное ухо-бантиком на фоне Антананариву»

Гуттаперчевое Ухо.
Кабинетная тоска.
Надоела бытовуха!
Еду на Мадагаскар.
На холмах Тананариве
новый статус обрету.
Стану избранным халифом
у народностей банту.
Ах! Оне зовутся банту…
Суть не важно. Я – король!
Остров красной саламандрой
озорно гоняет кровь.
В здешней фауне и флоре
ворох призрачных эндем.
Горы, солнце, роскошь моря.
Чем, скажите, не Эдем!?
Не напрасно граф Бенёвский
выбрал оные места.
Я меняю резонёрство
на магический кристалл.
Буду строить фаланстеры.
Золотые города.
Вместо дрожи карантина
инкарнаций череда.
(28.01.2020)

Читаю Таше. Морщит нос: Ожидала другого. «Политического».
Попытаюсь объяснить.
«Ухо» – её. В смысле – от неё картинка. Типа: прикол. Мол: кругом – прослушки. «Будьте бдительны!».
Картинку скинула отнюдь не «надысь». С декаду назад приклеил к ней две строки. На большее «Двойник» не отпустил. И вот – вернулся. Закольцевал.
Наложил на то, что спонтанно проходило по «теме». А проходили там… Микрокосм. Как-то Евгений Головин. Где-то Эдем… Эдем колыхнул Мориса (Маурицио) Бенёвского. С ним мы на Красный остров (Мадагаскар) и заглянули.
Сам Бенёвский – это нечто! Когда-то, краешком, уже «проходил» по нему. Авантюрист, мистификатор… Его «там» ещё и к «великим шахматистам» причисляют. Ну, это – уже лишнего. А так – конечно. Весьма!
Да и Мадагаскар – тот ещё плут-плутон. Откололся от Индии (когда Гондвана ахнула). «Приплыл» амаль к Африке. Но не пришвартовался.

Откликнулась (в почту) Иона (30.01: 8.32). Мотивировавшая меня к «дневнику двойника». Откликнулась стихом

Отпустила чью-то руку, и везде погас свет.
Упрямые слова не складываются в строку.
Не вижу мир, не чувствую свою человечность.
Только во сне тревожит Прикосновение
(будто под лед погружаешься на крещение,
будто болит отрезанная конечность).
Сердце как волк, изготовившийся к прыжку.
Уезжаю в деревню, чтобы найти свой след.
Там местный друид покажет мне вечный дуб
И даже позволит коснуться его тишины…
Там снег, и время другое, и воздух светел,
И крик в пустоту вызывает ответ мироздания,
И жизнь заостряется смертью, но нет угасания,
Слепого, как сон… а только огонь и ветер…
Но странно всё, странно… и я на изнанке зимы
Как пуговица, пришитая про запас…
Простите… мой голос горит, дым срывается с губ
И стелется по земле… и летит на вас.

Несколько слов-маркеров. Выделил.
«Волк» – понятно. Вернее, допускаю, Что к «нашему». В сочетании с сердцем (сердце-волк) – сильно! Во-первых, не затёрто. Далее… «В переклик» с моими разводами вокруг «оголтелости». К «голодному волку», к «голоте». Оля этого не видела и говорит о чём-то своём. А я «подтягиваю» сюда: сердце… Голодное, нищее, хищное (!)… Гложет. А в «изготовке к прыжку» – не только хищность (алкание) ловца, но и… Возможность перевёртывания (в прыжке). Хоть через «тот» пень, хоть обратно.
Другие «маркеры» – к упомянутому Валиному. На него был последний из моих откликов на странице. Оля могла это видеть. А основной текст самого отклика я «заимствовал» из ДД.
В стихе Ионы – интересная рифмовка. В первом восьмистишии: 1 – 8, 2 – 7, 3 – 6, 4 – 5. Похоже на «перевертень». В следующем десятистишии: 1 – 9, 2 – 7, 3 – 6, 4 – 5, 8 – 10…
Интонация и собственное содержание – отдельная «статья».
«Подыграю» в своё. «Притяну» (где-то – «за уши»).

Отпустила чью-то руку, и везде погас свет

Когда я (во сне) отпускал свою руку, ко мне приходил мой тональ. Мой «темник». Свет – тьма. Менялись местами…Миры. «Не чувствую свою человечность».

Уезжаю в деревню, чтобы найти свой след.
Там местный друид покажет мне вечный дуб
И даже позволит коснуться его тишины…

«Мир таинственный, мир мой древний, / Ты, как ветер, затих и присел…».
Без комментариев! Моё ключевое у Есенина. К нему же и «сердце-волк», готовое к прыжку (Пусть на сердце тягуче колко, это песня звериных прав…)

Как и ты – я всегда наготове,
И хоть слышу победный рожок,
Но отпробует вражеской крови
Мой последний, смертельный прыжок.
И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу...
Всё же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.

Ну, а последние четыре стиха (у Ионы) – уже (для меня) особняком…Многосмысленно и глубоко.

Но странно всё, странно… и я на изнанке зимы
Как пуговица, пришитая про запас…

No comments! – Дабы не исказить. Впечатление.
Не «обмелить».

Иона (Ольга):

[Всё, что вы написали о сердце-волке – это попадание на сто процентов (вы мои мысли читаете лучше меня самой). А маркеры к стиху Валентины да, может быть…только я это раньше написала, чем ваш с ней разговор появился. Но это не важно.
Кстати… о голоде. А вы у Леклезио Танец голода читали? Я хотела почитать, между ней тогда и Путешествием выбирала, но выбрала Путешествие. Интересно есть ли там переклички.
В Путешествии, кстати, наши с вами двойники тоже промелькнули. Иона в сказке о плавучем острове, а Вольф в путешествии к звёздам...)]

Остров красной саламандрой
озорно гоняет кровь.

Це мiй вiрш про Мадагаскар (от 28.01). Мадагаскар – Красный остров. Я его ещё и саламандрой обозвал. Живой, значит! Ниже: рассказ Найи-Найи о путешествии на «плавучий остров». Целиком! Да, ты, Оля, всё помнишь.
Мадагаскар, кстати, тоже – «плавучий» (дрейфовал к Африке от Индии).
Плавучий, красный, живой, заколдованный (магия)…
Вулканическое присхождение.

Леклезио...

[– Однажды, давным-давно, жил-был один моряк. Он жил на своей маленькой шхуне вместе с кумом, которого звали, кажется, Иона – ну, как того беднягу, помните, его ещё кит проглотил. Но в этой сказке китов не будет. Тут всё куда удивительнее. Ну вот... Ну так вот, жил этот моряк на своей шхуне с кумом по имени Иона. И уплыли они далеко-далеко от берегов родной Бретани, к острову Ньюфаундленд, чтобы наловить много сельди. А этот моряк был очень бедный и задолжал много денег, потому что его жена купила сразу две машинки – швейную и стиральную, а они стоят дорого. Этот моряк много плавал на своем веку и хорошо знал море. Но на этот раз, чтобы наловить много сельди, он не поплыл по знакомым дорогам. На море ведь есть дороги, [129] как и на суше, только их не видно. Вернее, не каждый может их увидеть. Ну вот, и старый моряк не поплыл по знакомым дорогам, а выбрал совсем новый для себя путь. И отправился он на юг...
Найя Найя на минуту умолкла, и Аллигатор Баркс протянул ей зажжённую сигарету. Найя Найя рассказывает нам сказку, поэтому она имеет право выкурить целую.
– Ну так вот, шхуна старого моряка плыла себе и плыла долго-долго по незнакомому пути. Время от времени кум Иона говорил: «Вот здесь наверняка есть сельдь, давай остановимся». Но старый моряк хотел найти такое место, где было бы по-настоящему много сельди, не несколько тощих селедок, а много-много сельди. И шхуна всё плыла и плыла к югу, потому что на юге водятся большие косяки сельди. Плыла она над разными городами – над городами дельфинов, и над городами акул, и над городами, где живут рыбы-пилы, и над селениями водорослей и медуз. Кум Иона никогда раньше не видел таких городов, поэтому ему было немножко страшно. Особенно он испугался города, где жили рыбы-пилы. «Послушай, кум, – говорил он старому моряку, – не к добру все эти рыбы-пилы носятся вокруг нас. А вдруг какой-нибудь из них взбредет в голову распилить нашу шхуну, что тогда с нами будет?». Но старый моряк и ухом не повел, будто не слышал. Попыхивал своей трубочкой и крепко держал штурвал. Дни шли за днями, шхуна плыла всё дальше и дальше. Уже не попадалось на пути городов. Так далеко они заплыли, что море там было похоже на огромную пустыню, и не было ни рыб, ни птиц над водой, ничего. И дорог больше не было. Плыли они куда глаза глядят по бескрайней серо-голубой равнине, на которой огромные волны вздымались и катились в разные стороны, а иногда сталкивались, поднимая фонтаны брызг. В этом краю всё время бушевали штормы. Высокие, как горы, валы обрушивались на шхуну...
– А как она называлась?
– Кто, шхуна?
– Да.
– О-о, у неё было самое обыкновенное имя, знаете, что- то вроде Мари-Жозеф или Пьер-Андре. Двойное имя. Ну вот, и каждую минуту шхуна могла перевернуться. Да ещё в этом краю кишмя кишели огромные китовые акулы, время от времени какая-нибудь из них ударяла хвостом по борту, и старенькая шхуна трещала. Ой, как было страшно! И так [130] изо дня в день. Кум Иона совсем пал духом, тем более что сельди им больше не встречались. Он говорил старому моряку так: «Вот видишь, ты хотел непременно поставить на своём, а теперь мы, того и гляди, поплывём кверху килем и достанемся на обед акулам и ни одной сельди не поймаем». «Не каркай, – отвечал ему старый моряк. – Я уверен, на юге мы наловим столько сельди, что даже в наш трюм не поместится, А там – будь что будет!».
И вот на исходе шестого дня край высоких валов и китовых акул остался позади, и шхуна оказалась в тихом-тихом море. Ни волны, ни единой морщинки, только бескрайняя водная гладь и ни малейшего ветерка. Вокруг было тихо-тихо и так спокойно, однако кум Иона испугался ещё больше. «Ну вот, что же теперь будет с нами, – всхлипывал он. – Так и будем дрейфовать в этом чертовом штиле и никогда не вернёмся домой». Старому моряку уже изрядно надоел его кум, который только и знал, что хныкать да жаловаться. Пошли они дальше на веслах и шли ещё много дней. Запасы еды у них были на исходе, а пресной воды оставалось совсем мало. Ели они теперь одни кукурузные хлопья. А море было всё таким же тихим и гладким. Они уже приплыли в очень жаркие края, наверное, экватор был где-то близко. И вот в одно прекрасное утро, проснувшись с рассветом, старый моряк увидел на горизонте землю.
Найя Найя всегда делает паузу в самый захватывающий момент. Несколько секунд она молчит, глядя куда-то вдаль. А мы все с нетерпением ждем продолжения. Аллигатор Баркс волнуется больше всех: он закуривает новую сигарету и пускает её по кругу. С шоссе за пустырём доносится шум машин. Солнце припекает, и так сухо, что видно, как пляшут пылинки в его лучах.
– Это был остров, – говорит Найя Найя. – Издалека старый моряк и кум Иона хорошо его рассмотрели. Самый настоящий остров, с высоким холмом посередине и весь покрытый зеленью. Там росли зеленые-зеленые деревья, пальмы всех видов – в общем, это были джунгли. Шхуна медленно шла к острову. Кум Иона был очень рад. «Наконец-то, – говорил он, – сможем отдохнуть немного, а может быть, даже удастся выкупаться в чистой речке». Тут подул свежий ветер, и шхуна понеслась к острову на всех парусах. Когда она подплыла поближе, старый моряк и его кум увидели, что это был какой-то странный остров. У берега не было ни отмелей, ни рифов, ничего, что обычно видят моряки, когда [131] подплывают к островам. Только красно-коричневый глянцево блестящий склон полого спускался к самой воде. Морские волны лизали подножье склона, и не было никакой гавани, где бы можно было бросить якорь. Шхуна обошла остров кругом, и везде было то же самое: пологий склон до самой воды. Наконец старый моряк решил всё же где-нибудь пристать к этому странному берегу. Когда друзья ступили на землю, земля эта оказалась тёплой и упругой. Они пришвартовали шхуну к стволу кокосовой пальмы, которая росла на берегу, и отправились на разведку. Поднялись на холм, что возвышался посреди острова. Там были густые заросли, лианы, пальмы, огромные баобабы с густой листвой и каучуковые деревья. А в зарослях текли ручейки и стояли озерца с теплой водой. Друзья умылись и искупались и выпили воды столько, сколько смогли. Потом стали искать чего-нибудь поесть. На деревьях было множество фруктов – апельсины, грейпфруты, гуайявы, авокадо и ещё какие-то мелкие красные плоды, названия которых они не знали, – тоже очень вкусные. Когда же они поднялись на вершину холма, то увидели, что остров почти круглый и весь такой же красно-коричневый и блестящий, как берег. И что ещё любопытно – вся земля этого острова была тёплая и упругая, как надувной матрац. И еще: сначала они этого не заметили, но земля все время ритмично вздымалась и опускалась. Когда старый моряк и кум его это поняли, они несказанно удивились. А кум Иона еще и испугался (он вообще был человеком боязливым, к тому же немного суеверным). «Ну вот, – заныл он, – этого нам только не хватало, землетрясение начинается. Наверняка у нас под ногами вулкан, сейчас будет извержение, и мы сваримся заживо в кипящей лаве!». «Да брось ты, – отвечал старый моряк, – вечно ты забиваешь себе голову всяким вздором». «Ну как же, – твердил кум, – я знаю, бывают такие острова, я в газетах читал».
Старый моряк только плечами пожал, но, по правде говоря, и у него на душе было неспокойно. Однако уже смеркалось, и они стали искать подходящее место, чтобы поспать. Наконец расположились на полянке, и им не пришлось даже собирать сосновые иголки и опавшие листья, чтобы устроить себе постель: ведь я уже сказала, что земля была мягкая и теплая, как самый настоящий надувной матрац. Наступила ночь, и друзья крепко уснули. Правда, куму Ионе всю ночь снились кошмары: то китовые акулы, то странный остров, на котором земля непрестанно вздымалась и опускалась. На [132] рассвете старый моряк проснулся первым и очень удивился, увидев, что остров-то уже совсем не там, где был вчера. Море вокруг снова бушевало, и огромные валы обрушивались на пологий берег. Старый моряк разбудил кума Иону, и они вместе спустились с холма, чтобы посмотреть, что сталось с их шхуной. Когда они пришли на берег, кум Иона принялся рвать на себе волосы от горя: шхуна исчезла. Ну, разумеется, он опять начал ныть и хныкать: да что же с нами теперь будет, застряли на этом проклятом острове, да как же мы вернемся домой, будем тут сидеть, пока не подохнем, – и прочее в том же духе. Старому моряку тоже было не по себе, но он не подавал и виду, что ему страшно. Он даже пытался успокоить своего кума, говоря, что волны просто-напросто оборвали трос и что шхуна наверняка села на мель по другую сторону острова. Но когда друзья обошли весь остров, пришлось, увы, признать, что шхуны нет как нет – исчезла. «Ну что же, – сказал старый моряк, – деревьев на этом острове предостаточно, построим плот и уплывем на нем, вот только буря немного утихнет». Они поднялись на вершину холма, туда, где росли самые толстые деревья, и принялись рубить их своими большими ножами-мачете. Но странное дело: стволы деревьев тоже оказались мягкими и упругими; когда по ним ударяли ножом, они только слегка прогибались, потом вновь выпрямлялись, а лезвие отскакивало. Такие деревья надо было не рубить, а срезать огромными ножницами. И тут кум Иона толкнул старого моряка локтем и сказал: «Посмотри-ка!» И дрожащей рукой показал на землю. Удивительное дело – красно-коричневая земля трепетала, прямо-таки ходила ходуном, как кожа на боках у испуганной лошади. Старый моряк посмотрел и пробормотал: «Ничего не понимаю». А его кум — он и сам весь дрожал, как и земля под ногами, – с трудом выговорил, стуча зубами: «Мы-мы-мы по-по-попали на-на зза-зза-заколдованный остров!» Старый моряк опять пожал плечами. Но скажу вам откровенно, он был изрядно удивлен. А потом они увидели еще кое-что интересное. В прибрежных водах плавала стая китовых акул. Акулы кружили вокруг острова, а время от времени одна из них отделялась от стаи, устремлялась к берегу и, вцепившись зубами в подножье склона, отрывала от него кусок. И тогда из берега текла кровь! Вот тут-то старый моряк все понял. Они попали на чудо-остров – этот остров был живой. Странные звуки раздавались всякий раз, когда акула откусывала кусок берега: приглушенный рокот и [133] жалобные стоны, доносившиеся откуда-то из недр острова. И тогда старый моряк сказал своему куму: «Э-э, так не годится, акулы съедят весь наш остров, надо нам как-нибудь ему помочь». Он просто не мог спокойно смотреть на этот красно-коричневый берег, из которого там и сям сочилась кровь и ручейками стекала в море. Ну вот, и старый моряк отыскал острогу и встал у самой воды. Когда какая-нибудь акула приближалась к берегу, моряк наносил ей удар острогой, и акула уплывала прочь. А кум Иона пронзительно кричал, чтобы напугать акул. Так они отгоняли акул почти до самого вечера, и в конце концов вся стая исчезла. А старый моряк и его кум Иона сделали компрессы из листьев каучукового дерева и перевязали чудо-острову раны. И остановили кровь. А потом стали гладить его и чесать, особенно верхушку холма, чтобы успокоить беднягу. Чудо-остров был очень доволен и даже замурлыкал, как кот, – но друзьям эти звуки показались раскатами грома. В эту ночь старый моряк и его кум Иона отлично выспались в мягкой, теплой ложбинке на холме. А перед сном они до отвала наелись манго, гуайявы и тех красных плодов, которые вкусом напоминали землянику. Чудо-остров передвигался ночью, а днём дремал на одном месте, греясь на солнышке. Каждую ночь он отправлялся в путь, полз и полз по поверхности моря, как огромная улитка. Широкий пенный след тянулся за ним и искрился в лунном свете. Наутро старый моряк и его кум увидели, что остров опять переместился. Раны от акульих зубов совсем зажили благодаря повязкам из листьев каучукового дерева. Чудо-остров был доволен и тихонько разговаривал сам с собой. Разговаривал он очень интересно: посвистывал и издавал трели вроде птичьих, и звуки эти поднимались из глубины с тучами пузырей. Слушать их было очень приятно. Старый моряк уселся на мягкий берег, свесив ноги в воду, и долго слушал щебетанье чудо-острова. Через несколько дней он уже понимал его язык.
Когда остров был голоден, он свистел так:

Когда ему хотелось спать, он свистел так:

 [134]
А когда ему было хорошо, он свистел вот так:

И старый моряк свистел ему в ответ. Хорошо было путешествовать на плавучем острове. Целый день друзья бездельничали, купались то в море, то в теплых озерцах на холме. Потом отправлялись за свежими фруктами, рвали апельсины, грейпфруты и те вкусные красные плоды, название которых неизвестно. А иногда собирали съедобные ракушки на красно-коричневом берегу – они прилипали к коже острова. Но есть их, конечно, надо было сырыми: ведь, если развести костер, острову будет больно. После обеда отправлялись спать на вершину холма, где всегда находили тёплую и удобную постель. А вечером смотрели, как солнце садится в море, как небо становится всё чернее и чернее и с другой стороны появляется луна. И едва наступала ночь, чудо-остров трогался с места. Он плавно покачивался на ходу, и друзья чувствовали себя словно на спине у верблюда. Качка убаюкивала, и они сладко засыпали на своём холме. А остров плыл через моря и океаны, и никакие бури были ему не страшны. Иногда приходилось пересекать целые моря красных водорослей. А если приближались белухи или китовые акулы, друзья брались за острогу, чтобы защитить остров. Вы спросите меня: а как же сельдь? Ну так вот, старый моряк свистом объяснил чудо-острову, что ему нужно плыть туда, где водится много сельди. А из лиан, пропитанных соком каучукового дерева, он сплёл большие, крепкие сети. Правда, чудо-остров сначала не понял и привёз друзей в край, где было много планктона – он-то ел только планктон. Но старый моряк посвистел еще и объяснил острову, что ему нужна сельдь. И вот каждую ночь чудо-остров уплывал всё дальше к югу. И однажды утром они приплыли в край, где было много-много сельди. Никогда в жизни старый моряк не видел столько сельди зараз. Её было так много, что всё море мерцало серебром. «Здесь! – сказал старый моряк куму Ионе. – Бросаем сеть, живо!» Они забросили сеть в море, и каждый раз, когда вытаскивали её, в ней бились тысячи сельдей. Наловив достаточно сельди, старый моряк сложил весь улов на полянке на вершине холма и свистом объяснил чудо-острову, что надо как можно быстрее плыть на север. Чудо-остров очень любил своих новых друзей, поэтому поплыл так быстро, как только мог, и плыл день и ночь без [135] остановок. Он плыл через моря и океаны, оставляя за собой широкий пенный след, и через несколько дней друзья оказались в бухте, откуда было рукой подать до их дома. Чудо-остров долго смотрел, нет ли кого на берегу: он, знаете, был немного застенчив. Птицы кружили вокруг него, не понимая, откуда здесь взялся совсем новый остров. Старый моряк с кумом Ионой перетащили всю сельдь на берег и пошли искать грузовик, чтобы перевезти свой улов домой. Когда они вернулись, чудо-остров уже чуть виднелся на горизонте и удалялся к югу быстро, как самая легкая шхуна. Старому моряку стало немного грустно: ведь он очень любил этот остров. На деньги, вырученные за сельдь, старый моряк и его кум Иона купили дом, и много всяких машинок, и даже новую шхуну. И с тех пор старый моряк всегда что-то насвистывает себе под нос: он не забыл языка острова. А каждый вечер он сидит на берегу моря и ждёт: а вдруг остров ещё вернется? Старому моряку очень хочется снова попутешествовать с ним по морям и океанам. Но боюсь, что он не вернётся никогда.]

