Западная Сахара Мавритания Алжир

.




ЗАПАДНАЯ САХАРА   
 
БУДЖУР. Южная граница мира

Последний бастион атласских скал –
Маяк-игла Кап-Гир, легендой местной,
Пытается сшить ярость двух начал
И гнев двух бездн, подводной и небесной.

И гнев двух бездн, подводной и небесной,
Котлом кипящим, морем смерти стал,
И пенный пар из хлябей преисподней
До млечных звёзд стеной утрат восстал.

До млечных звёзд стеной утрат восстал
Пророка плач, печальный и бесплодный
И кровь тунца примерила роль сводни
В театре жизни… Каменный оскал.
 
Театра жизни каменный оскал –
Последний бастион атласских скал.


БУДЖУР. Рыбачьи песни

Материалы дня: холодный свет,
Колючий ветер, сети намерений.
Глубокая вода сегодня – цвет
Рыбацких лодок, волн и отражений.

Дрожанье серебристых тел сардин,
Кальмаров тушки в нежном перламутре.
Не дымка – голубой аквамарин
Иконостас окутывает утра –

Пронзительный, солёный фимиам,
Воскуренный скалистым берегам
И чайкам в бледно-розовом партере…
Рутинной драмы патовый финал:
Седой рыбак о чём-то вдаль шептал
На вечном диалекте местной веры.


МАВРИТАНИЯ

ТИШИТ. Город-призрак

За Каср-эс-Сук, всё также, тень от тени
Стреножит абрис скал полдневный свет.
Из кирпича-таула слепнут стены.
За ними жил хоть кто-то или нет?

Из кож газелей петли держат двери
Старейшин клана Айт-Атта. Их скрип
Скрывает шорох призраков-берберов,
Придумывающих большой Магриб,

Игру-урок детей в «аль-кур ва-ль-джебель»
(«Долина и гора») для ног босых
Так памятью земли восходит стебель.
От скудных нив до зарослей густых,
И ощутимей, чем реальность, небыль –
Присутствие ушедших средь живых.


НУАДИБУ. Порт

Ночь скажет: «Порт Этьен», день – «Порт Кансадо»
Но в памяти камней и рыбаков
Он откликается на «Порт Стефана»,
На сладкий бриз с Канарских островов.

Подписан договор о рыбной квоте,
Плотней и выше ящики с уловом,
Свист ветра всё сильней в растяжках мачт,
Чернее старый якорь у конторы.

Стеклянный поплавок от сети в щель
Забился между рыжими камнями,
И до него ни у кого нет дел
Двенадцать дней, двенадцать лет – не важно.
Забыть об этой мелочи не страшно.
Но и забыть – врасти кормою в мель.


НУАКШОТ. Сны наяву

В тени контейнеров у входа в порт
Спят грузчики из Немы, из Зузрата
Под шелест флегматичного пассата,
Под плеск волны, под стук борта о борт.

Рождённые из одного дыханья
Из мимолётного воспоминанья, –
О чём мечтать им и чего желать?
Сны наяву – их растворенье-фана
В тюках, в корзинах, в ящиках, в мешках,
В товаре, на мостках… И нет в том тайны.
Локальный сгусток ветра звать – Муса,
И он несёт брикет с индийским чаем
В склад номер семь, в приземистый ангар,
Теряя с каждым шагом очертанья.


АЛЖИР

ТИПАС. Гробница Клеопатры Селены

Не оборваться в сторону волны
Оливковыми рощами и глыбой
Из жёлтого известняка, стать рыбой,
Лишённой глаз, без меры, без длины.

Под африканским солнцем вжаться в сны,
В кольцо замкнуться,  отпечатком тьмы
Ночного свода, вещей диатрибой
О смерти – том, о чём всегда честны.

Стать каменным зрачком в сто римских либр,
Скрепленным силой точного расчёта,
Чтоб наблюдать падения и взлёты
Династий, превращенье в зыбь всех фибр,
Из праха извлекая антимир
Асимметрии власти и свободы.


СЕФАР. Пещерный город

Не в выдолбленном в рыжем камне доме,
А в чреве страха, где врастала тень
На семь ладоней вглубь пещерных стен
И дымом истекала на изломе.

Рождалась жизнь в познании вещей,
Причин и следствий, засух и дождей,
Муки, зерна, колосьев, жатв и пашен,
Тяжёлых жерновов грядущих дней.

Из палевых волокон пальм сплетая
Для сна циновку, для дорог – суму,
Читала звёзды, вглядывалась в тьму,
Училась помнить нужность глин Ихрара,
Речь умолчаний, голосов басму,
Горячие мелодии Сахары.


