Фотографии Гефеста

Фотографии «Гефеста»

Когда Леон открыл последний ящик стола профессора Ароновича, он нашел не то, что искал. Вместо пропавшей карточки каталога — коробку из-под сигарет «Казбек», обклеенную почтовыми марками двадцатых годов. Внутри лежал фотоаппарат «Гефест», модель которую Леон видел только на старых плакатах: с хромированными углами и оптикой вроде глаза глубоководной рыбы. К камере была привязана этикетка с почерком Ароновича: «Не проявлять».
Леон работал в архиве университета уже семь лет и знал правило: вещи покойников не задают вопросов. Но этикетка была написана так, будто профессор обращался не к кому-то другому, а к самому себе в будущем — тому, кто однажды откроет коробку. Леон положил камеру в портфель и забыл о ней до вечера.
Первый снимок он сделал случайно. Стоял у окна своей квартиры на Малой Грузинской, снимал закат над крышами, а когда проявил пленку в ванной — увидел не закат, а женщину в белом платье, которая смотрела в то же окно, но изнутри комнаты. Комнаты, где не было его книг и его кресла, где на стене висело зеркало в тяжелой раме, которого он никогда не вешал. Женщина смотрела прямо в объектив, и Леон узнал её — это была дочь Ароновича, Елена, которая умерла за десять лет до смерти отца.
На следующий день он пошел в архив и достал альбом с фотографиями Елены. Та же улыбка, те же глаза. Но на снимке «Гефеста» она была старше — на десять лет старше, чем на последней известной фотографии. Словно камера запечатлела не то, что было, а то, что могло бы быть.
Леон начал экспериментировать. Снимал скамейку в университетском сквере — на проявленной пленке скамейка была занята студентом в форменке, который читал газету «Известия» от 22 июня 1941 года. Снимал свой собственный стол — на снимке тот же стол, но с пишущей машинкой «Эрмитаж» и пепельницей, полной окурков. Леон не курил уже пять лет.
Фотографии «Гефеста» показывали не прошлое. Прошлое можно было найти в архивах, в папках с желтыми вкладышами. Это было что-то другое — наложение, призрачная интерференция реальностей. Каждый кадр содержал не один момент, а их пересечение: то, что есть, и то, что могло бы быть, если бы выбор был иным. Если бы Леон не бросил курить. Если бы Елена Аронович не заболела. Если бы профессор не вернулся в Москву из эмиграции в тридцать седьмом.
Леон проводил вечера с увеличительным стеклом, изучая детали. На снимке своей квартиры он обнаружил книги на полке, которых у него никогда не было: томик Мандельштама в кожаном переплете, собрание сочинений Бердяева. Он пошел в букинистический магазин на Сретенке и нашел точно такой же том Мандельштама. Продавец сказал, что книга принадлежала профессору Ароновичу. Леон купил её и поставил на полку. На следующий снимке тома уже не было — зато появилась фотография в рамке: он сам, Леон, но в другой квартире, с другими глазами, с морщиной между бровей, которую он еще не успел заработать.
Тогда он понял: камера не показывает альтернативы. Она показывает слои. И каждый слой — это реальность, которая существует одновременно с его собственной, просто он её не замечал. Он думал, что живет одной жизнью, но жил многими, как человек, идущий по лесу и не замечающий под ногами сплетение корней, из которых растут разные деревья.
Он вспомнил слова Ароновича, прочитанные в старой статье: «Время — не река, а грибница. Мы привыкли думать, что движемся вперед, но на самом деле растем во все стороны одновременно». Тогда Леон счел это метафорой из области феноменологии. Теперь он понимал: профессор говорил буквально.
Однажды ночью, разглядывая очередной снимок, Леон увидел себя за столом в архиве. Но не таким, какой он был сейчас — моложе, с другой прической. И рядом с ним сидел Аронович. Они что-то обсуждали, и Леон понял, что видит тот самый разговор, который мог бы состояться, если бы он пришел работать в архив раньше. Если бы Аронович не умер. Если бы сам Леон выбрал другую дорогу после института.
Он лег спать и уснул с тяжестью в груди. Ему приснился сон: он стоит в центре круглого зала, а по периметру — двери. За каждой дверью он сам, но другой. За одной — Леон-фотограф, который так и не бросил курить. За другой — Леон-муж Елены Аронович. За третьей — Леон-эмигрант, который уехал в Париж в девяносто первом. И все они одинаково реальны. И все они одинаково нереальны — потому что он здесь, в этом теле, с этими воспоминаниями.
Утром Леон достал записи Ароновича из личного дела. Там была записка на полях статьи о времени: «Камера показывает правду. Но правда эта не для одного человека. Каждый видит только то, что готов увидеть. Я видел дочь и умер от того, что не мог простить себе за то, что выбрал науку вместо неё. Но может быть выбор и был другой? Может быть я выбрал её? И та версия меня тоже живет где-то? И та версия тоже страдает?»
Леон понял, почему Аронович умер от сердечного приступа в архиве, держа в руках «Гефест». Он попытался посмотреть на все слои одновременно и сердце не выдержало тяготы множественности.
Но Леон сделал другой выбор. Он не стал разбирать слои и искать «настоящий». Вместо этого он начал фотографировать каждый день по одному кадру и складывать пленки в коробку из-под «Казбека», не проявляя. Он понял главное: жизнь — это не выбор между возможностями. Это принятие того факта, что все возможности уже реализованы. Что ты всегда курил и никогда не курил. Что ты спас дочь профессора и предал её. Что ты эмигрировал и остался.
Он просто продолжал жить своей жизнью — той единственной, которую мог осознавать без безумия. Иногда он доставал «Гефест» и делал снимок просто чтобы убедиться: да, мир по-прежнему многослойный. Но он больше не смотрел проявленные пленки. Он оставил их будущему себе — тому, который однажды откроет коробку и решит: пора посмотреть.