Каким я был до сборника и каким я стал после

Каким я был до сборника — и каким стал после

«У каждого своя TRISTEZA».

Sad but true.
Не оправдание и не жалоба.
Это исповедь — в первую очередь для себя, но и для тех, кто ещё остался.

Долгое время я был поэтом шума.
Громким, злым, рваным. Писал так, будто каждый текст — это удар: по воздуху, по людям, по себе. Мне было важно, чтобы было больно и резко, чтобы слышали. Я матерился, гротескничал, делал балаган, мешал подъезд с метафизикой, готику с сатирой, Маяковского с Рыжим. Иногда это была чистая искренность, иногда — уже образ, но границы между ними я не чувствовал и не хотел чувствовать.

Тогда меня замечали.
Были скандалы, реакции, обсуждения. Я был «на слуху» — в жизни и в сети. Эпатажный, дерзкий, неудобный. Я существовал в режиме постоянного напряжения: либо я кричу, либо меня нет. Было шоу, была толпа, был интерес и внимание. Был образ — и в нём всё ещё оставалась честность.

Потом вышла Tristeza.

И всё сломалось — тихо.
Не в карьерном смысле, а внутри. После сборника были болезнь, изнуряющая работа, усталость, перегрев. И вместе с этим ушло желание орать. Не потому что я стал лучше или мудрее, а потому что организм, язык и голова больше не вывозили этот режим.

Я понял, что не хочу быть поэтом удара.
Не хочу бить морды словами.
Не хочу писать из адреналина, злости и необходимости доказывать.
Без этого осталась тишина.
Не красивая и не медитативная — просто пустая.

Я перестал писать сатиру, панк, подъездную жесть, балаган, гоп-мифологию, внешнюю мистику. Всё это было прожито, переписано, доведено до предела — и перестало быть честным. Я мог бы продолжать, но это означало бы имитировать себя прежнего.

Осталась метафизика.
Внутренняя психоделия.
И язык как проблема, а не как фейерверк.

Я стал писать медленно — фиксируя не событие, а остановку. Не крик, а момент, когда смысл спотыкается. Так появился метастих — не как эксперимент и не как приём, а как вынужденная форма, когда язык перестаёт вести и начинает сомневаться в себе.

С этим ушла и слышимость.
Люди, которым нужен был шум, ушли вместе с шумом. Я перестал быть персонажем, образом, героем скандала и стал просто человеком, который пишет тексты, требующие внимания, а не реакции.

Постепенно стало ясно: многим была не нужна поэзия.
Нужны были зрелище и образ. В реальной жизни — «поэт не как все», но не стихи. В интернете — хайп и реакция ради реакции. Персонаж ушёл — ушли и зрители.

Иногда меня беспокоит, что эта тишина — навсегда.
И порой кажется, что я проиграл, просто не стал делать из этого шоу.

Но если быть честным, вернуться туда — значит предать то, кем я стал сейчас.

Я больше не поэт взрыва.
Я поэт после взрыва.
Возможно, это нужно немногим.
Но если отзовётся — то не на секунду, а надолго.

Меня больше не интересуют громкость и эпатаж ради реакции. Меня интересует язык в моменте, когда он перестаёт вести. Когда слово — не украшение и не оружие, а попытка удержать смысл.

Моя поэзия живёт большим языком.
Но этот язык больше не кричит.
Метастих и метастихопроза — не игра и не эксперимент. Это форма мышления, возникшая из кризиса речи, когда невозможно писать «как раньше» и невыносимо писать «как сейчас».

Я не знаю, что будет дальше.
Но я точно знаю, кем я больше не буду.
Я больше не поэт шума.

18 декабря 2025
© df