Тэкс…
«Танец голода».
Двоюродный дедушка Этели Солиман (превращённый в Одинокого Соломон!) «бредит» Маврикием. Вообще-то, мне мнится, что тот «плавучий» у Леклезио (а был ещё и у Жюль-Верна) и есть Маврикий. Достаточно прочесть «справку» об оном. В том числе, и по Истории (всякие там «акулы» рвали его красное тело на части и дрались за лакомые куски)…

[Остров Маврикий имеет вулканическое происхождение. Однако вулканическая деятельность давно прекратилась, и эрозия сильно сгладила рельеф острова. Центральное плато Кюрпип возвышается над уровнем моря на 400–600 м. С севера, запада и юго-запада к нему примыкают более приподнятые и менее выровненные плато. Самое высокое из них – Саванна (высшая точка – пик Ривьер-Нуар, 826 м) – занимает юго-запад острова. Внутренние плато окружены полосой прибрежных равнин, на юге и востоке шириной 15–20 км. На этих равнинах с плодородными аллювиальными почвами, а также в долинах плато сосредоточены плантации сахарного тростника, занимающие 45% общей площади Маврикия.
Берега окаймлены коралловыми рифами.
Климат тропический, морской. Остров лежит на пути тропических циклонов, зарождающихся над просторами Индийского океана. Почти ежегодно в феврале-марте они обрушивают на остров шквальные ветры, скорость которых достигает 220 км в час, и ливневые дожди, вызывающие катастрофические наводнения. Первые колонисты сажали на Маврикии пряности, французы – кофе, англичане – чай. Все эти культуры могли бы давать прекрасные урожаи, если бы циклоны не уничтожали посадки. И только стебли сахарного тростника выдерживают натиск стихии.
Интенсивная эксплуатация земельных ресурсов острова в сочетании с ростом численности населения привели к тому, что естественные ландшафты занимают теперь менее четверти площади Маврикия. При этом сохранились они преимущественно в юго-западной части острова, либо покрытой диким терновником, либо вообще лишённой растительности и занятой лиловыми и красными вулканическими песками.
Некогда покрывавшие возвышенности густые леса с ценными породами деревьев давно вырублены и сменились насаждениями канарской сосны и эвкалиптов. Вдоль восточного побережья сохранились мангры. Из-за уничтожения естественной растительности подорваны популяции части местных видов, в том числе эндемика Маврикия пальмы Acanthophoenix rubra – её на острове сохранилось не более 150 экземпляров. В городах, посёлках и вдоль дорог преобладают декоративные растения, завезённые на остров. Это жакаранды, акации, сикоморы, олеандры, гибискусы, красные жасмины. Вдоль пляжей – посадки казуарин. На побережье, вблизи посёлков, часто встречаются рощи кокосовой пальмы.
Уникальность Маврикия и соседних островов состояла в том, что в силу их большой удалённости от других участков суши, до прихода европейцев людей там не было. Фауна Маврикия в том виде, в каком её застали первые путешественники, отличалась необычайно большим количеством эндемичных видов, представители которых не боялись людей и имели пониженную защиту от хищников (например целый ряд видов птиц не летали совсем или летали плохо). Большинство этих видов были варварски истреблены моряками, поселенцами и привезёнными ими животными (кошками, собаками и крысами, неизбежно жившими на парусных кораблях) уже в первые столетия после открытия острова. Тем не менее, некоторые эндемичные виды дожили до нашего времени благодаря усилиям натуралистов, таких, как Джеральд Даррелл, который не только занимался сохранением фауны Маврикия, но и описал сам остров и свои усилия в занимательной форме в книге «Золотые крыланы и розовые голуби» изданной также и на русском языке.
Самым известным видом, вымершим на Маврикии по вине людей считается нелетающая птица дронт (додо). По свидетельству первых голландских поселенцев, долины острова буквально кишели этими птицами, весившими до 15 кг. Дронты подпускали людей к себе вплотную, и те забивали птиц палками. Завезённые крысы, кошки и свиньи также способствовали уничтожению додо. К 1710 году дронты были полностью истреблены.
Однако ими дело не ограничивалось. Первых поселенцев поражало обилие огромных сухопутных черепах (Cylindraspis inepta и Cylindraspis triserrata) и богатство мира пернатых. Черепах уничтожили пираты и моряки, которые, проходя на кораблях мимо Маврикия, непременно заходили на остров, чтобы набить свои трюмы этими «живыми консервами».
Освоение острова привело к резкому сокращению численности других пернатых. Поэтому на сахарных плантациях стали активно размножаться вредители – сахарная вошь и красная саранча. Для борьбы с ними завезли майн из Индии, и теперь обыкновенная майна – самый распространённый на острове представитель птичьего царства. На остров также были завезены мангусты, огромное количество грызунов и обезьяны. В результате от исконной фауны почти ничего не осталось.
Тем не менее, на острове действует национальный парк Блэк-Ривер-Горжес, где сохранились реликтовые розовые голуби, маврикийская пустельга, маврикийские ожереловые попугаи. Также рядом с Маврикием находится маленький островок-заповедник Круглый, где водятся уникальные рептилии: сцинки Телфера, гекконы и земляные удавы.
Необитаемый остров Маврикий был открыт в начале XVI века португальцами (по распространённой версии – Диогу Фернандишем в 1510 году) и получил название Сишна, по имени одного из португальских кораблей.
В 1598 году остров был занят голландцами и получил название по латинской форме имени Морица Оранского. Первоначально остров служил только временной стоянкой для торговых кораблей. Первое поселение голландцев на острове возникло в 1638 году, а первым рождённым на острове ребёнком считается Симон ван дер Стел. Стали создаваться плантации сахарного тростника, хлопчатника, табака, разводиться скот. Для этого были завезены рабы с Мадагаскара.
Число жителей острова в годы голландской колонизации достигало около 300 человек, включая рабов. Однако в 1710 году голландцы покинули Маврикий, спасаясь от нашествия расплодившихся крыс, проникших на остров с европейских кораблей.
В 1715 году остров переходит во владение Франции и переименовывается в Иль-де-Франс. В 1721 году французы основали своё первое постоянное поселение на острове. За годы французской колонизации на Иль-де-Франс было построено несколько фортов, проложены дороги, сооружена судоверфь. В 1735 году население острова насчитывало почти 1 тыс. человек (200 белых, остальные – рабы из Африки и Мадагаскара).
Во второй половине XVIII века на Иль-де-Франс переселились группы колонистов из французских провинций Бретань и Нормандия; одновременно были ввезены новые партии рабов из Африки и Мадагаскара. Труд рабов применялся на плантациях сахарного тростника, кофе; на острове стали выращивать кукурузу, маниок, гвоздичное дерево, индиго, различные овощи и фрукты.
В 1802–1810 годах островом управлял генерал-губернатор Шарль Декан. Положение в Ост-Индии было в то время для французов непростым. Английский флот превосходил по силам французский, связь и тем более торговля с метрополией была нерегулярной. Тем не менее, в этих обстоятельствах генералу Декану, опираясь на поддержку французских плантаторов, удалось превратить Маврикий в стратегический опорный пункт Франции в Индийском океане. Не имея достаточного количества кораблей военного флота, Декан покровительствовал каперству, превратив Маврикий в базу пиратов, нападавших на английские торговые суда, и нарушавших английскую торговлю. Более того, именно на рейде столицы Маврикия французский флот командора Дюперре одержал одну из немногих побед над английским флотом, вошедшую в историю, как Битва в Гранд-Порт. Только в 1810 году, на восьмой год губернаторства Декана, англичане собрали достаточно сил, чтоб организовать атаку на обороняемый Деканом Иль-де-Франс. Сражение кончилось почётной капитуляцией французов, Декан и его люди были отправлены на английских судах во Францию.
После победы, одержанной английскими войсками над французскими гарнизонами, остров перешёл во владение Британии. В 1814 году по Парижскому договору Иль-де-Франс официально стал британской колонией, и ему возвращается название Маврикий.
К началу английской колонизации население Маврикия составляло около 70 тыс. человек (из них свыше 50 тыс. – рабы). В 1835 году рабство было отменено. К тому времени число рабов составляло 77 тыс. (из 96 тыс. жителей). Для сельскохозяйственных работ на Маврикий с 1830-х годов стали ввозить рабочих из Индии (ещё раньше, с 1829 года, стали прибывать рабочие из Китая). К 1861 году число иммигрантов индийского происхождения достигло почти 300 тысяч. На Маврикии быстро увеличивалось производство сахара, началось выращивание чая, табака.
Остров Родригес был открыт в 1528 году португальским мореплавателем Диего Родригесом (Don Diego Rodriguez). В 1691–1693 годах был оккупирован голландцами. В XVIII веке колонизирован французами, которые ввозили на свои плантации негров-рабов. С 1810 по 1968 годы островом владели англичане, после чего он стал владением государства Маврикий.
12 марта 1968 года Маврикий был объявлен независимой конституционной монархией в составе Британского Содружества. Королевой Маврикия стала Елизавета II.
С начала 1968 года стали происходить столкновения между представителями азиатской части населения и неграми с мулатами. В 1970–1971 годах прошли крупные забастовки во многих секторах экономики, с требованиями увеличения зарплаты. В декабре 1971 правительство Маврикия ввело чрезвычайное положение, действовавшее непрерывно до марта 1978 года. Были арестованы лидеры радикальной левой партии Маврикийское боевое движение (MMM), запрещена деятельность профсоюзов, связанных с этой партией. В 1976 году партия MMM добилась успеха на выборах, но её приход к власти был заблокирован коалицией лейбористской партии Сивусагура Рамгулама и правых социал-демократов Гаэтана Дюваля. По результатам выборов 1982 года партия MMM сформировала правительство во главе с Анирудом Джагнотом.
12 марта 1992 года Маврикий стал республикой].

Хотя Мауриций фон Бенёвский предпочёл Маврикию Мадагаскар, и сам Маврикий обязан именем голландскому штатгальтеру, а не венгерско-словацкому авантюристу, оба этих острова можно считать «собратьями». Тот же «дрейф», тот же «характер», да и в принципе (относительно) недалеки друг от друга…
Как «наши» Вольф 359 и два Росса. *

* На запрос Ионы (упоминание о Вольфе в «звёздном путешествии Найи) я кинул ей в почту свой старый стишок. Точнее – связку (парочку):

Как-то о звёздочках (старое):

«Ангел-хранитель»

Меня упрекали во всём, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.
Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
и прятаться в облако, слыша гром,
не видя, как войско под натиском ширпотреба
бежит, преследуемо пером.
(И. Бродский)
-------------------------------------

Красный карлик по имени Росс.
Рядовой из созвездья Стрельца.
Мы с тобою – из разных миров.
Кто бы это всерьёз отрицал.
Ну, а если ты – мой побратим
Или ангел, назначенный мне?!
Тайным светом от зла оградил.
До кончины я в лёгкой броне.
Фрэнк тебя разглядел в телескоп.
Выдал номер, в анналы занёс.
Ты от Солнца не так далеко.
Красный карлик по имени Росс.
(12.06.2015)
PS: Росс 154 открыт Фрэнком Элмором Россом в 1925 году.
Не путать с Карликом Носом из одноименной книги Вильгельма Гауфа. Кстати, наше Солнце – тоже карлик, только – жёлтый.

«Suum cuique»

Мне не стать лейтенантом неба.
Не мерцать в проводах сверхновой.
Я умру, как и жил, нелепо.
Ангел мой помянёт связного.
Помянёт и найдёт замену
Позабористей, помоложе.
Чтобы слово его гремело,
Чтоб царапало слух и кожу.
А устав от проказ, журчало
И струилось нежнее шёлка,
Но не приторно, не курчаво,
Не развесистою дешёвкой.
Самурай, не сложив дзисэя,
Покидает ряды фаланги.
Скромно службу его оценит
В пограничье Стрелецком ангел.
(13.06.2015)
PS:
Suum cuique восходит к античной Греции. В «Государстве» Платон отмечает, что справедливость есть, «если кто-либо делает своё и не вмешивается в дела других» (;; ;; ;;;;; ;;;;;;;; ;;; ;; ;;;;;;;;;;;;;; ;;;;;;;;;; ;;;;, to ta autou prattein kai me polypragmonein dikaiosyne esti, IV 433a). Каждый должен делать своё (для общества, государства), а именно удовлетворять в полной мере и объёме своих знаний, возможностей и личных условий. Платон, кроме того, считает, что каждый должен получить своё и не может быть лишён своего (например, прав, имущества) (433e).
Известность фразе принёс римский оратор, философ и политик Цицерон (106 до н. э. – 43 до н. э.). Дурную славу она приобрела в связи с надписью, сделанной немецкими нацистами над входом в концентрационный лагерь смерти Бухенвальд, – Jedem das Seine.

А ближайшей соседкой «нашего» (из Леклезио) красного карлика (созвездие Льва) Вольф 359 (открыта Максом Вольфом в 1918-м) является Росс 158. Увы! Не моя Росс 154 (из созвездия Стрельца). Хотя все они относительно близки.
Кстати, Ross – если с немецкого – Конь. Этакие перевёртыши «волк-конь».

Будто я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне

Там (у С.Е.) – где сердце, тронутое холодком, уже не будет так биться. Жизнь прошла-приснилась… А конь тот был почти «россовый». Настоящий (Ross)!
В «розовом» – своя прелесть. Утро, свежесть росных трав, отдохнувшее светило…И… – иллюзорность…
Эх! Раз пошла такая пьянка (снова: «волк-конь», «конёк-горбунок»)… –  деревенское, Рубцова. Полностью

Ветер под окошками,
                тихий, как мечтание,
А за огородами
            в сумерках полей
Крики перепёлок,
            ранних звёзд мерцание,
Ржание стреноженных
                молодых коней.
К табуну
     с уздечкою
             выбегу из мрака я,
Самого горячего
            выберу коня,
И по травам скошенным,
                удилами звякая,
Конь в село соседнее
                понесёт меня.
Пусть ромашки встречные
                от копыт сторонятся,
Вздрогнувшие ивы
                брызгают росой, –
Для меня, как музыкой,
                снова мир наполнится
Радостью свидания
                с девушкой простой!
Всё люблю без памяти
                в деревенском стане я,
Будоражат сердце мне
                в сумерках полей
Крики перепелок,
            дальних звёзд мерцание,
Ржание стреноженных
                молодых коней...

Н-да… Сумерки, ночь (не гулкая Рань!). Травы – скошены (не Весна!). А главное – настроение иное: в Радость! Так самому автору – только семнадцать (1953). Жизнь только начинается (ой, ли!?). И в сердце – не волки воющие (будут они и у Н.М.), а перепёлки (и иже с ними).
Хотя в испуганных ромашках кольнуло колокольчиками Толстого (А.К.). И конь там (топчущий их копытами) – неукротимый, лихой, дикий, непокорный. Славянский. А куда вынесет ездока – незнамо. Но то – уже История да Геополитика…
А и к превращению коня в волка – Рубцов не шибко вытягивал…

А к нашему Ross-у неплохо прикинуть и итальянское…Помните?! – Barba rossa. Однако, «борода» (кто меня знает не только, как WN, тот знает…) здесь всё-таки barba, а rossa – «рыжая». Симпатичнее (ко мне) было бы наоборот. Увы! «Борода» – почти везде близко к нашему (Bart, beard, barba (исп./латин.)…).
Аааа… Повалили «до кучи»: Бард?! – к нашим (Иона) друидам.

[Бард (от кельтского bardos, восходит к праиндоевропейскому *gwerh – провозглашать, петь) – певцы и поэты у кельтских народов, одна из категорий друидов. В середине XV века слово бард из гэльского языка вошло в шотландский диалект английского в значении «бродячий музыкант» (по-видимому, с пренебрежительным оттенком).
В средневековой Ирландии существовало две группы поэтов – барды и филиды. Согласно древнему ирландскому закону барды имели более низкий статус и не могли сочинять определённые тексты (предания о старине, мифы, поэтические пророчества)].

Бродячий. Одинокий (ронин!). Исполняющий свои стихи-песни. Не филид. Не из «волхвов»…
К «броду» (брожению) и «бреду» – вполне. К «бороде» (гмм…) – не так, чтобы.

Однако – к Леклезио.
Это (что уже брякнул) касается самых грубых (!) перекликов. Так сказать, «номинально-зримых»!
Навскидку.

Mein Gott! Кажется, у Солимана была Мартиника, а не Маврикий. Тем веселее!
Конечно, совсем другой регион. И вулкан там – не просто действующий, а…

[В 1902 году извержение вулкана Мон-Пеле полностью уничтожило крупнейший город Мартиники – Сен-Пьер. Из 28 тысяч жителей чудом уцелело только двое жителей, находившихся в момент извержения в городе, и некоторое количество людей, находившихся за городом и на немногих уцелевших судах, стоявших в гавани].

А вот и нет!
Маврикий-таки. Да и родители самого писателя происходили из старых колониальных семей, в XVIII веке осевших на этом острове. А прообразом главной героини – Этель – является мать Жана-Мари Гюстава. Мартиника там (в «Танце голода») мелькнула, но не более того.

Мелькнула. Как к «Танцу голода» зачем-то мелькнул «Танцующий с волками». Давно смотренный и почти позабытый. Там – лакота и сиу. Здесь (ТГ) – только «эхо» креолов. Об индейцах у Ж-М.Г.Л – предостаточно куда более фундаментального.
Индейцев несколько раз поднимал и я. «Ассининбойны» (Толе Маянскому). Где-то ещё…

«Джорджу Кэтлину»

А.К-М

Индейцы, те же сиу,
нисколько не спесивы.
По-своему красивы.
Открыты и мудры.
Берём, к примеру, сурик,
чуть сажи и рисуем
пожар в лугах Миссури,
бизонов и шатры.
Ну, да! Бывали войны.
А что?! – Ассинибойны
не менее достойны
парить среди равнин.
И кроу, и манданы
– не жалкие ботаны!
Их возгласы гортанны.
И норов их ревнив.
С восходом Солнца танец…
Слабо, американец?! –
Стереть лукавства глянец.
И колышки – в надрез.
Живую плоть калеча,
не глядя на увечья,
взвалить себе на плечи
вселенской Жизни крест.
(4.03.2017)

«Отсвет»

Ассинибойн…
Дохнуло синевой.
Что в небе над канадскою границей.
А может, где поближе. Над Невой –
в Великий пост на Чистую Седмицу.
У каждого – Голгофа по себе.
Тем – Крест. А этим – шест Солнцеворота.
Ершалаим. Сальмантика. Тибет…
Кому –  Любовь. Кому-то – пёрышки Эрота.
(4.03.2017)

Уходящая (собственно, ушедшая) цивилизация. И лейтенант Данбар (Dances with Wolves) отсылает меня к Егору Бирюкову. Но и у Леклезио (и не только в этом: сквозное!) – о закате цивилизации. Только уже своей – Европейской.

Космополит, живущий между Нью-Мексико, Маврикием и Ниццей, он говорит, что его настоящая родина – не столько Франция, сколько французский язык. А в одном из своих интервью [Le Point, 17.01.2007] на вопрос – Где бы Вы хотели быть похороненным? – ответил: На каком-нибудь острове!

