Я не знал, как жить эту жизнь...

Я не знал, как жить эту жизнь,
да меня никто не учил.
Бабушка с ниткой в руке,
с молитвой, без точных причин,
вышивала мне тёплый покой
на подушке старых годов.
Я рос, как растёт под дождём
травинка без садоводов.

Двор пах пылью и хлебом,
соседи ругались за щи,
собаки считали свободу
за право, где хочешь идти.
Я слушал и думал: наверное,
вот так и живут все вокруг:
молча, сутулясь, неверуя,
что завтра не будет вдруг.

Мир был прост: утюг, керосинка,
шкаф с газетами давних времён,
портреты, где дед, как картинка,
и Ленин - не вместо икон.
Я рос, как умеют без правил,
без крика, без бури, без снов.
Бабушка - Бог мой и навык,
учила: "Не будь винов".

Шёл я в школу, таскал портфель,
словно крестик - не для молитвы.
Мир был огромен, и в нём апрель
вечно тянулся к забытой кривде.
Дети смеялись - я не умел,
плакать стеснялся даже.
Жил, как в письме без слов о тех,
за которых больше не страшно.

Пахло чердаком и пылью книг,
старая карта Европы в пятнах,
где Бессарабия, где Париж,
всё это было, но как-то внятно
только звучали часы: тик-так,
в них шёл мой внутренний возраст. Бабушка ставила в печь пирог,
а я запоминал её голос.

Я не знал, зачем этот мир
и кому он вообще нужен.
Рос, как неспетый лир,
в переулках забытой стужи.
Осень стучала ветвями в окно,
словно искала ответа.
Бабушка ставила чай; давно,
всё происходило без света.

Я думал, что в каждом дворе
есть кто-то, кто ждёт и верит.
Но годы стояли в огне,
ручьём, омывающим берег.
Я шёл, не считая шагов,
по тропам, где пахло мелом.
Мир был из детских снов,
а я  их случайным делом.

Письма с чужих имён
в пыльных конвертах старели.
Каждый был как закон
о том, что не ждали, но верили.
Бабушка тихо спала,
её дыханье - как вьюга.
А я понимал: ушла
в те дни, где не найдём друг друга.

Я не знал, как дальше жить,
но умел кипятить молчанье.
Ставил чайник, глядел в зенит,
где звёзды, как опоздание.
В комнате пахло хлебом и сном,
и временем, сшитым криво.
Я думал: быть может, потом
научусь быть чьим-то миром.

А потом пришла тишина, не пустая,
а как знание, что всё есть.
Я понял: душа - это стая
тех птиц, что не ищут мест.
И детство моё как причал,
где не было строгих истин.
Я всё понимал
не умом, а дыханием чистым.

Я думал: зачем же они,
взрослые, так боятся?
Ведь день - это просто день,
а ночь - это шанс остаться.
Что если смотреть на всё
не глазами, а сердцем, шире 
то видно, как каждый эфир
вмещает и боль, и миры.

И если меня спросить,
что значит прожить, по сути,
я, может, скажу: "Молчать
в то мгновение, которое губит".
Пока не забыл свой взгляд,
что видел впервые небо,
и знать: ты лишь малый сад,
что растёт между было и не был.

Я не знал, что такое отец
это вроде как кто-то живой,
кто берёт тебя в спину рукой,
чтоб ты не упал под конец.
Но рука та осталась во снах,
где неясно, кто прав, кто выше.
Я привык считать небеса
адресом тех, кто не пишет.

Я не знал, что такое свет.
Мне казалось, он в огне,
где-то в небе, где стаи звёзд
приходили ночью ко мне.
И скулили о чём-то важном
я не верил им, был мал.
Я просто жил, как умел,
или, может быть, выживал.

А потом, как вода по ржавчине,
пошла жизнь по тихой спирали.
В жёлтых часах на вокзале
время билось; не замечали.
Работа. Комната. Хлеб.
Вечер, где думать вредно.
Старость - осени след,
гордость - слепая победа.

С тех пор прошло, как по лестнице,
лет, наверное, восемь.
Жизнь - это, знаешь, местность,
где даже пустырь, как осень.
Съёмная комната. Стул.
Тусклая лампа в окне.
Слово "любовь" как утюг,
сгоревший на чьём-то столе.

Я не строил семьи, не смог,
да и, кажется, не умел.
Мне в глаза глядит иногда
чей-то ребёнок, как в цель.
Я отвожу их, смеюсь,
в шутку прячу тоску за словом.
Слишком громок бывает мир,
если слушать его без крова.

День как-то пройдёт, не спешит,
и в нём ничего, кроме света.
Свет не небесный, а свой
из пепла и сигареты.
Так, наверное, выглядит рай,
если думать не слишком правильно. Мысли свои торопил
от центра и до окраины.

Мир обветшал, как стих,
где рифма ушла в разлуку.
Я стал не то чтобы стар
скорее, похож на внука
тех, кто не верил в чудо,
но верил в кипяток и хлеб.
Мне, пожалуй, теперь оттуда
ближе смотреть на след.

Если кто спросит: "Жил?"
скажу: "Как умел. Без правил".
Ни добром не прославил мир,
ни злом не оставил.
Жизнь моя - ориентир,
мой грамматический стержень.
Молчание - эликсир
от колких сентенций.

А теперь, когда всё утихло,
и время легло, как пыль,
я понял: живём мы тихо,
пока не постигнем быль.
Не вечность наш небосвод,
а миг, что горит без права.
Не разум ведёт, а тот,
в ком страх превращается в славу.

Я понял: нет правых здесь,
нет истины, есть движенье.
Жизнь - это странный крест
между выбором и прощеньем.
Мы все - продолженье того,
что снится самой планете.
И Бог не в ряду основ,
а в том, что не скажешь детям.

Не нужно искать приют
он в сердце, когда не просят.
Слова ведь потом умрут,
а смысл останется в осад.
Не нужно других винить
всё в нас, всё уже случилось.
И если пришлось любить,
то значит, душа родилась.

Теперь я не жду наград,
ни позднего оправданья.
Жизнь - это краткий взгляд
на вечность без подаянья.
Она не о том, кто прав,
а о том, кто остался честным,
кто выпил свой свет до дна
и не стал при этом крестным.

И если меня спросить,
что значит пройти дорогу,
я скажу: "…Не спешить
и не требовать у Бога".
Быть - это просто знать,
что всё повторится снова:
как боль,
как любовь,
как стать
частицей чужого слова.