Зерцало. Исповедь у последнего порога

I
Вошли в селенье. Застройки пыльные
Смотрели щелями, как мёртвый взор.
Тоской, подобно запаху полыни,
Был пропитан сей убогий простор:
Раздор меж небом, что отсверкавшим,
И землей, в беспутный вросшей сор.
Здесь, в сей ране, грубой и безгласной,
В их званье "избранных"  явился укор.

II
И он, чей дух так жаждал пригодиться,
Узрел не подвиг— мерзость запустенья:
Ребёнок, волоком старухи-злой сестры,
Безгласный пёс у скользкого корытца—
Всё было исповедью искажённой,
Где даже крик застрёнывал в гортани.
Им овладел не гнев, а холод стонный,
Как будто он глядел в акварели брани.

III
Он ждал, что вот — воспрянет, загорится,
Призывный клич сорвётся с уст его…
Но сердце, будто в тяжком сне, томится,
И слово таяло, как всё сего.
Лишь Виктория, руку положивши
Ему на локоть, легкою рукой,
Вела его, безмолвную, но жизнью,
Сквозь этот сон, отравленный тоской.

IV
И в этот миг явилось раздвоенье:
Он видел двойника в себе самом,
Того, кто полон был святого нетерпенья,
Кто мог сказать:"Я здесь! Я вправлен влом!"
Но тот стоял вдали, немой и бледный,
Сквозь призрак стен в него взирая строго,
И между ними, в бездне безнадежной,
Лежала тень от старца у порога.

V
"Не ты ль хотел служить?Так что ж ты медлишь? —
Звучал в нём голос, но не Божество. —
Иль ты боишься, что их ад разделишь,
Впустив их грязь в святилище своё?"
И он в ответ: "Молчи. Страшусь не я.
Но как прорвать сию стеклянну стену?
Их боль — не плач, а немота немая,
К ней не приложишь ни пера, и ни стрелу".

VI
А ночь тем временем, как чёрный ворон,
Спускалась на убогие дома.
В окне одном, где слабый свет уронено
Боролся с тьмою, видялась сама
Картина, леденящая сознанье:
Два силуэта — муж иль брат — в углу
Сидели молча, полные страданья,
И между них — лежащую на полу.

VII
Они прошли. Но образ тот немой
Вонзился в мозг, как наважденье, вон.
И мир для них распался на двойной:
На явь, что есть, и на ад, что он
Прозрел внутри, как вечное зерцало,
Где каждый сам — и жертва, и палач.
Их "подвиг" в этом свете задрожал,
Что обратился в тягостный их плач.

VIII
Остановились. Тишина меж ними
Была полна, как полная луна.
Не взор её — а дух её, хранимый
Таинственной любовью, с нею сна
Давал и воздух сладкий,и прохладу.
"Не здесь,— прошептал он, — наша доля.
Она — не в битве шумной. В тихом ладе
С самим страданьем…   Вот святая воля".

IX
Вдруг скрип двери. В проёме жалко-тёмном,
Мальчишка, с лицом как воск,
Протягивал горшок с немытым зерном,
Без слова, только взором — вопрос.
И вещий взор тот был исповедью целой:
"Возьмёшь ли ты сию мой долю-грязь?"
И понял путник: здесь его предела,
Где воля ставится,и падает, и вязнет.

X
Он не дал хлба, не нашёл и слова,
Но, опустившись на одно колено,
Взглянул в лицо ребёнку — и изнова
В себе узрел того, в ком дух задернут.
"Я не спасу. Но разделю позор,
—прошептал он, сжираемый тоскою. —
Мы теперь — одно. В твоём позоре
И мой отныне дух, и крест, и воля".
И, поднявшись, узрел в его чертах
Не благодарность — ужас без предела.
И этот ужас стал его наградой
И истинной точкой, где путь его удела.