[– Я могу сказать (при этом как бы и не отвечая), что принадлежу к семье кочевников. Я вырос в Ницце, однако знал, что это временное место жительства и мы отправимся в другие края. Мой отец покинул Маврикий по экономическим причинам. Он выбирал места жительства далеко от Европы, сначала в Гайане, потом в Нигерии. Я мог выбрать конкретное место, деревню и местность, к которым мог бы принадлежать. Или мог остаться на ничейной территории вроде Парижа, многонационального города. Я не путешествовал, я не люблю путешествия. С семьёй я обосновывался сначала в Мексике, потом в США. И я не знаю, где я и моя семья будем жить в следующем году. Я работаю там, где нахожусь. Не могу говорить за других, но лично я привязан ко всем тем маленьким вещам, которые без сомнения представляют для меня исключительную ценность. Это пустыри, по которым катятся перекати-поле, цвет неба во время сумерек, грохот копыт лошадей, на которых взбираются дети, ездящие без седла, сильный пресный запах, который сразу исходит от упавших фруктов, акцент, с которым люди говорят «ага» вместо «да», цвет потускневшего агата в глазах индейских женщин, барабанящий дождь в Маврикии. Слишком ли это? Не знаю. Мне кажется, я мог бы жить со сходными ощущениями везде. Тем не менее, что я люблю больше всего, так это писать, пользуясь при этом французским языком].

А «Танец голода» и есть Танец Голодного Волка. Танец Сердца-Волка…

Пустота…

[Она посмотрела в глубину садика сквозь опоры стенда. Почти вся территория превратилась в огромную чёрную дыру. Дождь наполнил её грязной водой и кое-где обнажил белую пористую скалу, напоминающую кость. Этель долго смотрела туда, прижавшись лбом к перекладине. У неё внутри тоже была огромная чёрная дыра, во всё её тело.

Проходили недели, месяцы, а Этель по-прежнему чувствовала возникшую в ней пустоту. Пустоту и боль. Иногда у неё бывали приступы головокружения. Пол, тротуар под ногами неожиданно начинали качаться, и ей приходилось прислоняться к стене, дереву, столбу – неважно к чему, только чтобы не упасть. Однажды утром, собираясь в лицей, она почувствовала, как пол в её комнате накренился влево, будто она стояла на палубе корабля во время шторма. Мать и отец сразу же прибежали на помощь. Они позвонили врачу, доктору Гузману. «Ничего страшного, мадемуазель. Просто внутреннее ухо работает с перебоями. В вашем возрасте это не опасно. Нужен отдых». Он выписал ей лауданум, а Ида приготовила имбирный отвар, помогающий привести давление в норму. Потом всё прекратилось, но ощущение пустоты не исчезло. Несколько раз по ночам Этель снилось, что она стоит возле дедушкиной могилы. Сверху она различала в грязной яме очертания его большого тела, очень бледное лицо, бороду и длинные черные волосы – такие, какими они были у него в сорок лет.

Через некоторое время возобновились головокружения, вернулось и ощущение внутренней пустоты. Этель сидела на кровати – не раздеваясь, не ужиная, глядя на квадратики солнечного света в окне. Тоски не было, однако по ее щекам текли слезы и мочили подушку – так много их было. Засыпая, Этель надеялась, что назавтра дыра внутри нее затянется, однако на следующий день понимала: рана не стала меньше.

Слова звучали забавно и почему-то непристойно, и самым глупым во всём этом было странное ощущение, возникшее у Этель, когда она с трудом их разбирала: по телу пробежала легкая дрожь ужаса или наслаждения – ей стало казаться, что в этих словах таится ключ ко всем неудачам их семьи; что они и есть та самая несчастливая звезда, талисман отчаяния. Сидя за столом, Леонида кладёт свои крючковатые пальцы на лист бумаги, глаза у неё вытаращены, она пишет, а ветер с моря колотится в закрытые ставни, свистит в ветвях мапу и треплет голландский корабль в чёрных скалах Маврикия, налетает на груду камней, прячущих под собой проклятый клад. И это название – Клондайк, очаровывавшее её в детстве, эти лишённые смысла слова несуществующего языка, за которыми – дым, пепел, нищета. Выдуманный Клондайк, сокровище, которого никогда не было.

Но действительно ли мир вокруг был болен? Дрожь, тошнота, накатывающие откуда-то издалека. Сейчас, проводя лето в дюнах Ле-Пульдю, ожидая часа свидания с любимым, Этель могла бы разглядеть все корни, волоски, прожилки, капилляры этой болезни, исследовать её так же тщательно, как кусок ткани, которую носишь всю жизнь. Ничего вымышленного. Мелкое предательство, безмолвие, день ото дня наполняющее сердца, пустота].

Ещё в самом начале ТГ о «голодном сердце» прозвучало куда конкретнее

[Позже она разобралась, что именно гложет её сердце. Простая ревность. Ксения напоила её этим ядом. Но она разозлилась и на саму себя. Ревность, ну конечно же! Банальное чувство. То же самое, что грызло, душило её мать из-за певицы Мод, чувство, более подходящее юной модистке, бесприданнице, жертве! Она почувствовала тошноту].

Но и сводить «танец голодного сердца» только к такой ревности было бы категорически неверно. Или – слишком банально.
Сцена любви с Лораном на пляже, «на ковре из острых ракушек»…

[долгий, медленный танец, понемногу убыстряющийся, дрожащая от прохладного воздуха кожа, капельки пота, солёного, как морская вода, Этель, закинувшая голову назад и закрывшая глаза, выгнувшийся над ней Лоран, глаза которого, наоборот, широко раскрыты, а лицо чуть искажено от усилия мышц спины и рук. Они прислушивались к прерывистому стуку своих сердец, сбивчивому дыханию].

Музыка…

[Она начала играть – чуть скованно, но постепенно раскрепощаясь; звуки шопеновского Ноктюрна вылетали через балконную дверь, наполняя уже пожелтевший осенний сад, и ей казалось, что никогда она не играла так великолепно, никогда не достигала такой силы исполнения. Каждый пассаж уносился прочь сквозь листву каштанов, проникал в каждый падающий лист… Каждая нота, каждый лист… Она навсегда прощалась с музыкой, с юностью, любовью, с Лораном, Ксенией, господином Солиманом, Сиреневым домом, со всем, что знала. Скоро больше ничего не останется. Закончив играть, Этель захлопнула крышку, словно сундук с сокровищами, и старое фортепиано, всегда забавлявшее её своим важным, солидным звучанием, загудело всеми струнами. «Жалоба или, скорее, болезненная усмешка», – подумала Этель. Глаза стоявшей рядом Жюстины покраснели от слёз. «Подходящий момент поплакать», – прошептала Этель едва слышно. Да, момент подходящий, однако лить слёзы надо было раньше, когда ещё можно было что-то исправить].

[И вот теперь было слишком поздно, плот попал в бурю, и ветер реальности нёс его всё дальше. Среди рухляди и обломков, упакованных чемоданов, перевязанных верёвками рам – гибнущих предметов, увлекаемых водоворотом бессмысленных событий, – в хаосе лживых новостей, фальшивых сообщений, пропагандистских статей, среди ненависти к чужакам, боязни шпионов, среди кухонных сплетен, голода и пустоты, недостатка любви и гордости.

В полдень дела заканчивались. Меж пустых прилавков двигались тени: старики, нищенки; они ворошили мусор палками и засовывали находки в свои джутовые мешки: гнилые овощи, мятые фрукты, зеленые коренья, мясные обрезки, шкурки. Молчаливые, как собаки, согнувшись пополам, в обносках, в одеялах, с черными руками, нестрижеными ногтями, вытянувшимися лицами, крючковатыми носами и торчащими подбородками. Колесо велосипеда протискивалось между мусорными кучами, педали задевали Этель за икры, ей не приходилось звонить в ржавый звонок: при ее приближении тени исчезали сами, на миг остановившись, повернув голову в ее сторону и бросив косой взгляд. Одна из них, пожилая женщина – согбенная, худая, – вдруг подняла голову, и Этель испытала шок, узнав черные, подведенные углем глаза и нарумяненные щёки Мод. Сердце у неё заколотилось, и она, толкая велосипед, бросилась к выходу с рынка. Вскочила в седло, изо всех сил нажала на педали, спасаясь бегством в лабиринте старого города; ее преследовало лицо старухи: ястребиный нос, серо-синие глаза со следами угля вокруг, накрашенный морщинистый рот, выражение жадности и печали. Этель убеждала себя, не желая признать очевидное: «Нет, это не Мод, не она, это просто одинокая старуха, тихо погибающая от голода».
Жюстине об этой встрече она не рассказала. Враг семьи, источник скандалов, женщина, находившаяся рядом, когда дела Александра стали приходить в упадок, – как могла она превратиться в нищенку, собирающую, чтобы выжить, гнилые отбросы?
Этель раздумывала. По-своему это справедливо. Теперь они все наказаны, отвержены, преданы за свою прошлую гордыню. Временщики, «артисты», мошенники, аферисты, хищники. Все, кто кичился своим нравственным и умственным превосходством, роялисты, расисты, супрематисты, мистики, спириты, ученики Сведенборга, Клода де Сен-Мартена, Мартинеса де Паскуали, Гобино, Ривароля, последователи Морраса, «королевские молодчики», мордрелевцы пацифисты, мюнхенцы, коллаборационисты, англофобы, кельтоманы, олигархисты, синархисты, анархисты, империалисты, кагуляры и сторонники Лиги. Все эти годы они держались на плаву, ходили перед трибунами, распушив хвосты, плевались, рассуждая о вреде евреев, негров, арабов, бахвалились, изображая поборников справедливости…
Теперь их вселенная пришла в упадок, развалилась на части, утонула в нечистотах. Их вынудили блуждать подобно теням, запертым в башне, питаться объедками и несозревшими плодами; казалось, что среди наступившей бесконечной зимы они грызут саму землю, уголь и железо.
Провозглашаемый ими новый мир так и не возник. Они верили в расу сверхлюдей, потомков истинных хозяев, по своему желанию творящих со вселенной все что угодно. Едва замечали происходящее вокруг. Выдумывали себе родословные, дабы подчеркнуть свое отличие от «людей второго сорта». И не сразу поняли, что же случилось на самом деле. Не желали видеть очевидное.
…они сами, позорно склонит голову перед красно-чёрным штандартом с мерзким пауком.
Постепенно мир вокруг них становился все меньше. Они желали править и ради этого оказались готовы на любое бесчестье. Теперь они поняли, что оккупанты не видят никакой разницы между ними и теми, другими: их точно так же убивают и отправляют в тюрьмы, как и всех этих нищих, безымянных, безродных, появившихся на свет лишь для того, чтобы прислуживать хозяевам.
… Можно ли было ожидать чего-то другого от этих призраков, брошенных в пасть волку, без раздумий впитывавших любую ложь своего времени, слепо веривших в свою избранность, искренне считая себя людьми высшей расы? У неё просто больше не было времени их ненавидеть.

От бомб англичан и американцев никто не погиб. Но смерть всё равно приближалась – от голода, удушья, несвободы, невозможности мечтать. Вдалеке, за красными крышами, между пальм, синело море. Этель часами смотрела на него из окна родительской комнаты, словно чего-то ожидая. Торчащий между ангаров башенный кран, затопленные у входа в порт корабли. Маяк, который больше не зажигали по вечерам. Пустые рыночные прилавки. Те же блуждающие по аллеям тени, – правда, теперь отбросы и гнилые коренья продавались за деньги. В садах поедали друг друга бродячие коты. Голуби исчезли, а клетки, расставленные Жюстиной вдоль водосточного желоба, привлекали только крыс.

Она [Мод] осталась прежней, немного сумасшедшей, но все такой же забавной и энергичной. Пережившая бурные годы и сохранившая столько внутреннего огня, что возникало сомнение: а завершилось ли то далекое время? Трудно было представить, что где-то далеко, вдали от этой лачуги и этого серого города, на другом краю горизонта, например в Мостаганеме, продолжают жить мужчины и женщины, наслаждаясь звуками кекуока и польки, празднуя бесконечный праздник, и что где-то на премьере «Болеро» поднимается красный занавес! «Она ни в чем не виновата, – думала Этель. – В ней есть какое-то целомудрие, аппетит к жизни, оправдывающие любые её чудачества и ошибки прошлого».
Бывать на вилле «Сегодня» вошло у Этель в привычку. Вначале немного из жалости, немного из любопытства. Кроме того, ей нравилось красивое название дома, оно напоминало ей о Ксении, о её манере ценить каждый миг, любить жизнь без каких-либо иллюзий, не испытывая ложной горечи. Это название подходило Мод – словно она выбирала его сама.
А может, были еще какие-то причины, Этель и сама не знала. Остался только один давний вопрос, который она никак не отваживалась задать, возможно потому, что не знала, как правильно это сделать, или не была уверена, что Мод сможет ответить. Длительная связь между этой женщиной и её отцом, начавшаяся еще до рождения Этель и даже еще раньше, до встречи Александра с Жюстиной. В другую эпоху или, как говорится, в другой жизни. Утомительное, безымянное, безысходное чувство, тянущееся через десятилетия, чувство, похожее на неподвижно висящее над землей тяжёлое облако. Воспоминания о том, что в жизни их семьи эта женщина присутствовала постоянно, словно какой-то призрак, не стали для Этель открытием…]

Музыка…

[Она помнила тот вечер – ей было около восьми лет, – когда вместе с Мод отправилась на премьеру «Болеро», мощного, неистового танца, которому публика аплодировала стоя, свистела, хлопала изо всех сил. Это воспоминание было далеким, как сон, и все-таки странным образом оно вдруг возникло сейчас, в ужасном подвале этого дома, заставляя потом каждый раз колотиться ее сердце, когда она стучала в двери виллы с табличкой «Сегодня»].

[Впервые войдя внутрь, она поняла, какое отчаяние пришлось пережить этой женщине. На столе возле мойки Этель увидела остатки еды, которую Мод делила со своими кошками. Потроха, кожура, вымоченные в миске с молоком хлебные корки. Мод умирала от голода, но никогда бы не призналась в этом. Она всегда старалась скрыть истинное положение вещей. Находила, из чего состряпать угощение.

Поначалу они разговаривали очень мало. По крайней мере Этель почти всегда молчала и никогда ни о чём не спрашивала. Мод иногда впадала в болтовню, бесконечную, запутанную, непредсказуемую, как она сама. Никогда ни на что не жаловалась. Война, итальянская оккупация – всё это было ей безразлично. В общем-то эти события едва ли сузили ее собственный мир, просто они научили ее более внимательно относиться к мусору. Прежде ей никогда не приходилось голодать, теперь же наоборот. Сахар и рис, которые приносила Этель, заставляли радостно вспыхивать её глаза, но она не спешила съедать то и другое. Когда Этель приходила с новыми припасами, Мод указывала ей на остатки прежних, по-детски наивно радуясь: «Видишь, у меня еще кое-что есть». Или говорила: «По правде сказать, они были очень нужны моей соседке, бедной старухе». Так, словно сама не была старой, бедной и не испытывала жестокой нужды.
Этель полюбила в ней именно эту гордость.

Как-то раз, выйдя от нее, Этель вздрогнула от внезапной мысли: в этой куче могли оказаться кольцо или серьги, некогда подаренные Мод Александром, что-нибудь из фамильных драгоценностей, в которые он тайком запустил руку. Но, если говорить начистоту, ее задела не мысль о потерянных для семьи украшениях, а сама комичность ситуации.
Какая странная связь, возникшая между ней и теми бурными годами, безумным временем, ушедшим навсегда! Колье, амулеты, жемчуга были, кроме всего прочего, слезами ее матери, криками, ссорами, происходившими у нее на глазах с самого детства, молчаливой злобой, поселившейся в отношениях между мужчиной и женщиной, злобой, заставившей их всех разойтись по углам огромной квартиры, отделиться бесконечным коридором, спрятаться в комнатах, как прячутся в окопах враги по окончании перемирия.
Гнев Этель оказался таким сильным, что несколько дней она не заходила к Мод.

Потом Этель опять отправилась на виллу «Сегодня». Мод встретила её с покорностью, заставившей Этель устыдиться. Под маской радости, за странноватыми резкими жестами Этель угадала тоску одиночества, страх смерти, пустоту. Это чувствовали даже кошки.
В первый же её визит Минетта, белая с желтыми пятнами худющая кошка, забралась к ней на колени и принялась мяукать и урчать. Словно чувствовала колдовскую силу. Была ли Мод волшебницей, заставляющей своих кошечек разыгрывать сентиментальную комедию, нашептывая что-то им на ухо?

Она, эта тень среди других теней, согнувшись до земли (Александр называл это «зовом земли»), отыскивала под прилавками гнилые фрукты, незрелые овощи и наполняла ими свою котомку.

Этель смотрела на Жюстину, сидящую возле окна в уцелевшем кресле: она разглядывала пейзаж – красные крыши, пальмы, кран над домами, руины маяка, горизонт стального цвета. Пейзаж умиротворяющий, неосязаемый, вдохновляющий на написание стихов, едва присыпанный жемчужинами холода. Справа, над мукомольным заводом, виднелась высокая мачта американского парусника, потопленного немцами в начале оккупации; она была как мольба о высшей жалости, как крыло альбатроса, сожженного мстительным солдафоном.
Отовсюду доносился шепот. Этель казалось, что она очутилась на острове, на расстоянии, достаточном, чтобы рядом не было никаких трагедий, но при этом ёслучалось так близко, что волны жестокости докатывались и до неё – долетал запах гари, парализуя волю и воображение].

Музыка…

[Иногда ей хотелось музыки, но не просто услышать ноктюрн или сыграть его самой. Это была физическая потребность, причинявшая боль где-то внутри. Два-три раза она почти решилась сесть за старое фортепиано Мод; его клавиши из слоновой кости так стерлись, что их запросто можно было использовать на кухне вместо серебряных ножей. Но дело было, конечно, не в фортепиано, а в желании. «Играй, красавица! А я буду петь» – сказала бы Мод. И Этель раздумала].

[Время от времени по городу прокатывалась волна арестов. Узников держали в отеле «Эксельсиор», недалеко от вокзала, допрашивали, избивали, казнили. В подвалах «Эрмитажа» – дворца, где Александр и Жюстина познали любовь, – по ночам теперь пытали: люди выли от боли, как собаки, им вырывали ногти, женщин насиловали, засовывали в них палки, прижигали груди паяльной лампой.

Этель прочитала письмо дважды, удивляясь, что оно ее совсем не тронуло. Писавший был холоден и далек, настоящий английский стиль. Минимум обо всем, чуть насмешливый тон… Там, в другой стране, по-прежнему пили чай, болтали о пустяках, имели время смотреть на звезды, занимались чем-то важным. Оттуда можно было комментировать происходящее, поскольку люди считали себя частью истории. Держа в руках лист бумаги, Этель перечитывала строки так внимательно, словно старалась выучить их наизусть. Инстинктивно она сделала давний жест – поднесла письмо к глазам и вдохнула его запах, пытаясь различить в нем знакомые оттенки: аромат соленой кожи, загоревшей на солнце среди песчаных дюн. Потом бросила листок в печку, и он вспыхнул ярким, чуть синеватым пламенем.

Жизнь текла дальше, но не была прежней. В деревне – тишина. Горы, высившиеся вокруг, ограждали её от внешнего мира ледяным барьером. Молодежь отправлялась «пострелять в итальянских фашистов», так, будто охотилась на серн – без бахвальства и не таясь. Они переходили границу, минуя прячущиеся в облаках заснеженные вершины, и приносили с той стороны колбасу, светлый табак, шоколад, коробки с патронами. Загорелые, бородатые, бесстрашные, одетые в бараньи шкуры. Девушки напоминали брейгелевских крестьянок. Этель стала одеваться, подражая им: не только чтобы от них не отличаться, но и просто потому, что ей это очень нравилось. Накидка, юбка из грубой шерсти, черный платок, галоши. Деревенские женщины были любезными и молчаливыми. Приехав в дом вдовы Альберта по рекомендации портового священника, Этель и ее семья оказались под защитой целой деревни. Она знала, что эти люди никогда их не выдадут, скорее позволят вырвать кусок собственной плоти.

Видимо, война и вправду подходила к концу. Здесь не было нужды ходить, глядя в землю, в поисках оставшихся под прилавками обрезков. Не нужно было выменивать на продукты последние сокровища, вроде золотых часов или фамильных драгоценностей. Во всем ощущалась бедность и безысходность: пустое зимнее небо, порывистый ветер; однако в домах урчали печи, пахло супом и кислым хлебом, дымом сухих дров. Всюду слышалась звонкая музыка реки.

