Гл I. О сотворении мира из московской пыли

.




Напомню (на всякий случай): в творчестве мой базовый метод – модуляция в жанр.

В данном случае решил совместить мемуары, сонеты и его дериваты



МОЯ ЖИЗНЬ В КАТРЕНАХ И ТЕРЦЕТАХ:
сонетный ключ к личному шифру

Глава I. О сотворении мира из московской пыли и четырнадцати строк

Тот год, тысяча девятьсот восемьдесят пятый, отнюдь не отличался календарной круглостью, способной вызвать у Истории хотя бы мимолётный приступ самолюбования; это был год сутулый, стоящий где-то на полпути между эпохальной кончиной одного генсека и стремительным, ещё не осознанным всеми взлётом к власти другого, чьё имя тогда звучало как технократическая аббревиатура из сводок ЦК КПСС. А для меня, обитателя одного из бесчисленных, старых дворов Красной Пресни, это было время густого, осязаемого ожидания – ожидания, которое не имело конкретного объекта, но пропитывало собой всё: серый, в весенних проталинах асфальт, запах талого снега, смешанный с вечным ароматом бензина и котлет из кафе-столовой «Пеликан», гулкую пустоту воскресных заводских корпусов и навязчивый голос диктора, извещавшего по радио «Маяк» об очередных трудовых победах. Жизнь была до странности опредмечена: не было абстрактной «усталости», было тяжёлое, натруженное пальто, висящее в прихожей; не было «мечты», был конкретный дефицит – чешская стенка, болгарские сапожки, сервелат, чёрная пластинка, добываемая через пятые руки; даже время измерялось не часами, а ритуалами: утренней очередью за молоком в «стекляшке», вечерним просмотром «Семнадцати мгновений», треском приёмника «Спидола». И посреди этой плотной, вещной, слегка засаленной реальности, в комнате, с весьма скромной мебелью и книгами, у меня возникло – нет, не желание бежать, а нечто более сложное и парадоксальное: жажда возвести над этим миром, не отвергая и не презирая его, некую параллельную конструкцию, хрустальный свод, сооружённый из иного материала. Материала, который не пахнет котлетой, не имеет дефицитного шифра и не подчиняется расписанию шестого троллейбуса. Этим материалом оказалось Слово, а инструментом для возведения свода, выбранным почти наугад из смутных воспоминаний о школьной хрестоматии, –  сонет.

Почему именно сонет? Думаю, теперь, спустя десятилетия, я могу дать этому объяснение, которое тогда было смутным влечением. Хаотическому, бесформенному давлению быта, в котором всё было функционально и сиюминутно, необходимо было противопоставить максимально жёсткую, отлившуюся в традиции форму. Суетливому дворовому многоголосию – идеальную тишину четырнадцати строк, организованных по законам, более незыблемым, чем устав месткома. Суетной конкретике жизненных сценок – чистую абстракцию переживания, лишённого бытовых примет. Сонет был спасительной тюрьмой для расплывающегося сознания, математической формулой, в которую можно было подставить значения собственной, ещё не оформленной тоски по «иному». Он был антидотом против разговоров о плане, распределителях и очереди за бананами; магическим заклинанием, отгоняющим не ду;хов, а духоту.

И вот, на фоне этого фона – газетной мишуры «Правды», треска трансляции хоккейного матча из-за стены и спора соседей по лестничной клетке о том, кому выносить мусорное ведро, –  в наивной попытке построить свой воздушный замок рождались строчки: «Растаял в звуках скрипки полонез…». Это был акт вещего эскапизма, бегства в условный, книжный XIX век, в мир, в котором существуют «полонезы», а не полонезы-марши Огинского, включаемые по праздникам, и «баронессы», а не тёти Маши из подъезда, работницы Московского зоопарка или учётчицы на кондитерской фабрике. Это был жест ребёнка, прильнувшего к замочной скважине в дверь, ведущую в другую реальность. «Ледяные статуэтки», проливающиеся дождём, –  это, конечно же, не сосульки с карниза, это метафора хрупкой, мгновенно тающей красоты, которую так хотелось удержать в мире, где всё было утилитарно и намертво прибито гвоздями.


Растаял в звуках скрипки полонез,
Пролились ледяные статуэтки
Дождём на вековых акаций ветки,
На платья ещё юных баронесс.

Воздушный замок, тихий шёпот грёз,
И первый поцелуй, и ожиданье
Хоть мимолётного свиданья,
И лепестки осыпавшихся роз…

Не надо слёз. Ведь лета сон – что  даль,
Красивая, но тайная печаль,
Летящая над бездною дорога.
И силы много, только очень жаль,
Что не взглянуть в глаза былой тревоге,
Не заглянуть под лунную вуаль.

1985


Хотелось крыльев и полёта – сентиментального романса, написанного человеком, который ещё не пережил «чистых чувств», но познал глубины «московской достоевщины», не был закружен вихрями «мимолётного свиданья», знакомым по романам Тургенева и стихам Фета, но был придавлен к земле тяжелым потоком откровений, лившимся из каждого окна и каждой двери. Возможно поэтому «Воздушный замок, тихий шёпот грёз…» – эти клише были для меня тогда не клише, а сакральными формулами, паролем для входа в сообщество «избранных», тех, кто способен чувствовать «прекрасную печаль». Я с серьёзностью неофита выстраивал эту линию, словно собирал модель парусника в бутылке, боясь одним неловким движением разбить хрупкое стекло собственной мечты.

В том пограничном состоянии, скорее всего, и произошёл первый, ещё робкий, прорыв к чему-то, напоминающему свободную мысль. «Не надо слёз. Ведь лета сон – что даль…» –  уже не фиксация эфемерного настроения, а попытка дать ему определение, поставить диагноз. «Красивая, но тайная печаль» –  вот формула, которая, как мне тогда казалось, открывала всё. Эта печаль была «тайной» именно потому, что не имела внятной, дворовой причины; она была «над», а не «против». И самый важный, выстраданный вывод, к которому я пришёл тогда, на Красной Пресне, в двадцать лет: «И силы много, только очень жаль, / Что не взглянуть в глаза былой тревоге, / Не заглянуть под лунную вуаль». Сила была – ещё юношеская, до конца нерастраченная. А жаль было именно невозможности настоящей драмы, подлинной «тревоги», которая была бы достойна этой силы. Была тоска по масштабному чувству, по трагедии, которой не могла предложить окружающая действительность с её мелкими дрязгами и относительно уютным бытом. «Лунная вуаль» – последний символ непостижимой тайны, которой так не хватало в мире, где всё было расписано, разложено по полочкам и объяснено в брошюрах вездесущего «красного уголка».

Оглядываясь сейчас на тот сонет, я вижу в нём не столько произведение искусства, сколько уникальный авторский документ. Документ о побеге из позднесоветского быта в царство чистой, беспредметной лирики. О попытке создать идеальный мир по канонам, почерпнутым из пыльных томов, купленных на развале у комиссионки на Садовой. Это был жест не бунтаря, а затворника, строившего свою келью внутри шумной коммуналки империи. Сонет 1985 года –  это мой личный «полонез», растаявший в звуках скрипки, чтобы никогда не стать маршем. И как ни смешно это теперь осознавать, именно эта хрустальная, искусственная слезинка и стала для меня пропуском в настоящую, не книжную, жизнь языка, где вскоре предстояло узнать, что ледяные статуэтки иногда бывают сделаны из самого настоящего, жгучего льда, а под лунной вуалью могут скрываться совсем не романтические очертания. Но это, как говорится, уже совсем другая история.




.