Сгорая в небесах Глава 3 Мост через тишину

Он ловил себя на том, что в лаборатории, глядя в окуляр спектрографа, видел не линии поглощения элементов, а отражение её серых глаз. Что, составляя прогноз облачности, в первую очередь думал: «Завтра вечером ветер сменится на юго-западный, будет сильнее — её змею понравится». Его собственная, скучная и безопасная жизнь начала измеряться ритмом её появлений на крыше. Утро — ожидание вечера. День — терпеливое отбывание. Вечер — тихий праздник, ради которого он теперь отказывался от всего: от гулянок с одногруппниками, от глупых развлечений, от лишнего часа сна.

Иногда, лёжа в темноте общежития и слушая, как за стеной храпит сосед, Макс чувствовал, как эта связь становится физической, почти болезненной. Тонкая, невидимая нить, натянутая между его кроватью и той далёкой крышей, вибрировала от её одиночества. Ему хотелось не просто быть рядом. Ему хотелось стать щитом между ней и всем миром, который хотел её погасить. Эта мысль пугала его своей несоразмерностью: он, Макс — вечный мямля и тихоня, мечтающий о щите. Но чувство было сильнее страха. Оно росло с каждым днём, как та самая чёрная птица в небе — тихо, неотвратимо, стремясь ввысь.

В один из дней он все таки решился собрать всю свою волю в кулак, не смотря на свою не уверенность, он не мог позволить, чтобы это тонкая связь взяла и оборвалась. Макс поднялся на её крышу. Сердце колотилось так, будто хотело выпрыгнуть и улететь вслед за чёрным змеем. Лестница скрипела под ногами.

Она услышала шаги, но не обернулась. Стояла, прислонившись спиной к трубе, и курила, глядя куда-то в район промзоны, где дымили трубы.

— Здравствуйте, — сдавленно выдавил Макс, сжимая в кармане катушку сверхпрочной лёгкой лески, что он купил еще с самого утра, которая теперь казалась ему не подарком, а знаком солидарности. Эмблемой его маленького, глупого, но искреннего мятежа.

Молчание. Только ветер свистел в антеннах.

— Я… я видел, что вчера было, — продолжал он, чувствуя себя полным идиотом. — Эти… ребята. У меня есть для вас… это.

Он протянул катушку. Она наконец повернула голову. Её глаза, серые, как пепел после холодного костра, скользнули по катушке, потом поднялись на его лицо. Она искала подвох — насмешку, жалость. Не нашла. Только неловкость и какую-то упрямую решимость.

Она медленно, не отрывая взгляда, взяла у него из рук катушку. Взвесила её на ладони. Пальцы у неё были длинные, тонкие, с коротко остриженными ногтями.

— Зачем? — её голос был низким, хрипловатым от дыма, и звучал так, будто она давно не пользовалась им по назначению.

— Чтобы… если что… леска порвется, например, — пробормотал Макс. — Эта крепче.

Она ещё секунду смотрела на него, потом кивнула в сторону старого ящика из-под инструментов, стоявшего у парапета. На нём лежал помятый алюминиевый термос.

— Сиди, если хочешь, — сказала она, уже отвернувшись к своему змею. — Только не мешай.

Это было не приглашение. Это было установление границы. Макс сел на холодный бетон, прислонившись спиной к ящику, на почтительном расстоянии. Он достал из рюкзака два яблока, купленных по дороге. Положил одно рядом с собой, другое отодвинул в её сторону. Она проигнорировала его.

Так началось.

Он приходил каждый вечер. Приносил яблоки, булки, иногда — книгу из планетария. Она никогда не благодарила, но однажды, когда он забыл, она сама положила на ящик вторую, такую же помятую кружку. Чёрствость булки, которую он принёс в тот день, оказалась размочена в чае из её термоса — термос стоял посередине, на равном удалении от обоих.

Связь между ними, молчаливая и лишённая даже прикосновений, казалась ему самой прочной вещью в этом шатком мире. Прочнее старых перекрытий крыши, прочнее официальных бумаг с печатями. Она строилась на совместно пережитых закатах, на краюшке хлеба, размоченной в одном чае, на том, как он мог по едва уловимому наклону её головы определить, устала ли она сегодня или, наоборот, чуть более безмятежна. Он научился читать её тишину. Длинное молчание, прерываемое только шелестом нейлона на ветру, было для него теперь содержательнее любых слов. В этой тишине он слышал всё: и её усталость от постоянной борьбы с самой собой, и крошечные проблески чего-то похожего на доверие, когда она позволяла ему оставаться рядом на минуту дольше обычного.

Они почти не говорили. Он иногда что-то бормотал про звёзды, про то, что Марс сегодня в противостоянии. Она курила и смотрела на своего ворона. Но однажды, когда он, глядя на зажигающиеся в вышине огни, сказал, что это спутники, а не звёзды, она негромко спросила:

— А они падают когда-нибудь?

— Падают, — кивнул Макс. — Сгорают в атмосфере. Как метеоры.

— Красиво, наверное, — произнесла она, и в её голосе впервые прозвучала не хриплая отрешённость, а тихая, почти невесомая нота.

— Да, — согласился он. — Красиво. Сгореть в небесах.

Она посмотрела на него тогда. Прямо. И в её голубых, глазах что-то мелькнуло. Что-то очень глубокое и очень печальное. Потом она снова отвернулась и закурила следующую сигарету.

Он узнал, что её зовут Рия. Не Мария. Именно Рия. Так, наверное, называла её мама, когда всё было хорошо. Он рассказал, что его диссертация — о световом загрязнении, о том, как городские огни крадут у людей небо, и что он чувствует себя Дон Кихотом, который борется с ветряными мельницами корпораций и муниципальных фонарей.

— Ветер хоть что-то чувствует, — вдруг сказала она, не глядя на него. — Мельницы — нет, — добавила она, сделав незначительную паузу.

Доверие росло медленно, как лёд на лужах по утрам. В тот вечер ветра почти не было. Змей висел в бездвижном воздухе неподвижной тенью. Рия, обычно такая собранная, вдруг прислонилась спиной к трубе и закрыла глаза. Не для сна — просто так. Её лицо, освещённое последним алым лучом, на миг потеряло ледяную скорлупу. Макс видел усталость в уголках её губ, синеву под ресницами. Он не сказал ни слова. Просто сидел, дыша в такт её редкому, ровному дыханию, чувствуя, как пространство между ними наполняется не тишиной отчуждения, а тишиной общего мира. Оно было хрупким, молчаливым, построенным на совместном созерцании закатов и на том, что он никогда не нарушал её границы. До этого вечера.

Именно в этот миг, когда закат почти угас, а звёзды ещё не зажглись, скрипнула дверь на крышу. Шаги были тяжёлыми, чужими, не в ритме их вечеров. На крышу поднялись трое в казённых пальто, а за ними — участковый в милицейской форме, знакомый всем в округе по грузной фигуре и вечно недовольному выражению лица.

И всё, что они построили за эти тихие недели, всё это хрупкое взаимопонимание, всё это молчаливое «я тебя вижу» — разлетелось в прах от одного лишь звука казённого голоса:
— Рия? Мы из комиссии. Тебе нужно пройти с нами.

И Макс, глядя на то, как замирает, превращаясь обратно в ледяную статую, девушка с волосами цвета луны, понял, что ветер, который что-то чувствует, сейчас столкнётся с самой бездушной мельницей на свете.