Слишком поздно было интересоваться их историей, спрашивать, как они поженились, почему решили сыграть свадьбу и как им пришла в голову мысль произвести на свет дочь. Она вдруг поняла, что не любит их, но при этом они – её слабое место. Связь, похожая на оковы. В любое мгновение она могла бросить их, выйти на цыпочках и тихо закрыть за собой дверь. Сесть в грузовик господина Негре, кондитера, и – именно так, как он предлагал, – спуститься по извилистым тропкам везюбийского склона к морю. Что могло с ней случиться? Ей было двадцать лет, она умела драться, обманывать, вести дела.

Она хотела видеть всё, до последнего мгновения. Эти одетые в тяжелые шинели мужчины тесно прижались друг к другу; почти все они были без касок, с изможденными лицами. Ни один не поднял голову, чтобы посмотреть в сторону окон. Быть может, им было страшно. Все образы и мысли в сознании Этель сменились абсолютной опустошенностью. Позднее она узнает, что солдаты, которых она увидела из окна кухни в Рокбийер, были остатками группы «Африка» маршала Роммеля, направлявшимися на север в надежде добраться до Германии через Альпы. Их командующего с ними не было: он вылетел в Берлин на самолете, бросив войска на вражеской земле. Этель попыталась представить, что должны были чувствовать эти сидевшие в грузовиках солдаты, глядя на растущую по мере их приближения стену гор, – оглохшие от грохота гусениц, зная, что рации молчат; без командира и приказов, готовясь пешком, преследуемые по пятам волками, преодолеть заснеженные перевалы Бореона.
Они ушли, и наступила тишина, изредка нарушаемая слухами, больше похожими на неясный шепот, и так несколько месяцев подряд. Потом в один из летних дней снова послышался шум: мимо проходила другая армия – победительница, и все население деревни высыпало на улицы, словно договорилось выйти на прогулку в один и тот же час].

Музыка…

[Этель, совершенно сбитая с толку, рассеянно смотрела на продукты. Внутри была пустота, а вокруг вдруг повисла оглушительная тишина, как бывает, когда обрывается долгий и мощный звук. Словно после четырёх ударов в партитуре «Болеро» – только не литавр, а взрывов – тех бомб, что упали на Ниццу во время их поспешного отъезда, после чего в ванной непонятно откуда появилась вода и завыли все городские сирены].

[С прибытием каждого нового состава перрон захлестывала волна мужчин и женщин, торопившихся к узкому горлышку выхода. Солдаты, бывшие узники лагерей, некоторые еще в бинтах. Этель встала на цыпочки. Она действительно не знала, зачем пришла сюда, ведь Лоран мог появиться совсем с другой стороны. Сердце у нее колотилось, хотя она и пыталась внушить себе: не стоит вести себя как наивная девица или как невеста. Стараясь успокоиться, она подумала, что даже если ей не удастся встретить Лорана, она вернется обратно, купив овощей у владельцев разбитых вдоль реки огородов. Только у них еще оставалась морковь, репа и свекла. А если повезет, то удастся купить и полдюжины яиц.
Пассажиры парижского поезда хлынули мимо. Толпа обтекала Этель с двух сторон. Глаза проходящих изучали ее, иногда кто-то улыбался ей, и в улыбке мелькала надежда. И вдруг, уже решив уйти, она увидела его. Лоран в ожидании стоял в самом конце платформы. Странная фигура: небольшого роста, худой, свободные брюки защитного цвета, черные ботинки, маленький чемодан в руке – именно таким он приехал к ней из Нью-Хейвена в Бретань. Этель показалось, что он чем-то похож на Шарло-солдата, и она чуть не расхохоталась.
Через мгновение они поцеловались; это был не страстный поцелуй любовников, встретившихся после долгой разлуки, но почти мужское приветствие: руки Лорана легли Этель на плечи, и он крепко прижал её к груди.
Этель спросила себя, чувствует ли она хоть что-то, напоминающее об их последнем лете в Ле-Пульдю, когда она прижималась к грубой ткани военной куртки, вдыхая запах этого мужчины, слыша его голос, отдающийся внутри. Этель пыталась вернуть в памяти прошлое, когда они зарывались в песок дюн, верили, что им будет легко и что это состояние легкости продлится всю жизнь.
Лоран стал чужим, по своему обыкновению отдалился. Увидев Этель, он обратился к ней на «вы». Но в разлуке он думал о ней каждое мгновение, вспоминал запах её волос, привкус соли на её губах, песчинки, прилипшие к коже. Писал ей стихи, не имея возможности их отправить.
Молчание воздвигло между ними стену. Лорану было неловко, что он забыл фотографию Этель в саут – хемптонской казарме, где почти сразу приколол ее к стене, дабы не отличаться от всех остальных.

Этель улыбалась. В первый раз за долгое время она плакала, но это были слёзы радости. Вокруг пробуждались от спячки сердца. Вспоминали каждую секунду из прошлого, даже если не всё там было целомудренно. Вспоминали, как были счастливы
Лоран нанес визит Бренам, в квартиру под крышей, только один раз. Жюстина встретила его наигранно горячо, назвав «нашим спасителем», Александр, казалось, не узнал. Он так и не вышел из своего молчания, однако, когда Лоран стал прощаться, стиснул его руки, словно не желая отпускать, и в глазах его мелькнула тоска. Может быть, он понял, что теряет Этель навсегда.
Прежде чем уехать в Париж – на сей раз на автобусе фирмы «Фосэн», – Лоран спросил Этель: «Поедешь со мной в Канаду?» Этель не ответила. Она не стала уточнять, что он имел в виду, говоря так. Поедешь жить со мной? Станешь моей любовницей? Женой? Он отдал ей свое последнее стихотворение, написанное перед отъездом из Англии. Мятый, влажный листок бумаги, странно пахнущий потом и усталостью.
Карандаш почти стерся. Этель прочла:

Каждую секунду я безотчетно думаю о тебе
О твоих глазах и твоем голосе
О твоей привычке не заканчивать фразы
О запахе твоего лица
Мокрых волосах
Приливе поднимавшемся внутри нас когда мы спали на песке
Колючих ветках которые я отшвыривал от твоих ног когда мы шли среди дюн
Ты жила во мне каждый миг в пошлой казарме в Саутхемптоне
В Портсмуте
В Пензансе
Завтра я прикоснусь к французской земле
И прикоснусь к тебе.

Перед тем как отправиться в Торонто, Этель бродила по этому городу, который знала, любила и ненавидела. Вдыхала горячий воздух на набережных Сены, смотрела, как искрится сквозь листву каштанов вода. Небо казалось необычайно легким, а соборы и башни – плывущими над крышами домов. Ей встречались самые разные люди, стайки хохочущих вульгарных девиц, юноши, пристально разглядывающие её, несмотря на то что она спряталась в свое старое коричневое пальто. На каждом перекрёстке, возле каждого подъезда, на террасах бистро с невероятным жаром, словно речь шла об их собственной судьбе, делились новостями, обсуждали результаты скачек и курили мужчины. Этель казалось, что она попала в столицу чужой страны.

Дом на улице Арморик, тридцать два-тридцать четыре, призванный обеспечить будущность семьи Бренов, наконец-то достроили. Он был как две капли воды похож на здание слева: шесть этажей, серые камни, напоминающие бетонные блоки, квадратные окна – эта уродливая слепая стена казалась такой тонкой, словно годы несчастий источили и её, и фундамент. Справа – покинутый домишко Конара, заклятого врага Сиреневого дома. Можно было поспорить, что скоро и это жилище сроют и возведут на его месте новое. Этель не остановилась. Не стала читать имена оккупантов на почтовых ящиках. Она переживала горький триумф: ведь именно она, отказавшись от акантов, кариатид, мозаик и орнаментов, помешала архитектору внести в проект здания элемент гротеска. Уцелело только слово над входной дверью – смешное, даже убийственное: Фиваида.
В виде исключения Этель упросила Лорана сходить с ней в дождь на кладбище Монпарнас – найти могилу её двоюродного дедушки.
Сторож, глядя в список постоянных захоронений, назвал место: «Не ошибетесь, это возле архангела Гавриила». И действительно, они нашли там простую серую мраморную плиту – только имена, некоторые еще можно было прочесть, иные почти стерлись. Возле имени Самюэля Солимана стояло: 8.X.1851-10.IX.1934. Только имя – и отзвук легенды.
У неё осталась всего одна фотография господина Солимана: старик в пальто и мягкой фетровой шляпе, с усами и бакенбардами. А рядом с ним – маленькая кудрявая девочка с умным лицом, в черном платье с матросским воротничком, в руке у неё – обруч больше её самой: Этель. Он и правда чем-то напоминал архангела Гавриила: высокий и сильный, похожие на крылья бакенбарды и трость в правой руке – словно меч.
…«Сюда можно было бы приходить чаще, – подумал Лоран, – это почти как навещать старика отца. Вооружившись зубной щеткой и маленьким скребком, всё вычистить, привести в порядок. Подправить стершиеся буквы». Он почувствовал, как кольнуло сердце. У него не было ни фамильного склепа, ни могилы, ни даже просто плиты, на которой было бы написано имя его тети. Ничего, что связывало бы ее с этим миром.
Лоран и Этель поженились очень скоро, почти не раздумывая. В маленькой церкви Сен-Жан-Батист-дела-Салль, со старинной мозаикой, над которой любил потешаться Александр: «Не препятствуйте детям Моим приходить ко Мне – это лифт наверх для усопших!»
Лоран Фельд не внушал доверия. Но ведь Иисус тоже был евреем! Со стороны Лорана свидетельницей была его сестра Эдит, а со стороны Этель – старый духовник, когда-то давно впервые торжественно причастивший её.

Жюстина присутствовать не смогла – или не захотела. Сослалась на плохое самочувствие Александра, в последнее время сильно сдавшего, на отсутствие денег и на усталость. На самом деле ей было стыдно или что-то вроде того. Ей не хотелось видеть свою дочь, от которой она наконец-то освободилась, и она испытывала досаду, раздражение: «К чему? Ты даже не собираешься жить в Париже». Этель сделала вид, что поверила ей: «Тогда ты приедешь к нам туда, в Канаду». Жюстина пообещала. Однако ехать поездом, пароходом… Они расстались навсегда.

Патриоты, размахивая флагами, разъезжали на автобусах по площадям. Как-то раз в толпе Этель плотно обступили мужчины, и, несмотря на то что она изо всех сил вцепилась в руку Лорана, её как будто понесло сильным течением. Солдаты крутили ее туда и сюда, вальсировали с ней под звуки оркестра, спрятавшегося под сенью деревьев. Один из них грубо, почти до боли, поцеловал ее, а его руки гладили ее тело, тискали груди. Этель закричала, и они пустились наутек, растворившись в ночи. Она прижалась к Лорану – колени дрожали, сердце рвалось из груди. Когда Лоран сказал, что это были канадские солдаты, она вдруг ощутила даже что-то вроде радости и улыбнулась. Они, её новые соотечественники! Ей почти захотелось увидеть их снова, узнать их имена.

Маленькие, жарко натопленные комнатки, но в ванных все равно приходилось принимать только холодный душ – не хватало угля для всех котлов. Багажа у них почти не было, лишь маленький чемоданчик Лорана с бритвой, личными вещами Этель и нижним бельем. Иногда взгляд консьержки осуждающе вспыхивал, но чаще хозяйка отеля с понимающим видом называла их «голубки» или что-то вроде этого. Этель такая ситуация задевала: «Ты же понимаешь, они думают, будто мы не женаты!» Лоран только смеялся над ней и однажды сделал вид, будто ошибся, заполняя карточку посетителей: «Мадемуазель…» – но сразу же исправил: «Мадам».

Этель решила показать Лорану все, что она когда-то любила: уносимые течением пряди водорослей, игру света, белопенные цветы на подводных корнях. Но Лоран молчал. Он закурил сигарету и почти сразу же щелчком отшвырнул ее в реку. Он не захотел оставаться здесь, и Этель подумала, что он ревнует: ведь она приходила сюда с Ксенией.
Немного позже, в комнате отеля «Антрепренёр» на улице с тем же названием, он объяснил ей: «Для меня это страшное место. На другом берегу – Вель-д'Ив, куда полиция отвезла мою тетю Леонору и всех парижских евреев, чтобы отправить их в Дранси. Я не могу на него смотреть, не хочу приближаться к этому месту, понимаешь?»
Этель не понимала. Почему ей ничего об этом неизвестно? Теперь она стала догадываться, отчего Лоран хотел уехать из Парижа навсегда и больше не возвращаться. Не ради приключений и хорошей работы. Но она тоже уедет. И тоже никогда не вернется.

До самого вечера и все последующие дни они ни разу не заговаривали об этом. Не ходили ни на Лебединую аллею, ни к мосту Гренель. Город бурлил, как переполненная гостиная, шумно праздновал, был пьян от свободы. Гудели моторы, вскрикивали клаксоны, в кафе играла музыка, на площади Бастилии, Мобер, у ворот Сент-Антуан танцевали. Только Лоран всё никак не мог перестать думать о своей незаживающей ране, о зоне молчания в центре Парижа, об этом ужасном велодроме, его скамьях, воротах, закрывшихся за всеми этими мужчинами, женщинами и детьми.

Лоран изменился. Он больше не был тем мальчиком, которого Этель когда-то знала, краснеющим от любого пустяка, объектом насмешек для девчонок. Стал тверже. Во время медового месяца, проведенного в блужданиях из квартала в квартал, он говорил очень мало. Садился с Этель в автобус или шел быстрым шагом по улицам. Сняв комнату в отеле, он первым делом волок ее в постель. Торопился заняться любовью: их тела были мокрыми от пота, они задыхались, переставая чувствовать что-либо, кроме боли.
Этель не представляла себе, что такое состояние возможно. Грубое, животное и одновременно полное страсти и желания. Она позволяла ему увлечь себя в постель, уступала, как тогда – канадским солдатам. Только теперь настаивала и требовала она. Сильнее прижималась к Лорану, их ноги переплетались, тела соединялись в едином порыве. Они дышали в одном ритме, одинаково напрягали мускулы и сухожилия.

Неожиданно они узнали новость, связанную с Ксенией. Лоран вычитал в «Иллюстрасьон» о событии из светской жизни – парижском показе мод, в Булонском лесу, в Реле. Нечеткий снимок запечатлел девушек – цвет французской буржуазии, но в подписи к фото указывалось имя графини Шавировой. Позвонив в Реле, а потом в агентство, Этель получила номер телефона Ксении. Ей ответил все тот же голос – чуть хриплый, низкий. Пауза. Потом они все-таки договорились встретиться – не на Лебединой аллее, а на террасе «Кафе дю Лувр». Все действительно изменилось.
Этель пришла пораньше и села не сразу. Подумала, хочет ли остаться. Ксения появилась одна. Казалось, она еще выросла и похудела. На ней было не экстравагантное платье, а строгий серый брючный костюм, волосы собраны в узел. Этель бы ее не узнала. Они поцеловались, и Этель отметила, что от Ксении больше не исходит тот запах бедности, от которого когда-то давно начинало сильнее биться ее сердце. Поболтали о том о сем, не касаясь прошлого. Взгляд Ксении остался прежним, но стал чуть холоднее.

Рассказывая Ксении о Лоране и своем намерении уехать вместе с ним в Канаду, Этель заметила, что ее слова задели подругу. Она и подумать не могла, что Ксения ревнует, что она из тех, кого огорчает чужое счастье. «Я так рада за тебя, ведь очевидно…» Что именно она хотела сказать? Ксения продолжила, и на сей раз без сарказма: «Знаешь, когда я говорила о тебе с кем-то – тогда, в лицее, то мы думали, что ты плохо кончишь, станешь как мадам Карвелис или как та женщина, лепившая кошек, – ты мне о ней говорила, как ее звали?» Этель смотрела на Ксению, удивляясь тому, что не испытывает стыда. В глубине души она предпочла бы, чтобы их встреча закончилась как можно банальнее. Благородство юности улетучилось, и Ксения превратилась в обычную женщину, похожую на других, – конечно, все еще красивую, но немного вульгарную, озлобленную, возможно неудовлетворенную. Это и к лучшему. Нельзя прожить всю жизнь, обожая идеал минувших лет].

Всё-таки – и о ревности. И снова – в обрамлении «банальности».

[В какой-то миг, когда Этель перевела разговор на работу Ксении, возможность начать свое дело, реализовать проект в Америке, Даниэль прервал её: «Лично я хочу только одного: жить нормальной жизнью». Этель почувствовала себя оскорбленной за подругу, однако было похоже, что Ксения даже не задумывалась над тем, что для этого молодого человека значат слова «нормальная жизнь». Она держала руку Даниэля в своей, он был её собственностью, ради него она была готова на всё. Этель поняла: их дружбы больше нет. Это доказывал и взгляд, которым обменялись Ксения и Даниэль несколько мгновений спустя: «Ну что, идём?» – словно говорил он.
Этель резко поднялась, настаивая, что должна заплатить по счёту. Она пожала руку Даниэлю и, чуть помедлив, кивнула Ксении: «Da svidaniya?» – в память о прошлом. Может, ей стало стыдно оттого, что она теперь тоже эгоистка. Этель ушла торопливо, как будто куда-то опаздывала.

Пока Этель и Лоран путешествовали по парижским улицам, меняя отели, и были вне досягаемости, умер Александр. Отёк легких, и он задохнулся. Микробы вели свою войну в его организме – с момента объявления перемирия и начала бомбардировок. И они победили.
Похороны состоялись в Ницце, на совсем новом кладбище, расположенном среди холмов, к западу от города: некрополь для чужаков, простые бетонные тумбы на склоне. Выбора не было. Склеп на монпарнасском кладбище, где покоился господин Солиман, был слишком далеко; для перевозки тел по железной дороге не хватало цинковых гробов, к тому же погода стояла слишком жаркая. Когда Этель приехала, Александр ждал её в морге. Служащий объяснил, что это сделано из-за запаха и дело не терпит отлагательства. Этель, с помощью Лорана, занялась похоронами, всё оплатила, взяв деньги у мужа.

На короткое время все родственники и знакомые собрались у Жюстины. Маврикийские тетушки, кузены со стороны Солиманов и даже полковник Руар и генеральша Лемерсье, расставшиеся со своей прежней злостью. Казалось, семья снова в сборе, будто ничего не произошло, что смерть Александра смыла с этих людей их безрассудство, а недавно закончившаяся трагедия их никак не коснулась.
Этель пристально наблюдала за ними, ища в их поведении отголоски прошлого, своего детства. Но не находила. Возникшая пропасть не могла исчезнуть.
И она поняла, что надо бежать – на другой край света, в конце концов начинать новую жизнь].

По ходу чтения текста не один раз возникало впечатление, что автор достаточно произвольно играет со временем. Сдвиги, накладки… Дотошный читатель (мы – не о себе) может и возмутиться: «А когда же всё-таки Этель и Жюстина расстались навсегда!?».

[«Почему ты не хочешь жить вместе с нами?» – переспросила Этель. Жюстина даже не вздохнула в ответ: «Что я буду там делать? Я обременю вас… Я слишком старая, слишком устала. Лучше вы иногда будете меня навещать, я надеюсь».
Почти неосознанно, шокировав Этель, она вдруг положила руку ей на живот: «Когда он родится, напиши мне, я помолюсь за него». Как она догадалась? Месячных не было, но даже сама Этель была ещё не до конца уверена и пока ничего не сказала Лорану. Жюстина заговорщически улыбнулась, попытавшись изобразить на лице нежность: «Напиши мне, что он появился, я ведь знаю, что у тебя будет мальчик».
И оказалась права – один-единственный раз. Она уже стала своей в этом городе. Перегнувшись через балконные перила, она могла разглядеть на краю залива холм, на котором был погребён Александр. В каморке под крышей она сохранила в память об их семейной жизни вещи, книги, мебель, спасённую во время переезда и торгов. Картины, гравюры. Эстомп, сделанный Самюэлем Солиманом в семнадцать лет – до того, как он уплыл с Маврикия, – изображавший горы Питер-Бот в лунном свете. В коридоре Жюстина благоговейно разместила коллекцию тростей-шпаг, проехавших на автомобиле через всю Францию. После смерти Александра Жюстина сама вела все дела и добилась успеха. Остаток наследства своего дяди она с помощью нотариуса превратила в пожизненную ренту, и это позволило ей выжить. Более того, она смогла дать немного денег тетушке Милу, облегчив её уход в монастырь. Да и другим удалось помочь. Быть может, она даже простила Мод и отправляла ей маленькие посылки, чтобы та не умерла с голоду. И раз-два в неделю сама приходила к ней на виллу «Сегодня».