СИДИ-БЕЛЬ-АББЕС. Чернильное озеро

Цвет ночи, втиснутый в границы дня
Из рощ олив серебряного хора,
Истёк в багровые поля сафлора,
Чернильной глубиной к себе маня.

Без пониманья подписи цена
Чудна, страшна, и даже Сатана
Не знает до конца пределы права
Распоряженья душами. Оправа
Любой воды – над нею берега.

Горбатых скал резные обелиски.
Похожие на корни тамариска,
Растущего у самой кромки сна,
Фрагменты из негласных договоров –
Их искривлённость, жажда, немота.


ТЛЕМСЕН. Вади

Что русло без реки – сухое ложе?.
Приставка-призрак к слову «жизнь» –  «эль-ма»*?
Не беспокоит горе от ума,
Когда пустая вена спит под кожей.

Мелодия без звука? Черепки,
Обточенные ветром, – островки,
Что помнят время счастья и покоя,
Мычанье буйволов у водопоя,
Ползучего жасмина лепестки,
Дрожащие от солнечного зноя.

Кусты полыни движутся, плывут,
Ночным теням прокладывая путь,
Став приглашением воображенью
В пейзаж утрат надежды свет вдохнуть.
______________
* эль-ма - вода


КОНСТАНТИНА. Бульвар Бездны

Взмах брови Архитектора – Ксантис,
Мосты-легенды над ущельем Руммель.
Стрижи-пророки режут вверх и вниз,
От скорости мгновений обезумев.

И пирожки из фиников – макруд
Передают губам и пальцам сладость
С предательскою плотностью минут,
Надмирность променяв на крошек радость.

Куруш османский и французский франк
С мотивом «Марсельезы», старый бланк   
С пометками о бездне и бульваре,
О жизни на краю, о странном даре
Разглядывать и лик, и ржавый болт,
И трещинки на плитке тротуара.


СЕТИФ. Джамаа эль-Ашви

Рассвет, подобный тонкому клинку
Берберских мастеров, пронзает дымку
Над джамаа эль-Ашви. Воздух с гор
Спустившийся, становится прозрачен.

И город отворяет веки-ставни,
Привычно выпуская из груди
Дыхание печей, прилипших к глине,
Лепёшек из муки надежд махди.

И истончается до паутины
В углу окна иных времён печаль,
Не проявляя новый лик Сетифа,
А только ожиданий светлых даль,
Морщинки улиц, синюю эмаль
Небес и мудрость первого халифа.


СЕТИФ. Фонтан «Айн эль-Фуара»

Простейший гномон солнечных часов –
Тень пальмы, человека, тень мечети.
Старик в поношенном бурнусе – ветер,
Несущий в бездны караваны слов.

Раскрытые вглубь времени врата –
Клочок небес, держащая вода
В растрескавшейся каменной ладони…

Раскрытые вглубь пустоты врата
Для женщины, которая одна
Готова ждать закаты и рассветы,
Для женщины, которая должна
В себе держать все чувства, все порывы.
Для женщины, которая всегда
За дерзкий взгляд на этот мир в ответе.



ТЯЖЕСТЬ СВЕТА И ЛЁГКОСТЬ КАМНЯ:
деколонизация пейзажа в поэтическом слове


Всякое подлинное поэтическое высказывание, претендующее на глубину, начинается не с идеи, а с почвы – с той конкретной, пыльной, продуваемой всеми ветрами материальности места, которое, будучи призванным в пространство языка, перестаёт быть точкой на карте, а становится ареной столкновения времени и вечности. Цикл «Западная Сахара – Мавритания – Алжир», представляющий собой сложный комплекс сонетных дериватов – форм, производных от канонической четырнадцатистрочной схемы, но сознательно её трансгрессирующих, – прежде всего, фундаментальный опыт такой топонимической инкарнации. Буджур, Нуакшот или Константина выполняют роль не географических привязок, удобных для читательского ориентира, а нервных узлов самого высказывания, его синтаксические и семантические опоры, поскольку именно через них, через их фонетическую плоть и историческую ауру, происходит то чудо пресуществления географии в геологию сознания, когда пласты культурных наслоений, мифов, личных и коллективных травм обнажаются подобно стратиграфическим срезам скал у мыса Кап-Гир.