Меня не интересуют памятники. Я не совсем турист. Несмотря на разделяющее нас расстояние, что-то, чего я не понимаю, связывает меня с этим городом. Странное чувство – смесь вины и подозрительности или, быть может, любовного разочарования. Я иду пешком или еду на автобусе, инстинктивно перемещаясь в южную часть города, в квартал, который отлично знаю по рассказам. Названия улиц, бульваров, проспектов, больших и совсем крошечных площадей я наизусть помню с детства – от матери.

Я иду по Платформе, кое-где асфальт растрескался. Ни клочка тени; свет, отражающийся от цемента и стен домов, режет глаза. Меня сразу же догоняют мальчишки, шум их голосов напоминает эхо. Один из них – я успел услышать, как его зовут – Хаким, приближается: «Что ищете?» Провоцирующий, агрессивный тон. Для них эта пустынная площадка, эти башни – место, где можно играть и переживать приключения. Здесь, под их ногами, пятьдесят лет назад случилось то страшное событие, которое сейчас невозможно себе представить и потому нельзя простить. Может быть, среди рядов кресел так же звенели детские голоса: они смеялись, спорили, и то же самое эхо отражалось от замкнутой стены велодрома, поднимаясь вверх: обрывки сетований и женских споров. С фасадов зданий на Платформу падают куски бетона. Башня Отражений отделана бирюзовой керамической плиткой. Орион синий, как ночь. Космос перегорожен длинными балконами, украшенными колесом, в котором расположился крест, напоминающий древнеегипетский анх; когда-то он, видимо, был покрыт позолотой. Все они – пирамиды нашего времени, столь же помпезные и никчемные, как и их славные предки, только менее прочные. Над всем кварталом возвышается похожая на минарет башня-цилиндр; глядя на неё, я прикидываю, что она должна находиться как раз в центре арены Вель-д'Ив.
По краю Платформы, минуя заброшенный китайский ресторан, спускаются полуразрушенные лестницы Береники (ещё одно странное название); по ним я возвращаюсь в город. Теперь я брожу у подножия Платформы – среди тихих улочек, гаражей, вереницы подозрительно пустых офисов. Улица Катр-Фрер-Пеньо, улица Линуа, улица Инженера Робера Келлера. Где находились скамьи? А дверь, через которую должна была пройти Леонора вместе со всеми остальными узниками, когда их высадили из полицейских фургонов? Кто их ждал здесь? Кто-то, зачитывавший списки, словно приглашая всех на праздник? Или их просто оставили стоять внутри гигантского амфитеатра, под палящими лучами солнца – будто соревнования должны вот-вот начаться? Вероятно, она пыталась найти в толпе знакомое лицо, место, где можно присесть, краешек тени, возможно туалет. Наверное, она вдруг поняла, что ловушка захлопнулась и в ней оказались все эти мужчины, женщины, дети; поняла, что они здесь не на час или два, даже не на день, а навсегда; что выхода нет, как не осталось и надежды…
Я толкаю дверь Музея фотографии, расположенного рядом с синагогой. Внутренний голос подсказывает мне, что высокая белая труба в центре Платформы – это она и есть. Не то чтобы я слишком интересовался культовыми сооружениями. Здесь всё иначе. Лица с фотографий проникают в меня, заглядывают почти в самое сердце, остаются в памяти. Безымянные, не имеющие ко мне никакого отношения, похожие на те, которые я представлял себе, читая в архиве на улице Удино списки рабов, проданных в Нанте, Бордо, Марселе…
Дети, выстроившиеся вдоль дорожек стадиона, на заднем плане – взрослые. Снимки из Дранси: фигуры у подножия высоких прямоугольных зданий, так похожих на новые гетто Сартрувиля, Рюэля, Ле-Ренси. В тёплых, не по погоде, пальто, на голове у детей береты. У одного из них – на переднем плане – шестиконечная звезда на груди. Они улыбаются в объектив, будто позируют для семейного портрета. И ещё не знают, что скоро умрут.
Я изучаю на карте географию ужаса…

Необходимо побывать в каждом из них, понять, что жизнь вернулась туда, увидеть посаженные там деревья, памятники, надписи, но главное – увидеть лица всех, кто теперь живёт там, услышать их голоса, крики, смех, шум городов, построенных рядом, – шум самого быстротечного времени…
Кружится голова, чуть-чуть мутит. Я иду по улицам, примыкающим к Платформе. На набережной Гренель длинной железной змеёй, свивающей кольца на перекрестках, выстроились гудящие автомобили и автобусы. В июле сорок второго Сена должна была выглядеть так же, как сегодня, и, может быть, Леонора и другие видели её сквозь зарешеченное окошко полицейского фургона, пока тот выруливал к велодрому. Историю омывают реки, это известно каждому. Они уносят тела, и ещё очень долго их берега остаются пустынными.

Я останавливаюсь на самом берегу, возле старого, причудливо изогнувшегося дерева. Низко опущенные ветви придают ему сходство с животным, рептилией, вылезающей из речного ила. У его подножия, между корней, болтаются похожие на пряди волос длинные чёрные водоросли.
Напротив, на другой стороне реки, – Платформа, словно мираж в горячем тумане. Я смотрю на высокие здания, силуэты которых вырисовываются на закатном небе, – они похожи на чёрные стелы. В центре торчит призрачная башня – безголовая, безглазая, её вершина теряется в облаках. Я понимаю, что идти дальше необязательно. История исчезнувших навсегда поселилась здесь.
Всё то же медленное течение реки, город, плывущий по ней и уносящий прочь свои воспоминания. Хаким, паренек с Платформы, был прав. Тяжёлый взгляд, гладкий лоб, тёмные глаза: «Что ищете?»
Лебединый остров, остров Маврикий, Isla Cisneros. Я никогда там не был. Именно об этом я размышляю, переходя на другой берег и ускоряя шаг: над Сеной надвигается гроза; я с трудом сдерживаю улыбку].

И последний аккорд…

[Звучат последние такты «Болеро» – резкие, почти невыносимые. Звуки наполняют зал; публика вскочила с мест, все глаза устремлены на сцену: там вращаются, ускоряя движения, танцоры. Люди кричат, но их голоса перекрывает грохот там-тама. Ида Рубинштейн и остальные исполнители – марионетки, сметаемые безумием. Флейты, кларнеты, рожки, тромбоны, саксофоны, скрипки, барабаны, цимбалы, литавры – всё сжимается, норовит взорваться, задохнуться, готовы лопнуть струны и голоса, – пускай, лишь бы только нарушить эгоистичное молчание мира.
Рассказывая мне о премьере «Болеро», мать описала свои ощущения, крики, возгласы «браво», свист, шум. В том же зале находился молодой человек, которого она никогда в жизни не встречала, Клод Леви-Стросс. Он тоже много лет спустя поведал мне, что эта музыка навсегда изменила его жизнь.
Сегодня я понимаю почему. Понимаю, что значит для его поколения эта многократно повторяющаяся музыкальная фраза с нарастающим ритмом и крещендо. «Болеро» не просто пьеса, не обычное музыкальное произведение. Это пророчество. Рассказ об истории гнева, о голоде. Когда звуки танца яростно обрываются, оглохшие и выжившие приходят в ужас от наступившей тишины.
Я написал эту историю в память о двадцатилетней девушке – вопреки своему желанию она стала её героиней].

Ух…
К слову:
Притом, что прообразом Этели является мать автора, мы имеем дело с художественным произведением. По крайней мере, разглядеть уже в Лоране Фельде отца Ж-М.Г. вряд ли возможно.

[Родился [сам Ж.Л.] в Ницце 13 апреля в 1940 году. Оба родителя были выходцами с Маврикия: отец – хирург, по происхождению бретонец, женился на своей двоюродной сестре, мать – из бретонской семьи, эмигрировавшей на Маврикий в XVIII веке. Сам автор жил лишь несколько месяцев на Маврикии. Но всё же у писателя двойное гражданство: Франции и Маврикия.
Ле Клезио жил в Ницце до 1948 года, пока его семья не переехала в Нигерию, где на то время служил его отец].

Пустота…
Любовь, дружба, страсть, ревность, привязанность…
Всё это перетекает друг в друга. Всё не отличается выразительностью, местами просто вяло, стёрто, почти иллюзорно («розово»). И мы – не о мастерстве автора, не о недостатках формы или средств, которые, вероятно, и подчинены то ли замыслу, то ли настроению-отношению.
Пустопорожние полусветские беседы, вялотекущее (как и чувства) строительство дома-мечты, не приводящие к полному разрыву интрижки… Даже война проходит как бы по касательной, «посторонне».
Героиня рано понимает, что не любит родителей. Её влечёт странное чувство к не менее чуждой Парижу русской эмигрантке Ксении («Ксения» – чужая). «Странное» своими полутонами (дружба-любовь, искренность-холодность). Столь же неоднозначны (сближения-отстранения) и её отношения с Лораном Фельдом («поле»), с тем же Парижем (любимый и ненавистный). Разве только с двоюродным дедушкой Самюэлем Этель («дворянка») связывало нечто настоящее. Цельное.
«Двоюродный дедушка» – как стержень семьи. Это – вполне в духе концепции Леви-Стросса! Того самого, жизнь которого так изменила музыка Болеро.
А натура Этели – сильная, волевая. Голодная до жизни. Пусть Сердце и раскачивает, с перебоями.

«Нет любви ни к деревне, ни к городу…».
Вот и у Солиманов. Ни Франция, ни Маврикий… Куда не ткнись – везде неприкаянность. Неукоренённость… В Канаде устроение искать, что ли!?
«Клондайк» им подавай…
Музыка…Музыка – как отдушина. Заполняющая Пустоту. И свою. И мира…
«Болеро». Равеля. Между прочим, тоже Морис (Маурицио).

Эпиграфом к своему роману Леклезио выбрал это

Голод мой, Анна, Анна,
Мчит на осле неустанно.
Уж если что я приемлю,
Так это лишь камни и землю.
Динь-динь-динь, есть будем скалы,
Воздух, уголь, металлы.
Голод кружись! Приходи,
Голод великий!
И на поля приведи
Яд повелики.
(Артюр Рембо. Праздник голода)

Повелика (так у В. И. Даля, хотя принято «повилика»). Лат. C;scuta – род паразитических растений семейства Вьюнковые.

[Повилика не имеет корней и листьев. Стебель нитевидный или шнуровидный, желтоватый, зеленовато-жёлтый или красноватый. Повилика обвивается вокруг растения-хозяина, внедряет в его ткань «присоски» (гаустории) и питается его соками. Недавние исследования показали, что повилика способна улавливать запах растений и таким образом находить жертву.
Из-за своих свойств сорняка, уничтожающего другие растения, повилика в народной поэзии олицетворяет виновника разлада в межличностных отношениях:
Не свивайся, не свивайся трава с повиликой!
Не свыкайся, не свыкайся молодец с девицей!
Хорошо было свыкаться, тошно разставаться!
В. Даль: Повелик(ц)а, повитель, растенье Cuscuta, привитница, войлочная-трава, сорочья-пряжа, -лён, берёзка, крапивная-малина].

Вспомнилось Коли Шипилова («А это что за господин…»):

А я был юн. А я, как вьюн,
Глушил соседние побеги.

Привитница. Повелица… А ведь в этом (по Далю) чуются и «вильцы» (волки) и наш главный «перевертень» (человек, «человецы»).
То, что мы в каком-то роде являемся здесь (на земле) паразитами, очевидно и доказательств не требует. Как с этим быть-жить?!
Рембо, в «Празднике голода» – об этом. Цивилизация (индустриальная и…) пожирает землю. Камни, скалы, воздух, уголь, металлы…– Поедает лишь это!? (у А.Р.). Только – неорганику? А какую-либо живность – ни-ни!
Тогда – весьма гуманно (у Рембо дальше появляется и «живность»). По «проекту» В. И. Вернадского. Автотрофия.
Такой вот «переверт» предполагается (?). Как бы не вышло хуже… Есть саму землю. А если и она – Живая!? Как «плавучий остров» из «Путешествия по ту сторону» Леклезио. Терзаемый акулами.

Голод мой, Анна, мчит на осле неустанно

Навскидку. Не поднимая что-то из, вероятно, имеющихся в анналах интерпретаций.
На осле… Осёл – возможно, тело. Ещё из средневековой (по крайней мере) традиции. Или даже – плоть. Проблема отношения духа и плоти (природы, твари).
Стоп! Мы имеем дело с переводом. С чьим? – Илья Эренбург (не спешите! – так: в переводном издании уже романа Леклезио).
Прежде, чем глянуть исходник, прикинем иные «опыты». Помня, что всякий перевод (особенно поэтический) – уже «переверт». Что всякий стих – сам по себе «пере…». Да и слово как такое.

О, голод мой, Анна, Анна! –
Горящая рана.
Растёт аппетит могучий,
Чтоб горы глотать и тучи.
Нет удержу! Буду лопать
Железо, уголь и копоть.
Мой голод, вол неуклюжий!
Мыча с тоски,
Пасись на лугу созвучий,
Топча вьюнки!
Вокруг – еда дармовая:
Каменоломен харчевни,
И валунов караваи,
И плиты соборов древних.
Мой голод! В просветах дымных
Лазурный бред.
О, как он грызёт кишки мне,
Спасенья нет!
На грядках зелень ершится:
Вопьюсь в хрустящие листья,
Сжую на корню душицу,
Укроп и хрен буду грызть я.
О, голод мой, Анна, Анна! –
Горящая рана…

Выделил схваченное Леклезио. Перевод Г. М. Кружкова. Поэт, эссеист… Личность известная. Почитывали… Почётный (д.), лауреат…В частности – премии А. Солженицына. А «почётный» (в кавычки – не по иронии) – доктор литературы дублинского Тринити-колледжа. Ирландцы. За Йейтса хотя бы. Йетса и мы примечали-привечали (по символизму). А Григорий Михайлович его переводил. Да и целое исследование посвятил.
Когда я, в прошлом, листал переводы Кружкова в связи со своим интересом к Рембо, что-то мне не «показалось» (а может, наоборот). Ну, так любой перевод – «сомнителен». А Г.М. больше поднаторел в английском, нежели…
Ничего (в его по «Голоду») не перечёркиваю, просто разница с эренбурговым (якобы) местами «режет глаза».

Тучи – Воздух. Железо – Металлы. Горы – Скалы. Камни (валуны) идут дальше… Это, что касается жратвы. В принципе – мелочи. Хотя между тучами и воздухом – разница всё-таки существенная. Да и «земля» (в том или ином виде) у Г.М. не упоминается.
Вол – Осёл. О самом голоде. Как символы они многим разнятся. Вол, как работяга, безропотен. Осёл – упрям. Во всяком случае, именно в символическом аспекте. Вот и у Эренбурга (?), «осёл (голод на нём) мчит неустанно», а вол Кружкова неуклюже пасётся на лугу созвучий, мыча с тоски». В любом случае: «неустанно мчаться» и «пастись» – врознь будут. Хотя «мчать» и «мычать» по-своему перекликаются. Фонемами.
Эх! Невтерпёж поднять весь перевод Ильи Григорьевича и текст самого А.Р. (уж как-нибудь разберусь…). Но пока погоняю, что есть.
А пока на «лугу» Кружкова я вижу «созвучия», а в «полях» Эренбурга – не зги. Так может быть, у Рембо и вовсе не о Цивилизации в целом, а только о Поэзии!? О поэтическом голоде…
Что-то там (будь-то поля или луга), конечно произрастает. Но голод ведёт туда «яд повелики». Дабы всё растущее-цветущее погубить…
Гмм… Вол Лужкова (простите, Кружкова!), напротив, мирно пасётся, а топчет именно «повелику» (вьюнки).
Да. Слишком уж эти скоты себя по-разному ведут. В переводах.
И «динь-динь-динь» у Г.М. совсем не прозвучало (списано на те «созвучия»?!). У Рембо, кстати, оно аж «четырёхкратно». И каждое – с восклицанием: Dinn! dinn! dinn! dinn!

Некто arthoron в livejournal заметил (22.08.2009) по следам переводов именно из Рембо:
«Переводы, пожалуй, стоят оригинала, хотя во втором случае это уже не совсем Рембо, а нечто более жёсткое (мне здесь вспомнилось меткое замечание об известном антиковеде-переводчике А. Пиотровском: «ему хотелось быть больше Аристофаном, чем сам Аристофан»)...».
«Вторым случаем» был собственно «Разгул голода» Кружкова. Уже «Разгул» – куда «разымчивее», чем «Праздник». Если угодно, «жёстче».

Однако хватит темнить и ёрничать вокруг «якобы Эренбурга». Илья Григорьевич – почти классик. По крайней мере, советский. И с французского он переводил достойно. Включая Рембо. Но это он не переводил. А приписан ему (кем?! – переводчиком Леклезио?) текст М. П. Кудинова. Ох уж эти перевёртыши-выверты! Особливо в эру интернета.
Между прочим, иные считают, что и тот, который Кружкова, на самом деле В. Топорова. Впрочем, Виктор Леонидович (если некто Э.Ю.Ермаков имеет в виду именно его) – германист. И переводил он главным образом немцев и англичан (американцев-британцев). Но мало ли чего…

Анна… «Что в имени твоем?!». К кому (чему) отсылает? Искать какой-то след в биографии самого Артюра? Или здесь – только «мифологема». Только (!) символ. А возможно – «ничего». Просто имя…
----------------------------------------------

Пока сделаем небольшую паузу. А там у меня набегает много и всерьёз.
И по «Болеро» (знатная вещь!). Суперпримитив (минимализм) в музыке. По-своему – гениальный. Хотя сам Равель относился к нему с некоторой иронией и здорово удивился, когда его (сей шедевр) понесли к славе.
Так и мне нравится! Завораживает… Но как «развёл» (М.Р.)! Где-то. Отчасти))
А Леклезио, по-своему, «отболеронил» Танец. Отдельный разговор!
А маячащий там Клод (Леви-Стросс) – NB! Выдающийся антрополог. Структуралист и как-то символист. Где-то учитель Ж.-М.Г. (тоже ведь – антрополог!).
Но… Пауза!
Ниже – текст Рембо.

F;tes de la faim

Ma faim, Anne, Anne,
Fuis sur ton ;ne.

Si j'ai du go;t, ce n'est gu;res
Que pour la terre et les pierres.
Dinn! dinn! dinn! dinn! Mangeons l'air,
Le roc, les charbons, le fer.

Tournez, les faims, paissez, faims,
Le pr; des sons!
Puis l'aimable et vibrant venin
Des liserons;

Mangez
Les cailloux qu'un pauvre brise,
Les vieilles pierres d';glises,
Les galets, fils des d;luges,
Pains couch;s aux vall;es grises!

Mes faims, c'est les bouts d'air noir;
L'azur sonneur;
– C'est l'estomac qui me tire.
C'est le malheur.

Sur terre ont paru les feuilles!
Je vais aux chairs de fruit blettes.
Au sein du sillon je cueille
La doucette et la violette.

Ma faim, Anne, Anne!
Fuis sur ton ;ne.

Его мы, конечно, сначала отгуглим (уж извините!)!

Голодные каникулы

Мой голод, Энн, Энн,
Беги на своём осле.

Если у меня есть вкус, это вряд ли
Только для земли и камней.
Dinn! Dinn! Dinn! Dinn! Давайте есть воздух,
Камень, угли, железо.

Повернись, голодный, пасись, голодный,
Предварительно звучит!
Тогда сладкий и живой яд
из вьюнка;

есть
Камни, что слабый ветерок,
Старые церковные камни,
Камешки, сыновья потопа,
Хлеб лежит в серых долинах!

Мой голод – кусочки чёрного воздуха;
Лазурный колокол;
– Это живот, который тянет меня.
Это несчастье.

На земле появились листья!
Я иду к мясу плоти.
В борозду ковыряю
Сладкое и фиолетовое.

Мой голод, Энн, Энн!
Беги на своём осле.

А после (если потребуется) «пошлифуем».
Глянем и другие «пераклады». Есть забавные. По-моему, у Д.Бурлюка.
Глянул…

Каждый молод молод молод
В животе чертовский голод
Так идите же за мной…
За моей спиной
Я бросаю гордый клич
Этот краткий спич!
Будем кушать камни травы
Сладость горечь и отравы
Будем лопать пустоту
Глубину и высоту
Птиц, зверей, чудовищ, рыб,
Ветер, глины, соль и зыбь!
Каждый молод молод молод
В животе чертовский голод
Всё что встретим на пути
Может в пищу нам идти.

[Текст представляет собой вольный перевод или, скорее, интерпретацию стихотворения «Праздник голода» («Fetes de la faim», <1873>), принадлежащего перу французского поэта-символиста Жана-Артюра Рембо (1854–1891). К. Чуковский писал об этом произведении Д. Бурлюка: «Это стихотворение мне нравится. Оно не мёртвое, в нём есть экспрессивность, динамика. Жаль только, что оно – переводное <…>, – хотя тем-то оно и прекрасно» (Чуковский К. Образцы футуристической литературы // Литературно-художественные альманахи издательства «Шиповник». Кн. 22. СПб., 1914. С. 145). В. Шершеневич высказывал мнение, что из всех стихотворений, написанных Д. Бурдюком, «только одно можно считать недурным, и то главным образом потому, что оно – перевод Рембо» (Шершеневич В. Великолепный очевидец: Поэтические воспоминания 1910–1925 гг. // Мой век, мои друзья и подруги: Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова: Сборник. М. 1990. С. 516)].

А вот невписавшееся в эпиграф ТГ из Кудинова (всё-таки не Эренбурга!)

Ешьте
Битых булыжников горы,
Старые камни собора,
Серых долин валуны
Ешьте в голодную пору.

Голод мой – воздух чёрный,
Синь, что рвётся на части,
Всё это – рези в желудке,
Это – моё несчастье.

Появилась листва, сверкая;
Плоть плодов стала мягче ваты.
Я на лоне полей собираю
Фиалки и листья салата.

Голод мой, Анна, Анна,
Мчит на осле неустанно.

А ещё пошёл «копать» по М. Антониони. Леклезио зело любит синематограф. Кое-что интересное о нём накидал («Смотреть кино»). Предпочтения у Ж.-М.Г., конечно, свои. И потому – спорные (и это – нормально!).
Так вот… У Микеланджело (А.) есть такая фильма: «Приключение» (1960). Мнится мне, что и она (фильма эта) как-то к Танцу нашему вяжется. Но это пока только мнится. Покумекать надо…

Текст самого Леклезио:

«Приключение»

[Микеланджело Антониони – одна из самых прекрасных и самых странных историй о любви; прекрасная, странная, потому что рассказывает она не только о страсти, связавшей мужчину и женщину, но и об окружающей их действительности, об истории преступления, говорит об обществе 1960-х годов в Западной Европе, обществе, уже не имеющем никакого отношения к войне, ставшем праздным и буржуазным, бессмысленным и жестоким.
Странно исчезновение Анны во время прогулки на яхте к Эолийским островам. Здесь нет никаких квипрокво, хлопанья дверей, игр с зеркалами или с острым смыслом слов. Нет революции, как нет и никакого идеала, одно только горькое чувство меланхолии, нечто вроде ощущения конца века (та утрата аппетита к жизни, которая чувствуется у большинства итальянских режиссеров – у Феллини, у Висконти в «Смерти в Венеции», у Бертолуччи).
Есть природа. Дикая, враждебная, вездесущая. Подчёркнутый романтизм стихий: грозовое небо, бушующее море, чёрные скалы. Вспоминается ощущение глухой угрозы, нависшей над персонажами фильма Джона Хьюстона «Риф Ларго».
Кино той поры едва успело преодолеть социальный кризис. Война, фашизм, конфликт поколений, послевоенные забастовки и чувство вины у тех, кому довелось пережить разгром и оккупацию, – вся эта патология, подпитывавшая военный реализм, теперь лишилась причин быть. Антониони принадлежит к следующему поколению, и он режиссер настолько же современный, насколько Де Сика, Висконти и Росселини классики, а Феллини — великий мастер барокко].
Исчезновение Анны – это становится ясно сразу – не станет сюжетом фильма. Оно не получит никакого объяснения, загадка так и не будет разгадана. Однако Анна словно бы присутствует на протяжении всего фильма, и это-то как раз и придаёт истории такой странный привкус.
[Странность её исчезновения, но странность еще и в отношениях между её любовником Сандро и её подругой Клаудией – странность лица Моники Витти, в буквальном смысле сотворенного Антониони, её замедленной, неумелой игры, впечатление, что она чувствует себя девушкой слишком простой, незаметной. Странность её взгляда с легким косоглазием, странность её души, чуждой этому миру.
Странность местности. Остров, голый, неистовый, хаос лавы, выплюнутой морем, где в трещинах земной коры можно найти черепки керамических изделий иных времен, где ощущается враждебное присутствие прошлого, как знать, не Минотавр ли это, пожирающий юных дев. А может, гораздо проще – тайное убежище контрабандистов.
Остров появляется только в начале фильма. Абсурдистская декорация, среди которой разгуливают участники прогулки, призрачные и расслабленные, очень напоминающие усталых полуночных гуляк из «Сладкой жизни» на большом пляже, где они находят случайно выброшенную на песок рыбу с пустым взглядом, так похожую на них самих.
Как и Анну, остров мы больше не увидим. Но его дикая ярость, грозовой холод вокруг хижины, в которой укрылись отдыхающие, видное отовсюду море, то мрачное Средиземное море, что когда-то поглотило жизнь Шелли, это небо, этот ветер проникают в сердца Клаудии и Сандро, и это они назначают удел их любви. Сандро желает Клаудию, страсть между ними возрастает, эти чувства поначалу возникают лишь для того, чтобы заполнить пустоту, оставшуются после исчезновения, чтобы побороть холод острова.
Для Сандро соблазнение – прежде всего игра, головокружительное чувство Дон Жуана, необходимость ублаготворения своего самолюбия, жажда верховодства. Для Клаудии, земной девушки, это страх одиночества.
Клаудиа ждёт Сандро на улице, она даже не уверена, что действительно хочет ему уступить. Тогда следует сильная сцена, в которой Клаудиа медленно идет к солнцу, а ей навстречу выкатываются волны молодых людей, возбужденных её красотой, распаленных сексуальным вожделением, вуайеристов, хищников, они почти касаются ее, обнюхивают, разглядывают, и в этом одновременно гротескном и трагическом параде проявляется вся грубая фальшь отношений между мужчинами и женщинами, фундаментальное одиночество, которое может лишь с непрочной, призрачной надеждой отступить перед абсолютной любовью. Чуть позже, в другой сцене, Клаудиа, оставшись одна в номере отеля, пока Сандро отправился на поиски легких приключений, ищет запах мужчины, которого любит, и ложится на пол, зарываясь лицом в старое белье.
Если сравнить «Приключение» с романом Альберто Моравиа «Скука», повлиявшим на него, то фильм Антониони, безусловно, реалистичен, иными словами, в конечном счете он скорее оптимистичен. Некоммуникабельность между мужчинами и женщинами есть заданная величина, основополагающий принцип. Она существует в той же степени, что и несправедливость, жестокость, эгоизм. Универсум Антониони не содержит ничего такого, что выходило бы за рамки мира взрослых людей. Это сартровский универсум, очень далекий от ликующего языческого мира Пазолини.
Именно это отражает и изобразительный ряд: точно просчитанная композиция, игра чёрного и белого (снятое в следующем году «Затмение» станет последним черно-белым фильмом Антониони, в 1964 году выйдет уже «Красная пустыня»), то, что Питер Бонделла называет «стилем, всё более склонным к абстракции». Кадрирование, предметы-символы – телефон, поезд, – эстетизм приходит на смену призывам к революции, дабы дать нам проникнуться уделом человеческим, иначе говоря – кинематографом как поиском рецепта счастливой жизни, а не как способом исследования.
Одиночество, до невыносимости пропитывающее образы «Приключения», ещё и передаёт нам живой трепет наслаждения. Непостоянство мужчины, его малодушие и тщеславие имеют неизбежным следствием жажду обладания, иллюзию счастья у женщины. Именно признание этого вывода как окончательного и даёт силы жить.
Приключение – не просто страсть. Это и мир, окружающий человеческие существа, такой, какой есть: море, дикая земля, стихии. И такой, каким они его сделали: города, дороги, вплоть до сюрреалистической красоты заводов. Вот почему сегодня нам так нужен Антониони. Он убеждает нас, что сами люди больше, чем их слабости. Любовь, которую они придумали, эта немая любовь кинематографа, в которой жестов и взглядов больше, чем слов, и есть наша надежда на преодоление].

Исчезновение Анны – это становится ясно сразу – не станет сюжетом фильма. Оно не получит никакого объяснения, загадка так и не будет разгадана. Однако Анна словно бы присутствует на протяжении всего фильма, и это-то как раз и придаёт истории такой странный привкус…

К чему «Анна» – в Голоде Рембо? Мелькает она только в самом начале и, рефреном, в конце. По всему тексту – никакого намёка на её прямое или хотя бы косвенное присутствие. Просто – для «зачина»? Ради эффекта восклицания-обращения. К рифме в следующей строке?
Кстати, ;ne для француза – не обязательно бедное животное. Возможно и переносное значение. Тот же – «дурак». Или что-то в этом духе.
А faim может пониматься и как жажда. Правда, для жажды-стремления (страсти!) предпочитается soif. Тем более что далее текст отсылает нас, вроде бы, к физиологии поедания. Неужели Рембо слагает опус именно с физиологическим (пищевым) креном?!
А если «Анна» – именование голода-жажды? Называется же он в дальнейшее «чёрным воздухом». Почему бы не назвать его и именем женщины?

Анна! Ты мой Голод и Жажда. Ты изнуряешь меня!

Не дурно!? – Увы! Не катит. Дальше женщиной по тексту и не пахнет. Что, опять-таки, не отменяет права именовать Анной страсть вообще. Понятно, что такая блажь, мягко говоря, оригинальна. Но…
Как не крути, «Анна» у Рембо мелькнула. Унеслась. Чтобы «аукнуться» в конце.
Присутствие отсутствия. Чем не след (аллюзия) из «Приключения»!?
Но в чём (ком) в таком случае нечто похожее в «Танце голода»? Эпиграф эпиграфом, а…
Самюэль Солиман? Остров Маврикий? Дом-мечта?
Что придаёт роману Леклезио «странный вкус»?
Музыка!? «Болеро»?

«Болеро» не просто пьеса, не обычное музыкальное произведение. Это пророчество. Рассказ об истории гнева, о голоде. Когда звуки танца яростно обрываются, оглохшие и выжившие приходят в ужас от наступившей тишины.

Леклезио – большой гуманист. Тема «Человечности» – его тема. И ищет он её не в «абстрактной» духовности, а буквально во всём. И даже более того: там, где большинство и не подумало бы искать. В той же «первобытности» индейцев (вслед за Леви-Строссом), в почти животной жестокости

Когда б вы знали, из какого сора…

А из его по Антониони – завершительное:

Одиночество, до невыносимости пропитывающее образы «Приключения», ещё и передаёт нам живой трепет наслаждения. Непостоянство мужчины, его малодушие и тщеславие имеют неизбежным следствием жажду обладания, иллюзию счастья у женщины. Именно признание этого вывода как окончательного и даёт силы жить.
Приключение – не просто страсть. Это и мир, окружающий человеческие существа, такой, какой есть: море, дикая земля, стихии. И такой, каким они его сделали: города, дороги, вплоть до сюрреалистической красоты заводов. Вот почему сегодня нам так нужен Антониони. Он убеждает нас, что сами люди больше, чем их слабости.

Оглушающий грохот, переходящий в ужасающую Тишину.
Это – если возвращаться к «Болеро».
Взвинчиваемая, лишённая каких-либо модуляций Монотонность.

[Развитие музыкальной идеи осуществляется средствами инструментовки за счёт смены и накопления оркестровых тембров: от звучания флейты в сопровождении малого барабана до мощного оркестрового tutti. Драматургическое развитие «Болеро» направленное на нарастание звучности, использование динамического крещендо, постепенное добавление инструментов, неизменность ритма, сдвиг в конце, знаменующий кульминацию произведения сближает его с вариациями первой части («эпизод фашистского нашествия») симфония № 7 «Ленинградская» Д. Д. Шостаковича].

В «Танце голода» немало места уделяется теме холокоста. Одному из рецидивов самого жуткого оборотничества. Солидарен! Только всё коварство «антропологической катастрофы» – не в этой жути. А в полной утрате способности к превращению. Не говоря уже о мышлении и творчестве (как особых модификациях последнего).
А если по роману… Я не в курсе того, есть ли еврейские корни у Ж.-М.Г. Космополит, так космополит. Мне и это близко, пусть и с несколько иными «оттенками». В «парадигме» «русского европейца», где почти призрачное «литвинское» (беларускае) смотрится в ещё более иллюзорное польское.
Солиманы… Лоран Фельд (избранник Этель)…
Имя Солиманов отсылает нас к библейской (ветхозаветной) традиции. А его изменение может указывать на имевший место разрыв «семьи» (фамилии) с этой традицией. «Солиман» прочитывается как Одинокий Человек (Мужчина?). Как просто – Одинокий. Ронин. Волк… Не суть важно.
Свой среди чужих, чужой среди своих?! – Скорее, всем и везде чужой. Самюэль покинул Маврикий (остров, где когда-то обосновались его предки) в семнадцать (?) лет. Тосковал? – Что не забывал – факт. Ведь там осталась какая-то недвижимость (или хотя бы акции в предприятия, дававшие доход). Но так, чтобы тосковать… На вопрос внучатой племянницы: «Почему бы не вернуться?» – отвечал многосмысленно: «Остров – слишком маленький…». Остров или конкретный город на нём – опять не важно. СС задыхался и в большом Париже. Сами парижане оставались для него чужими, да и среди членов семьи по- настоящему близкой была лишь внучка.
Ничего не говорится о семье Солимана в более узком смысле. Жена, Дети… Ничего этого как будто и не было. Впрочем, ничего не говорится (если я не упустил) и о родных дедушках и бабушках Этель. Что для сугубо «семейного романа» (коим ТГ, конечно же, не является) выглядело бы несколько странно.
Кем были родители самого Самюэля? Или – его предки, осевшие некогда на острове. Французами?
На это, казалось бы, указывает выбор Парижа. Язык… Параллель с биографией самого Леклезио здесь уже не является безусловно определяющей. Да и там, похоже, не всё ясно.
Уже с начала XIX века (1814) Маврикий переходит под протекторат Британии, последовательно сменив трёх хозяев («акул»): Португалия, Голландия, Франция. Креольская кровь Солиманов помимо французской составляющей могла иметь и иную, включая…
Причастность христианской традиции мало о чём говорит. Отношение к евреям в семье терпимое (не в пример некоторым французским «патриотам»), но и не сказать, чтобы восторженное. 

«Лоран и Этель поженились очень скоро, почти не раздумывая. В маленькой церкви Сен-Жан-Батист-дела-Салль, со старинной мозаикой, над которой любил потешаться Александр: «Не препятствуйте детям Моим приходить ко Мне – это лифт наверх для усопших!»
Лоран Фельд не внушал доверия. Но ведь Иисус тоже был евреем! Со стороны Лорана свидетельницей была его сестра Эдит, а со стороны Этель – старый духовник, когда-то давно впервые торжественно причастивший её».

Когда в конце романа звучит голос от первого лица, не следует спешить отождествлять рассказчика с автором (самим Леклезио, родившимся в Ницце в апреле 1940-го). Рассказчик – сын Этель и Лорана. И родился он, скорее всего, в 1945-м. Чем отличаются его память, чувство вины и влечение к тому проклятому велодрому, ставшему в 1942-м перевалочным пунктом для жертв нацистской акции в Париже, от аналогичных чувств космополита и гуманиста Леклезио, определить не просто. Рассказчик – сын человека, родственники которого (тётя Леонора и другие) взошли тогда на голгофу. По материнской линии, он – потомок загадочных Солиманов. Его переживания неизбежно несут на себе печать этих связей и отношений…
Не исключено, что автор подрихтовал генеалогию рассказчика именно в целях конкретизации собственной позиции и чувств, при всей их солидарности с alter ego.
Образ Клода Леви-Стросса…
По роману, он, как и Этель (та – ещё девочкой) был свидетелем премьеры «Болеро» на сцене Гранд-Опера в 1928 году. Главную партию танцевала сама Ида Рубинштейн, российская танцовщица (отнюдь не балерина), дочь харьковского банкира, подтолкнувшая Равеля к созданию пьесы. Точне, «Болеро» создан сугубо по заказу И.Р., под её характер, темперамент и т.д. Насколько я понимаю, Морис, в отличие от Клода и Иды этническим евреем не являлся…

[Болеро резко выделяется по стилю из всего, что написал за свою жизнь Равель. Причина этого – в исключительной персоне, для которой написана эта музыка: для Иды Рубинштейн – русской танцовщицы и иконы декаданса.
Равель написал для её антрепризы музыку точно по мерке её личности: внешне высокомерно-холодной, но внутренне страстной, чрезвычайно эффектной и загадочной (она была молчалива, носила шляпы невероятных фасонов, пользовалась макияжем как театральным гримом и держала у себя дома вместо кошки чёрную пантеру).
Равель всегда высказывался о своём Болеро подчёркнуто уничижительно: «в нём нет музыки», и «это мог бы написать любой ученик консерватории». Несомненно в этом есть доля кокетства. Потому что Болеро – это точно рассчитанный музыкальный трюк опытного мастера.
Действительно, Болеро выстроено как линейная инженерная конструкция, которая держится на честном слове, как бы против всех законов физики.
В Болеро есть все признаки убийственно скучной музыки: длинно, медленно, одно и то же. Но скучно вам не будет, потому что Болеро – это сеанс музыкального гипноза: бесконечное повторение одного и того же ритма, последовательное увеличение громкости, медленное плетение загадочной восточной темы. И всё это с неотвратимо движется в пропасть грандиозной кульминации в конце.
(«Культшпаргалка». Авторский канал о классической музыке и музыкантах в формате лёгкого чтения. 6.11.2018)]

К чему я об этом?
Одна из самых странных, экзотических композиций в истории музыки. Самая рациональная в самом иррациональном из искусств.
Предел и граница. Граница, как место Встречи и превращений. Обращения и оборотничества. В частности: между искусством и фарсом, шедевром и трюкачеством.
1928-й год. До «эры Гитлера» – рукой подать. Пророчество!? Чёрная месса?
Не случайно Д. Д. Шостакович, будучи уже свидетелем сего монструального исторического действа, воспользовался «наработками» своего успевшего отойти в мир иной французского коллеги. И воспользовался ещё года за полтора до нашествия

[Знаменитая тёмная тема первой части симфонии была написана Шостаковичем до начала Великой Отечественной войны – в конце 30-х годов или в 1940-м. Это были вариации на неизменную тему в форме пассакальи, по замыслу сходные с «Болеро» Мориса Равеля. Простая тема, поначалу безобидная, развиваясь на фоне сухого стука малого барабана, в конце концов вырастала в страшный символ подавления. В 1940 году Шостакович показывал это сочинение коллегам и ученикам, но не опубликовал и публично не исполнял. Когда летом 1941 года композитор начал писать новую симфонию, пассакалья превратилась в большой вариационный эпизод, заменивший разработку в первой её части, законченной в августе.
9 августа 1942 года Седьмая симфония прозвучала в блокадном Ленинграде; оркестром Ленинградского радиокомитета дирижировал Карл Элиасберг.
Во время исполнения симфония транслировалась по радио, а также по громкоговорителям городской сети. Её слышали не только жители города, но и осаждавшие Ленинград немецкие войска. Много позже, двое туристов из ГДР, разыскавшие Элиасберга, признались ему:
«Тогда, 9 августа 1942 года, мы поняли, что проиграем войну. Мы ощутили вашу силу, способную преодолеть голод, страх и даже смерть…».
Галина Лелюхина, флейтистка:
«Были репродукторы, немцы всё это слышали. Как потом говорили, немцы обезумели все, когда это слышали. Они-то считали, что город мёртвый»].
(Википедия)

«Нашествие»… Константин Васильев (картина). А его я ещё вспомню…

(5.02.:00.00)

2 февраля, поздним вечером я «шевелил» в себе (и в инете) Равеля. «Болеро». «Параллельно» TV «ретрировал» «Начальника Чукотки». Сто лет не смотрел! Юный «Нестор Петрович» (Михаил Кононов), мэтр Алексей Грибов… В четверть глаза поглядываю. Действо близится к завершению. Остаётся минут двадцать. Индия. Слоны… «Болеро»! Почти пародийная вариация. Футы-нуты! Ушам не верю.
Понимаю, что популярность опуса Равеля была невероятна. Но зачем же так!?
На следующий день решил проверить: А вдруг показалось?! «Заказал» фильму уже по инету. Позвал Наташку. Довольно быстро отмотал до «шествия слонов».
Оно!
Наташа «заценила» скептически: мол, похоже, но не более того. 
– Нетушки! Самое «оно». Пусть и чуть пародийно. А «восточная тема»… – Так Равель к ней и вытягивал.
«О пользе и вреде…». У Ницше – Истории. У меня – телевидения. В «переклик».
Позавчера же (то бишь 3-го фебруария) глянули и о той парижской экзекуции. К холокосту. А «глянулось», опять-таки, спонтанно. Само собой. «Свидетели» (Константина Фама). Три новеллы («Туфельки», «Брут», «Скрипка»).
Чем закончится вторая новелла, я понял уже в тот момент, когда Хорст (Филипп Янковский) «перевербовал» пса. «И ты, Брут!?».
К теме «Оборотня» – самый раз! Милейшая собака (немецкая овчарка) превращается в зверя. Но…
Да. Существует мнение, что при формировании породы подмешивали крови индийского волка. – Мнение… Не проверял.