Топоним в этом цикле выполняет функцию, аналогичную функции мифологемы в архаическом эпосе: он является концентрированным сгустком смысла, отправной точкой для медитации, замковым камнем в архитектонике целого. Возьмем, к примеру, открывающий цикл «Буджур. Южная граница мира». Название – Буджур – звучит как выдох, как последний слог перед безмолвием пустыни; оно лишено мягких сонорных, его взрывное «д» и жужжащее «ж» задают ритмическую и акустическую доминанту суровости, конечности, предела. И поэт немедленно встраивает это фонетическое ощущение в космогонический контекст: «Последний бастион атласских скал – / Маяк-игла Кап-Гир…». Деталь – «маяк-игла» – не живописна, а функциональна и символически нагружена до предела: это не  сооружение, а инструмент («игла»), тщетно пытающийся «сшить ярость двух начал». Топоним «Кап-Гир» (мыс Гире) конкретизирует абстрактную «южную границу мира», превращая её из умозрительной линии в осязаемый, вонзающийся в океан выступ суши, где «подводная» и «небесная» бездны сходятся в кипящем противостоянии. Именно эта предельная, пограничная конкретика места – его скал, его мыса, его маяка – позволяет развернуть последующую метафизическую метафору: море становится «котлом кипящим», «морем смерти», а пар из его хлябей возносится стеной утрат «до млечных звёзд». Без этой изначальной, тактильной узнаваемости места – мыса, известного каждому бывалому моряку, – весь грандиозный образ потерял бы свою укоренённость в реальности и превратился бы в отвлечённую риторику. Деталь «Кап-Гир» выполняет роль якоря, цепляющего возвышенное, почти апокалиптическое зрение поэта за дно географического факта.

Подобная стратегия пронизывает весь цикл. В «Тишит. Город-призрак» сама фонетическая мягкость и загадочность названия «Тишит» (с её глухими согласными и уходящим в шепот окончанием) предвосхищает тему призрачности, тени, исчезновения. Поэт не констатирует заброшенность; он погружает нас в её физиологию через детали, которые являются порождением этого конкретного места: «Из кирпича-таула слепнут стены», «Из кож газелей петли держат двери / Старейшин клана Айт-Атта». «Таул» – особый вид сырцового кирпича, технология и материал, порождённые именно этой землёй; «Айт-Атта» – не абстрактное племя, а конкретный берберский клан, чья история вписана в камни Магриба. Эти детали не этнографичны, они онтологичны: они свидетельствуют о том, как память земли («памятью земли восходит стебель») прорастает сквозь руины, делая «присутствие ушедших средь живых» «ощутимей, чем реальность, небыль». Топоним «Тишит» становится, таким образом, именем для этого фантомного, но оттого не менее реального состояния бытия – бытия-в-исчезновении.

Внутренняя динамика цикла движется от пограничного, стихийного Буджура к городам-лабиринтам вроде «Константины» или «Сетифа», топонимическая деталь которых обретает ещё более сложную, исторически слоистую природу. «Взмах брови Архитектора – Ксантис, / Мосты-легенды над ущельем Руммель» – здесь древнее имя реки, Руммель, столь же весомо, сколь и современный «бульвар Бездны». Они существуют в одном временном сгустке, и поэт скрупулёзно фиксирует следы разных эпох, наслаивающихся на этом «краю»: «Куруш османский и французский франк / С мотивом „Марсельезы“». Узнаваемость Константины создаётся именно этим коллажем – пропастью, мостами, османской и французской монетами, неким документом («старый бланк») и самой будничной, выветренной временем материальностью («ржавый болт», «трещинки на плитке тротуара»). Топоним – не ярлык, а точка схождения множества историй, и поэт выступает в роли археолога сознания, для которого «рассматривать и лик, и ржавый болт» – акты равной значимости, ведь и то, и другое есть текст, написанный временем на теле места.

Таким образом, важность топонимической детали в данном цикле невозможно переоценить: она является тем первичным кристаллом, вокруг которого нарастает вся смысловая и образная структура стихотворения. Без «Кап-Гир» нет того титанического противостояния стихий в первом сонете; без «Айт-Атта» – той конкретной, клановой памяти, которая одушевляет призраков Тишита; без «эль-ма» (вода) в «Тлемсен. Вади» – той пронзительной метафизики отсутствия, которая составляет его тему. Поэт работает с географией как лингвист – с языком, извлекая из имени места его глубинную этимологию, его историческую фонетику, его мифопоэтический потенциал. В этом – глубокое родство его метода с герменевтической традицией, стремящейся к постижению целого через тщательное, филологическое вглядывание в деталь. Цикл «Западная Сахара – Мавритания – Алжир» утверждает поэзию как высшую форму познания места – познания, в котором картография сливается с психографией, а конкретный мыс, город или высохшее русло реки обретают статус универсальных категорий человеческого существования на краю, у бездны, в непрестанном диалоге с вечностью и забвением.