Музыки было достаточно (в первой и третьей частях). Правда, на этот раз обошлось без «Болеро». Без «танца голода». Хотя, с другой стороны, танец голода – не обязательно только «Болеро».
Оглушительная пустота. Холодная страсть. Живой мертвец (труп)… Оксюморон.

Что же там ещё всплывало у меня по «теме» (ДД) в последние дни? И именно в связке с Леклезио…
Герман Гессе. «Степной волк». Его-то (их) мы имели в виду с самого начала. Всё случай не подворачивался. Повод, так сказать.
И вот – подвернулся.
Как «в связке», так и «бытово». Это мы Владимира Семёновича подкалываем. Знатный спец по оборотням и двойникам был! И «волков» наших вниманием не обошёл. Да и по «физиогномике» – чистый волк! Недаром – Володя. Куда мне до него…
А про то, что «так и», это – в «загранкомандировке»:

Там у них пока что лучше
бытово

Кстати, там (в ЗК) и «обороток» розных вдосталь

Могут действовать они
не прямиком:
Шасть в купе – и притворится
мужиком,
А сама наложит тола
под корсет...
Ты проверяй, какого пола
твой сосед!

О, как! Не говоря уже о том, что зараза (буржуазная) по пятам ходит. Во плоти.

Но я ж по-ихнему – ни слова,
Ни в дугу и ни в тую!
Молот мне – так я любого
В своего перекую!

Ну, прямо – к нам! Ко двору. Словом (ворожбой) не смогу, так молотом. Как Фридрих Ницше (волк ещё тот!).
Перекую! – Перелицую и вообще.
Простите! Отвлёкся. «Бытово» (по мне) – где-то так… Между прочим. Не в час «раздумий».
Недале как в минувшую пятницу (а именно 31-го января) – заметьте, сутки спустя после того, как с цепи было спущено «сердце-волк» – на экзамене у заочников Илья Щелкунов, жаждущий заслужить приличную оценку, несколько неожиданно для меня помянул Гессе. Произнеся его фамилию акцентуировано: «Гёссе». Н-да… «Степной волк». Не Кнульп, не «Игра в бисер»… Да мало ли чего! – когда о Г.Г.  А «мы» – о Волке. Хотя «побудить» к тому заочника мог и экзаменатор.

[Национализм не может быть идеалом – это особенно ясно теперь, когда нравственные устои, внутренняя дисциплина и разум духовных вождей с той и другой стороны проявили полнейшую несостоятельность. Я считаю себя патриотом, но прежде всего я человек, и, когда одно не совпадает с другим, я всегда встаю на сторону человека].
«Письма по кругу» – М. 1987; письмо Альфреду Шлейхеру.

Это Гессе усвоил твёрдо. И не забывал даже в минуты соблазна. Иначе Волк возьмёт верх. Бесповоротно.
Не потворствуй, но и не трави!

«Избыток животного начала обезображивает культурного человека, избыток культуры приводит к заболеванию животное начало» [К. Г. Юнг 1:33].
[1] Юнг К. Г. Психология бессознательного. – М.: Канон +, 2003. – 400 с.

Есенинское «Так охотники травят волка…» имеет как социокультурный, так и сугубо психоаналитический подтекст («не травите, да не травимы будете» – хоть извне, хоть изнутри). «Зверь припал… и из пасмурных недр кто-то спустит сейчас курки…Вдруг прыжок… и двуногого недруга раздирают на части клыки».
«Пасмурные недра». Природа (тварная – по Эриугене). «Сердце». Бессознательное…
Дионис и Аполлон у Ницше.
Платон…

[Душа человека представлена у Платона (в диалоге Федр) в образе колесницы с всадником и двумя лошадьми – белой и черной. Возница – символ разумного начала в человеке. Кони: белый – благородные, высшие качества души, стремление человека к благу; чёрный – страсти и желания. Конь, причастный злу, тянет колесницу к земле. От этого душа испытывает муки. Пo Плaтoнy, чeлoвeчecкaя дyшa cocтoит кaк бы из двyx чacтeй: выcшeй – paзyмнoй (возничий), c пoмoщью кoтopoй чeлoвeк coзepцaeт вeчный миp идeй и кoтopaя cтpeмитcя к блaгy, и низшей – чyвcтвeннoй (2 коня)].

Зверя можно убить. Но так ты убьёшь и самого себя.
Его можно загнать в клетку. Можно травить собаками. Можно дрессировать и даже приручить. Можно, наконец, приучить есть только «постную» пищу…
И всё это будет «не в коня (волка) корм». Всё это чревато не просто очередным выкрутасом, но и «последним смертельным прыжком».
Как для индивида, так и для «народа» (этно-социальной общности и т.п.). Хоть «богоносца», хоть «рогоносца»…

Леклезио подвизался в антропологии. Включая знакомство и общение с Леви-Строссом… Гессе упражнялся в психоанализе, имея опыт сеансов не только у доктора Ланга, но и у самого Карла Густава Юнга. Коллективное бессознательное. Символы-архетипы…
А «подвизания-упражнения» эти (структуралистские и психоаналитические) – рядом. Одного поля ягоды будут. Сие – не укор, а просто констатация.
Премьера «Болеро» прошла в 1928 году. «Волк» пишется в 1926-27… «Накануне»…
«Танец Голода». Голод – зверь. Голод – сердце.
Блаженны нищие духом… О-хо-хо… Не во смех, но в воздыхание.

[Что значит быть нищим духом, и почему такие люди являются блаженными? Святитель Иоанн Златоуст говорит: «Что значит: нищие духом? Смиренные и сокрушенные сердцем.
Духом Он назвал душу и расположение человека. <...> Почему же не сказал Он: смиренные, а сказал нищие? Потому что последнее выразительнее первого; нищими Он называет здесь тех, которые боятся и трепещут заповедей Божиих, которых и через пророка Исаию Бог называет угодными Себе, говоря: на кого Я призрю: на смиренного и сокрушенного духом и на трепещущего пред словом Моим (Ис 66, 2)» («Беседы на святаго Матфея евангелиста». 25. 2). Нравственным антиподом нищему духом является человек гордый, который считает себя духовно богатым].
(Сайт «Православие.ру»

Да кто бы спорил! Сюда бы ещё и шестую (заповедь): Блаженны чистые сердцем, ибо они узрят Бога. Однако…
Голод (жажда). Нищета. Голод духа и зов плоти. Перекрещиваются. Смешиваются. И дышат (клевреты и апологеты) завистью, местью, злобой. Осеняя себя крестами и звёздами, молитвами и заклинаниями.
И последние станут первыми… Кто был ничем, тот станет всем…
А опыт Гессе мне близок и понятен.

[Конечно, принципиальная установка на двузначность, на колеблющуюся открытость каждого высказывания сама может быть оценена двояко: её символ – магнит о двух полюсах – это поистине палка о двух концах. Есть же случаи, когда от человека требуется, чтобы он сказал либо «да», либо «нет», а все, что сверх этого, «от лукавого»! Положим, перед лицом одной, но самой главной проблемы, на которой испытывались немцы его поколения, Гессе нашел в себе силы для полной недвусмысленности: духу войны и национальной злобы, стадному преклонению перед силой, технократически-полицейским попыткам превратить человека в предмет манипулирования и прежде всего гитлеризму он ответил простым и ясным «нет», из которого никакая лжедиалектика не может сделать «да». Однако в других случаях на него можно бы и посетовать за тонкую уклончивость, за растворение окончательного выбора в полифонии противоборствующих голосов, за готовность навсегда остаться человеком с двоящимися мыслями. И всё же в принципе биполярности было для Гессе много здорового и освобождающего].
(С.Аверинцев. Путь Германа Гессе)

[Сам образ Степного волка – сложный, имеющий свою историю в творчестве писателя символ. Мотив «волка» впервые появился у Гессе в маленьком реалистическом рассказе «Волк» (1907) – истории молодого зверя, затравленного и убитого в холодную зимнюю ночь крестьянами швейцарской деревни. Позже, в начале 20-х гг., Гессе часто сравнивает сам себя с попавшим в западню «степным зверем», пытающимся вырваться на свободу, «заблудшим в дебрях цивилизации», тоскующим по приволью «родных степей». Однако в том виде, в каком символ «волка» представлен в романе, он появляется лишь в 1925 г. в лирическом дневнике «Кризис».
Кроме метафорического, символ «степного волка» имеет по меньшей мере троякий смысл: мифологический, философский и психологический. «Волк» – один из зооморфных символов, наиболее часто встречающийся в мифологиях разных народов. В большинстве случаев он есть олицетворение демона зла, результат неподчинения Евы. В христианской символике средневековья «волк» нередко отождествляется с чертом, выступая в этом своем значении и в литературе XX в. В философском значении символ «степного волка» восходит к ницшеанскому противопоставлению стадного человека и «дифференцированного одиночки», которого Ницше в отдельных случаях называет «зверем», а также и «гением». «Волк» выходит на свет вследствие борьбы и столкновений самоанализа. Он есть вместе с тем и попытка высвобождения чувственного дионисического мира из многовекового ига христианской цивилизации, выражение стремления личности к душевной свободе. В психологическом плане «степной волк» как бы символизирует те сферы человеческой психики, которые считаются вытесненными в подсознание, Поскольку в романе речь идёт о снятии противоречий внутренней жизни и продвижении к психической целостности, символ «волка» указывает на ту тёмную сторону психики героя, которую надлежит вывести из глубин и примирить с сознательной жизнью. Поэтому важно понять, что развитие «волчьей» стороны индивида у Гессе выражает в романе не падение человека, а способствует процессу создания гармонически развитой, цельной личности].
(Соломон Апт. Комментарии к переводу)
---------------------------------------------
Да простят меня классики-лауреаты. Отвлекусь.
Ксюша (после Шопена, вечером 6.02), уже «очно», поёрничала над моей связкой Wolf – Ross (Волк – Конь). Особенно её забавляет сюжет со звёздами:

«Оказывается, Вольф и вовсе не в созвездии Стрельца. А там Росс. И они – довольно близки. А Росс можно прочесть, как «Конь». Вот и получается…».

Короче, ржёт. Не конь – Ксюша. Над тем, как из пальца высасываю: «Смешались в кучу кони, люди»…
Понял: достал своим ДД. Больше не «показываю».
А насчёт «высосал»… Все мы – «оттуда». Я – о метаморфозах типа «логоса-фаллоса» (аполлонизм-дионисизм). О «культе личности» в «отдельно взятой стране», как рецидиве неоязычества и пародии на первобытную фаллическую организацию. О «бюрократической» версии этой пародии.
Ну, подыграл я Ионе с этими «звёздочками» (на её упоминание «Вольфа» по «Путешествию» Леклезио). Ещё и фамилию свою приплёл (с «Барбароссой» – тот, что справа [ниже] – Кости Васильева). Мелькнуло, мол… Понятно, что всё это – мимо О.В. А то, как я саму насмешницу подначивал с Большой Медведицей, подзабыла!?

«Звезданутость» занадтая – дань астрологическим забавам да магическим традициям. А связка (волк-конь) – вплоть до их оборачивания – отменная!

[Образы коня и волка
Другой образ, не менее популярный и тоже связанный с солнечным светом – это образ коня, движущегося по небу. Конь-солнце, движение которого, то есть бег которого уподобляется движению солнца, это опять же образ общеевразийский и, может быть, даже шире. У индоевропейских народов был чрезвычайно распространён миф о двух конских божествах-братьях (в Индии они, кстати, назывались Ашвины и, согласно индийской мифологии, были главными защитниками мира людей). На русских избах мы видим, что фронтон может быть украшен либо одной конской головой либо двумя противонаправленными конскими головами. То есть опять-таки это образ солнца, это образ двух конских божеств, защищающих людей. Такой же образ встречается, если вы проедете по Золотому Кольцу России, практически в каждом археологическом музее. Мы увидим амулеты, подвешивающиеся к поясу или на грудь, две противонаправленные конские головки. Распространён был, я повторяю, практически везде. То есть вот такое вот двуединое конское Божество-покровитель. С другой стороны, это можно сравнивать с подземным и подземным (ночным) и надземным (дневным) движением солнца, то есть такой амулет охраняет в течение всех суток. Ещё одним звериным божеством, связанным тоже, как ни странно, с солнечным светом, является волк. Волк, мы знаем, что само это имя, содержит корень вел, с указанием на подземный мир, а также магию, собственно волшебство отсюда же, и отсюда же языческий жрец, называемый волхв[Пошто так коряво!? – WN]. Это всё однокоренные слова. Волки в греческой мифологии – свита бога света Аполлона, в славянской – свита Ярилы. Потом это переходит в эпоху двоеверия на образ святого Георгия – преемника Ярилы. Волки — пожиратели чертей. То есть образ достаточно положительный. Геродот сообщал, что далеко на севере, где с неба сыплются огромные белые перья, то есть идёт снег, есть странный народ, где каждый мужчина, на несколько дней в году превращается в волка. Как ни странно, сведения Геродота в данном случае точны, только надо понять, что именно стоит за ними. Это якобы превращение мужчин племени волков, так изумившее информаторов Геродота, на самом деле является ничем иным, как ритуальным ряжением в шкуры животных или, сказать точнее, в шубы мехом наружу. Потому что наши древние предки носили шубы мехом внутрь, потому что так теплее, и лохматость, вообще – принадлежность к потустороннему миру, поэтому она категорически недопустима в быту и, наоборот, необходима в ритуале. Именно поэтому, на все ритуалы, костюмы были той или иной степени лохматости, и выворачивали славяне свои тулупы, что кстати описано, например, и у Гоголя, и таким образом, они как бы символически превращались в своих предков – волков. Волка славяне, как правило, не называли этим словом, использовали эфимизм «лютый», что, кстати, сохранилось в украинском названии февраля – волчий месяц – значит «лютый». Одно из славянских племен имело название «лютичи». То есть они себя называли потомками волков, потомками Великого Волка. И такое представление о людях – потомках волков довольно стойко жило в славянской мифологии, оно дало поверье о волках-оборотнях, то, что называется волколак, то есть человек в волчьей шкуре. Причём Рыбаков предполагает, что изначально так мог называться просто языческий жрец просто в ритуальном облачении, а потом это приобрело значение оборотень вообще. А, кроме того, в южнославянских языках это приняло форму вурдалак, которая сейчас уже означает «вампир». Причём в обличии волков, согласно славянским поверьям, могли жрецы отгонять тучи от земель друг друга и, соответственно, гроза могла оказаться в битве таких волколаках, то есть двух жрецов, прогоняющих грозу от своих земель].
(Сайт «История культуры»)

Кто автор текста, не уяснил. В принципе – ничего нового (в инете чего только не отыщется!), но подано, на мой вкус, удачно. В частности – про «лохманиду» (привет Сергею Александровичу и его Егорию!).
И – рядышком. Конь-волк. Правда, прямо об их «оборачивании» – ничего. Главный-то (а может – и единственный) оборотень – сам человек. И так, чтобы прочие твари обертались друг в дружку напрямую, это – вряд ли… Не настаиваю. Но… Рядышком!

А страшилок-мультяшек из нашей «кладези» нагнать можно и не таких…
Понятно, что и антиподы оне (К–В)… Так антиподы – и те два коня, что хоть у Платона, хоть и глубже (у «индоевропейцев»).
Угроза и Оберег. Оборона.
А символ Смерти – к обоим. Если с конём… Конь бледный – от Иоанна Богослова до Бориса Савинкова («Всадник по имени Смерть» Шахназарова с Андреем Паниным в главной роли, 2004).
Валерий Брюсов. «Конь блед» (1903). Не уверен, стоит ли – целиком. Тем более, что самого автора я – не очень… Уникальность интонации? Тоже – не сказал бы. Нечто подобное легко отыщется и у моего Блока. Однако…

Улица была – как буря. Толпы проходили,
Словно их преследовал неотвратимый Рок.
Мчались омнибусы, кебы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.
Вывески, вертясь, сверкали переменным оком,
С неба, с страшной высоты тридцатых этажей;
В гордый гимн сливались с рокотом колёс и скоком
Выкрики газетчиков и щелканье бичей.
Лили свет безжалостный прикованные луны,
Луны, сотворённые владыками естеств.
В этом свете, в этом гуле – души были юны,
Души опьяневших, пьяных городом существ.

II

И внезапно – в эту бурю, в этот адский шёпот,
В этот воплотившийся в земные формы бред,
Ворвался, вонзился чуждый, несозвучный топот,
Заглушая гулы, говор, грохоты карет.
Показался с поворота всадник огнеликий,
Конь летел стремительно и стал с огнём в глазах.
В воздухе ещё дрожали – отголоски, крики,
Но мгновенье было – трепет, взоры были – страх!
Был у всадника в руках развитый длинный свиток,
Огненные буквы возвещали имя: Смерть...
Полосами яркими, как пряжей пышных ниток,
В высоте над улицей вдруг разгорелась твердь.

III

И в великом ужасе, скрывая лица,– люди
То бессмысленно взывали: «Горе! с нами бог!»,
То, упав на мостовую, бились в общей груде...
Звери морды прятали, в смятенья, между ног.
Только женщина, пришедшая сюда для сбыта
Красоты своей,– в восторге бросилась к коню,
Плача целовала – лошадиные копыта,
Руки простирала к огневеющему дню.
Да ещё безумный, убежавший из больницы,
Выскочил, растерзанный, пронзительно крича:
«Люди! Вы ль не узнаёте божией десницы!
Сгибнет четверть вас – от мора, глада и меча!»

IV

Но восторг и ужас длились – краткое мгновенье.
Через миг в толпе смятенной не стоял никто:
Набежало с улиц смежных новое движенье,
Было всё обычным светом ярко залито.
И никто не мог ответить, в буре многошумной,
Было ль то виденье свыше или сон пустой.
Только женщина из зал веселья да безумный
Все стремили руки за исчезнувшей мечтой.
Но и их решительно людские волны смыли,
Как слова ненужные из позабытых строк.
Мчались омнибусы, кебы и автомобили,
Был неисчерпаем яростный людской поток.

А мне ближе пушкинское: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам…».

«Волхвы не боятся могучих владык,
А княжеский дар им не нужен;
Правдив и свободен их вещий язык
И с волей небесною дружен.
Грядущие годы таятся во мгле;
Но вижу твой жребий на светлом челе.
………………………..
Твой конь не боится опасных трудов;
Он, чуя господскую волю,
То смирный стоит под стрелами врагов,
То мчится по бранному полю.
И холод и сеча ему ничего...
Но примешь ты смерть от коня своего».

Тут вам и волхв (волк!), и смерть от (через) лучшего «друга-товарища».
Вопросик: сам Олег, вроде, как Вещим бе (был). Священным. Провидящим. А тут зачем-то к волхвам обратился…На себя самого дар значит не обращался? Или – по одной из версий – прозвище это попало в «Повесть временных лет» по монашескому умыслу. Дабы подчеркнуть несостоятельность языческих предсказаний.
Гмм… Так сбылось же! Да ещё как замысловато… Где тут – «несостоятельность»?!
А про дружку Волка – в сказоньке. Об Иване-Царевиче.
И картинки лучше от Билибина да Васнецова.
Сюда же и «родновера-варвара» нашего Константина Васильева, с его «Вотаном» (1969) приткнуть недурно…

Про собственную блажь с ершовским коньком-горбунком не раз уже поминал.
Запрещённая цензурой (1843) сказка (Пётр Павлович написал её в 1834-м г.) была с почтением принята Пушкиным. Он же, якобы, «оправил» текст Ершова четырьмя начальными стихами. Однако версию о полной мистификации колыхать не будем. «Шолохову – шолохово, Ершову – ершово». Таки «Конёк» – не «Тихий Дон»…

За горами, за лесами,
За широкими морями,
Не на небе – на земле
Жил старик в одном селе.

А что в волшебном уродце «ростом только в три вершка, на спине с двумя горбами да с аршинными ушами» мне видится не просто ряженый животиной волхв-чародей, а именно… Уж простите!
«Родила царица в ночь Не то сына, не то дочь, Не мышонка, не лягушку, А неведому зверюшку»… А белая кобылица, усмирённая Иваном-дураком, «приносит» ему двух красавцев и… «товарища-защитника», помощника-оборонцу.
«Тамбовский (брянский) волк тебе товарищ»… – С целым спектром исторических отсылов-аллюзий.
Имеется и поэтическое наследие

Товарищ Сталин, вы большой учёный –
в языкознанье знаете вы толк,
а я простой советский заключённый,
и мне товарищ – серый брянский волк.
(Юз Алешковский – не Высоцкий-таки…)

Вот ответь мне – слов не трать!
Где царевне мужа брать?
Чай, сама, дурында, видишь
– Женихов у ей не рать!
Кабы здесь толпился полк –
 В пререканьях был бы толк,
Ну а нет – хватай любого,
Будь он даже брянский волк!..
(Л.Филатов)

А и про «кобылицу» (от «Горбунка») – чуть тормозну.

И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
И мнёт ковыль...
(А.Блок)

К чему?
– Во-первых, степная. Повод вернуться к Гессе (с его «достоевско-русскими» мотивами в СВ). У Блока здесь всё «степное»: путь, даль, дым.
– Во-вторых… У А.А. этим открывается цикл («На поле Куликовом»). И «степная кобылица» – не только символ пространства-бездомности-безбрежности и пути, но и сама Русь («жена»).
– В-третьих… «Из сердца кровь струится! Плачь, сердце, плачь…». Сердце. Плач… Волк. Вой (песня)…
Волк!? – «Наш путь – стрелой татарской древней воли Пронзил нам грудь». Воля – к Волку. У татар (тюрок, кочевников) – Волк всегда был в почёте…

[«Белый волк был главным тотемом огузов-кыпчаков в Х-XII веках. В одной доныне бытующей татарской легенде говорится о кочевом племени, заблудившемся в лесах и окруженном врагами. Белый волк – покровитель племени вывел его из окружения и спас от гибели. Величина и сила волка были таковы, что сравнивались с легендарным общетюркским героем – исполином Алыпом. Отзвуки почтительного отношения к волку-покровителю дошли до наших дней в виде примет, поговорок и т.д. Так, татары считали завывание волка хорошей приметой – предвестием спокойных мирных лет. А о человеке, достигшем больших успехов, и сейчас говорят – бєресе улыб (его волк воет)». От татарского слова «бєре» [буре] (волк) происходит название тюркской гвардии…]
lena Константиниди, Образ волка в мифологии: http://my.mail.ru/community/v-o-l-k /4DE1AED0848D3E2B.html
[Волчий тотем издревле присутствовал на тюркских знаменах: «...племена склонили головы перед волчьей на знамени тюркского хана». Татарский исследователь Иакинф Бичурин в «Собрании сведений...» сообщает, что китайцы тюркютов именовали волками. Иначе выглядят легенды, в которых волчицы ласкали и воспитывали детей (как, например, в северокитайском мифе). Итак, наводящий ужас хищник при определенных обстоятельствах мог стать могучим защитником беспомощных созданий, хотя в силу его двойственности ужас перед «злым волком» преобладает].

В этом (ОВМ) – опять неплохая подборка материала. Жаль, что на самом ресурсе висит ярлык «спам»…
А из «Куликова…»… – четвёртое:

Тут тебе – и пропавшие без вести степные кобылицы, и волк под ущербной луной, и рыщущий (аки волк!) на белом коне, и вольные тучи, и растерзанное сердце…
И первую строфу из пятого (последнего)…

Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.

Вообще-то «облако» по-немецки die Wolke. Что посозвучнее нашему зверю, чем-то же das Volk (нация, люди). И «заволокла» – лишь подчёркивает это созвучие.

(8.02:17.30)
Слушаю «Би-2»: «Волки».
Шла саундтреком в «Войне» Балабанова. У Алексея «волчьего» хватало: «Братья», «Груз-200»…
Как мне «Би»? – «Полковнику никто не пишет…»… Те же интонации (по мне). Вполне «волчьи», опять-таки.
Шура Уман, Егор Бортник… Бобруйчане. Наши! Ну, а потом москвичи-израильтяне, конечно.
Ах, да… – текст. В «копилку»

Волки уходят в небеса
Горят холодные глаза
Приказа верить в чудеса
Не поступало
И каждый день другая цель
То стены гор то горы стен
И ждёт отчаянных гостей
Чужая стая

Спиной к ветру и всё же
Вырваться может
Чья-то душа
Спасёт но не поможет
Чувствую кожей
Пропащая

Не видят снов не помнят слов
Переросли своих отцов
И кажется рука бойцов
Колоть устала
Позор и слава в их крови
Хватает смерти и любви
Но сколько волка не корми
Ему всё мало

(9.02: 8.15)
А в этой подборке (ОВМ) – «подборок» таких, в силу исключительной популярности нашего героя-символа, понятное дело, тьма – встретилось место, вернувшее меня к упомянутому ещё в первой части ДД (с.19) шведскому vargen.
Поминал через Бергмана (Vargtimmen). От него почему-то метнулся к венграм (хунгурам). И… оставил. Даже внимания не обратил на переклик с «варягом» (не настаиваю на «тождестве»!). Просто «нагрянуло-оскалилось врагом-оврагом».
А тут («Образ волка в мифологии») – бац!:

[Богам войны (в частности, Одину) приносили в жертву волков, собак, а также людей, «ставших волками» (согласно общеиндоевропейскому представлению, человек, совершивший тягостное преступление, становится волком); формула засвидетельствована по отношению к преступнику-изгою в хеттских законах, древнегерманских юридических текстах, а также у Платона (ср. др. - исламское vargr, «волк-изгой», хетт. hurkilas, «человек тягостного преступления»)].

Что задело? Преступник-изгой (тягостный)? Так ничего удивительного! «Тягостный» – не просто тяжёлый, но «невыносимый». Преступивший границу, закон. Изверг…
«Изверг», к варгру, «звуковО»! Не «бытово» уже, а бытийно. Отверженность, низвергнутость. Преступить-перевернуться. Поменять «масть». Веру!
Такое можно гнать-перегонять до бесконечности… «Возмутила» бирка «др.-исламское».
Во-первых, «исламство» – не этноним. Во-вторых… Что значит «древне»?! Сам «ислам» не так уж и древен (с какого-то седьмого века…). От араб. ;;;;;;;; – «покорность», «предание себя [Единому] Богу») – самая молодая и вторая по численности приверженцев, после христианства, мировая монотеистическая авраамическая религия.
Собственно «волк» в арабском ;;;;; (aldhiyb). Собака – alkalb. Пёс – kalb.
В aldhiyb – к корневому «вою-голоду» (ulkos).
Варгр переводит стрелки на иное. Именно на отверженность-непокорность. Если иметь в виду Бога, то… Перебег. В том же исламе – к Сатане. Или… К «варварскому» (языческому) Вотану-Одину.
А вообще (в-третьих) – не по-арабски оно звучит: Vargr… Не византийцы ли «подкинули»? Хотя бы через тех же варягов.
От самих «греков» накидаем толику «сюжетов». С «аргонавтами» и не только. Кстати, списки их разнятся. В четырёх основных совпадают 29 имён. Есть там сыны и Гелиоса, и Гермеса, и Ликурга. А ;;;;; (lykos) – волк. Ulkos. В самом «ликосе» – не столько «вой», сколько игра света и тьмы.

[В частности, историческую основу мифа об аргонавтах составляют грабительские набеги греческих мореплавателей на древние государства черноморского побережья].

Грабежники-драпежники (хищники). К варгам (!) – точно, да и к варягам. А и к варграм.

[Аргос (греч. ;;;;;) – город в Греции. Находится на высоте 42 метра над уровнем моря, в северо-восточной части полуострова Пелопоннеса, в 96 километрах к юго-западу от Афин, в 10 километрах к северо-западу от Нафплиона и в 34 километрах к северо-востоку от Триполиса.
Город расположен в центре самой засушливой долины Греции, на вершинах холмов Аспид (Пророка Илии) и Лариса, на которых находились две цитадели. Город был расположен около древнейших городов Микен и Тиринфа, которые известны по поэмам Гомера как царство Агамемнона, но в историческую эпоху уже были заброшены, их роль как центра Арголиды перешла к Аргосу.
Основание города датируется 2000 годом до н.э.
 Несмотря на общее дорийское происхождение, Аргос был постоянным военным соперником Спарты.

Аргус, также Аргос (др.-греч. ;;;;;, лат. Argus) – персонаж древнегреческой мифологии. Многоглазый великан, в связи с чем получил эпитеты «Всевидящего» и «Многоглазого» или «Панопта».
Множество глаз, из которых одна часть спала, а другая бодрствовала, делало его идеальным стражем. Именно ему Гера дала задание охранять, превращённую в корову, возлюбленную Зевса Ио. Зевс поручил своему сыну Гермесу освободить свою любовницу. Гермесу с большим трудом удалось усыпить Аргуса, после чего он убил многоокого великана.
В античности Аргуса воспринимали как персонификацию звёздного неба. В Новое время сюжет мифа нашёл отображение на картинах многих художников, в том числе П. П. Рубенса и К. Лоррена].

А в «созвучку» – от французов. К голодным бродягам-разбойникам

[Арго (от фр. argot) – язык какой-либо социально замкнутой группы лиц, характеризующийся специфичностью используемой лексики, своеобразием её употребления, но не имеющий собственной фонетической и грамматической системы.
Не следует путать жаргон и арго. Жаргон обычно имеет профессиональную прикреплённость, арго же может употребляться вне зависимости от профессии. Например, в современном французском языке многие слова арго используют как молодёжь из бедных кварталов, так и менеджеры с высшим образованием.
Часто под арго подразумевается язык деклассированных групп общества, язык воров, бродяг и нищих.
Часто арго отождествляется с понятием тайный язык].

А Варги… Варги, конечно, волки. Но – особенные. Не просто «вилки».
Когда ищут ближайшее к ним в русском (др.-рус.) обращают внимание на «рот». А то и «пасть». Ощеренная. Бездна!
О варгах – тьма! Я – о текстах. Вернусь (кое-что отвлекает). А здесь пока отмечу Варга Викернеса, шведского музыканта-мифолога, идеолога неоязычества («Речи Варга»).
Не забыл сей воитель и о нас…

[«Наконец, я думаю о вашем президенте, Лукашенко, и о том, как принадлежащие евреям средства массовой информации здесь всегда пытаются насмехаться над ним или выставить в плохом свете (так же, как и Путина). Естественно, это заставляет меня думать о нём ещё лучше, потому что если еврейские свиньи в здешних СМИ считают его таким страшным, значит, он должен делать нечто правильное, в отличие от кукольных политиков здесь, которые принадлежат еврейским банкам»].

А отвлекает меня друг-баянист (шахматист) Витя Бондарев. В сотый уже раз правящий наш «гимн-танго». Придётся садиться за «текст»…

Ровно три года назад (8.02.2017) я выставил на «Стихиру» своего Баратынского («В Неаполе»). Под «Варяга». А напомнили о нём сегодня (кто-то зашёл на него в 13.00).

Спокойно, сквозь дрёму, Везувий дышал,
на солнце надменно сверкая.
К вершине паломники шли, не спеша.
В долину обратно стекая.
Один оступился, – как будто присел –
и рухнул ничком на дорогу.
В лукавой ухмылке ощерился зев –
Салют Златокудрому богу!
Отверзлись обманного рая врата.
Во славу пустому кумиру
последний язычник вознёс на алтарь
свою раскалённую лиру.
Окончен варяжского гостя парад.
Эринии приняли жертву.
Едва шевельнулась в разломах кора.
И снова зачехлено жерло.
22.01.2017)

И в примечания много чего напихал (Пушкина, из последних самого Е.А.). Начиная так:

Средневековые христиане считали Везувий кратчайшей дорогой в ад. И недаром: от его извержений не раз гибли люди и города…

«Извержение» достойно выделения (см. о варграх-варгах).
А в самом стихе… Ощеренный зев, отверзлись врата…

[В эддических текстах варгами зовутся чудовищные волки – Фенрир и его потомство, в частности – Хати и Сколь, преследующие Луну и Солнце по небесному своду. Ряд археологических артефактов указывает на то, что варги играли в культуре Раннесредневековой Скандинавии значимую роль. Например, на одном из рунических камней ныне разрушенного Хуннестадского монумента изображен всадник на огромном волке, в котором без труда угадывается варг. Этот камень, к счастью, сохранился и выставляется в музее Лунда. По одной из версий, высказанных, в частности Д. Линдоу в «Норвежской мифологии», волчий всадник на камне из Хуннестада – это великанша Гироккин. Гироккин присутствует в одном из эпизодов «Младшей Эдды», который описывает похороны Бальдра. В контексте темы варгов эпизод примечателен тем, что великанша прибывает на зов асов верхом на огромном волке, которого впоследствии не смогли усмирить четыре берсерка. Предположение Д. Линдоу основано на том, что по тексту «Младшей Эдды» Гироккин использовала змей в качестве поводьев, а на камне из Хуннестада всадник управляет волком именно при помощи змей. Неизвестно, был ли связан с варгами культ ульвхеднаров – неистовых воинов, подобных берсеркам, но надевающих на себя не медвежьи, а волчьи шкуры.
В тексте на руническом камне из Рёка имеется кеннинг (разновидность метафоры, характерная для скальдической поэзии, а также для англосаксонской и кельтской), в котором лошадь Ганнр именуется волком.
Само древнескандинавское слово «varg» или «vargar» (позже англизированное до «warg») предположительно переводится как «волк». При этом для обозначения волка как животного в древнескандинавском языке использовалось слово «ulfr». Вероятно, форма «varg» произошла от протогерманской «wargaz», которая в свою очередь проистекает из протоиндоевропейской «werg;;», которая переводится как «уничтожитель». Любопытно, что реконструированная форма «wargaz» контекстуально может быть переведена как «изгой» или «злодей». В протоиндоевропейском языке есть и другая форма – «w;;k;os», она уже переводится именно как «волк». От нее предположительно произошли обозначения волка во многих языках: «luk;os» в протоитальянском, «wilkas» в протобалтославянском, «lykos» в греческом, «verk» в протоиранском. Даже в санскрите есть сходная форма «v;ka», которая тоже переводится как «волк». Существуют и более любопытные языковые метаморфозы, которые на данный момент не имеют точного объяснения. Например, в персидском волк называется «gorg», но в староперсидском – «varka». На староанглийском «warg» означает «большой медведь». Оригинальная форма «varg» присутствует в современном шведском и переводится как «волк».
Варги упоминаются в «Саге о Хервере и Хейдреке», где король Хейдрек рассказывает Одину (принявшему образ Гестумблинди) о Фенрире и его сыновьях – Хати и Сколе. Также искомая словоформа всплывает в эпической «Песне о Беовульфе». В строке 1514 мать Гренделя называется «grund-wyrgen», что можно перевести как «варг из глубин» (иногда переводят как «проклятое существо из глубин» или «донное чудовище»). При этом форма «wyrgen» или «w;rgen» присутствует в современном немецком и переводится как «злодей», то есть, вероятно, восходит к уже упомянутой протогерманской форме «wargaz»].

Уничтожитель, злодей… Ликвидатор. Последнее (латинское) хорошо «кликает» с греческим «lykos». А само это «волчье» отсвечивает (уже в русском) «ликами» и «кликами». «Лики» – как-то к свету, к сиянию…
Волки же сопровождают не только Одина, но и Аполлона.

[Аполлон (др.-греч. ;;;;;;;, лат. Apollo  в древнегреческой и древнеримской мифологиях златокудрый сребролукий бог света (отсюда его прозвище Феб – «лучезарный», «сияющий»), покровитель искусств, предводитель и покровитель муз, предсказатель будущего, бог-врачеватель, покровитель переселенцев, олицетворение мужской красоты. Один из наиболее почитаемых античных богов. В период Поздней Античности олицетворяет Солнце].

«Сияние-зияние». Зияние – «отверзлость», распахнутость…

Лице свое скрывает день;
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы чорна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна…
(М. В. Ломоносов. Вечернее размышление о божием величестве при случае великого северного сияния)

Мне и в самом деле в этом всегда кажется «отверзлась». Или даже «разверзлась». В сочетании со «звездами» зияние (з-з-з) ещё усиливается.
А к «отверзлости» – и «Пророка» можно…

Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, –
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами лёгкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, –
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнём,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».

Варг… Огромный (чудовищный) волк.
Кстати, и «верзила» (с корнем «верз-верг») – высоченный, нескладный. Как-то изгой. «Верзить» – бестолково, неуклюже что-то делать. Как и «варганить»!
И всё это можно крутить-вертеть, дробить и множить. «Прислушиваясь» к

Варангам – мечам, топорам.
Варганам да Волынкам.
К самому Сварогу. Огню небесному.
К Вару (лагерь, оборона). Оный – и в то-варище, между прочим.
К Сваре – ссора (белор.), вражда. А в болг. – кипятить…Тот же Фасмер к ней (сваре) и Сварога притягивал.
К Дионису (Волку!) – оргии (вакханалии). Происходит от др.-греч. ;;;;; «мистерия» (ночное священнодействие, пиршество, жервоприношение), далее из праиндоевр. *werg- «работать». И то, и другое – «созвучно» Варгу. Нет ли здесь «Праздника Голода»?! Напомним, что у Леклезио это, через «Болеро» – к холокосту. Хотя – не только…
Орган (лат. organum из др.-греч. ;;;;;;; – инструмент, орудие) – собственно музыкальное орудие. Не дудка!
Сюда – тех же Егора и Георгия, с их «деланьем-актом» (явленном в «эргосе» от греч. ;;;;; – работа).

А для экзотики шугануть

Орангутан(г)ом (малайск.) – Лесной человек! Леший-лесовик. Волхв-оборотень.

А и хватит! Сколько можно волынить, да волка за хвост тянуть…
Тем более что и сам уже сбился (где всерьёз, а где оно в-шуть пошло). Одно жалко: с Гессе я намеревался пообщаться несколько обстоятельнее.

январь-февраль 2020
PS:
Не исключаются разного рода правки и вставки. Яко и приложения. Если общение со Степным Волком не выльется в нечто более самостоятельное.
С пылу с жару (набежало):
11.02. В районе 13.20. По ходу «перескока» с кафёдры до хаты. А выкликали на подпись контракта. Облагодетельствовали аж на два очередных (года).
А я уж намеревался «честь» отдавать. Видно придётся ждать «небесного призыва».
А набежало… К «извержениям». Я – не о вирше, который ниже (за нумером 14). То «случилось» до «выклика».
Верзить… Вспомнилось одно словцо: «КАВЕРЗА». Типа – подвох.

1. злая интрига, происки, затеваемые с целью запутать что-либо, повредить кому-либо; подвох.
2. коварная, злая шалость, проделка.
3. скрытая трудность, грозящая осложнениями, неприятностями.
То, что неприятность (необычность, чрезмерность), опасность видится и в «верзить» (и в «верзиле») – очевидно.
К чему «ка»?! М.б. там – какое-то «кавер»?

А в «верзи» – слышится «ёрзанье». Нескладность, непоследовательность, шатание, несостоятельность… Как-то и к «егозе».
Тянется ли оно к латинскому versio? Поворот… «Поворот» – к «тропу». К извиву-вращению. К пере-вороту…Вариация…
Выскочил на одного забавного (их, что грязи…) этимолога на Проза.ру. Сергей Колибаба (мянушка – класс!). Тот всё ищет иудейские (сакральные) корни в иных языках. С каким умыслом? Мабыть, и без особой «каверзы», чураясь «политиканства и национализма».
В волке он углядел просто собаку. В.Л.К. – К.Л.В. «Обратка» (иврит!). Тогда… КЕЛЕВ. То бишь – пёс. И вся недолга.
А в «верзиле» С.К. отыскал «кедр» (самое высокое древо на Ближнем Востоке). ЕРЕЗ. А если дальше: ИЛАИ – высший (АЛЬ – высота). Получается уподобление: человек высотой как кедр.
Тогда уже и «верзить» надо бы как «вершить»…
От-так!