Тень Пламени- Акт 3

АКТ 3
 
Рассказчик:
Взгляни на лоскуты истлевшей плоти,
На острые углы его лица.
На высохшей груди - поблекший орден,
Что тянет шею тяжестью свинца.
 
На руки, что впились в обивку кресла,
На бархат, бывший алым так давно.
На коже не сыскать живого места,
И всё-таки он мыслит, как назло.
 
Сорвется ли от ужаса дыханье
Иль вырвется наружу горький крик?
А может, в малодушии молчанья,
Поймет душа, что встретила тупик?
 
Смотри, не отворачивая взгляда.
Всё то, что ты искала, пред тобой.
Вот остов, что насквозь пропитан ядом,
Страданием сочится и виной.
 
Он был велик. Никто не станет спорить…
И слишком уж жесток для райских врат.
Но столькое вокруг сумел построить,
Что не было ему дороги в Ад.
 
Теперь он здесь. Меж небом и геенной.
Он – воля, в коей смысла больше нет.
Что в нём найти надеешься нетленным?
Каких его надежд остывший след?..
 
Странница:
Он здесь, передо мной, уже так близко.
Такой, каким предстал в небытие.
Всё та же стать великого министра,
Как будто носит меч в своей спине.
 
И каждый шаг даётся нестерпимо
При виде белизны его костей.
Он был живым. Голодным. Полным силы.
Теперь – калейдоскоп чужих идей.
 
Не паутина, нет, сплетает руки,
А путы ожиданий и вина.
Как будто недостаточные муки
Ему судьба уже преподнесла.
 
Молчи, душа. Прошу, слезам не время.
Но выдержу ли взгляд незрячих глаз?
Он всё еще упрямо носит бремя
Эпохи, чей истёк заветный час.
 
Он всё еще сжимает в ветхих пальцах
Зловещее, облезлое перо
И ищет место, где им подписаться,
Хоть нечего подписывать давно.
 
О, как остановить свои же руки -
Ладонями коснуться впалых щек?
О, кто ему послал такие муки!
Он был давно и сотню раз прощён.
 
Молчи, душа. Он ждёт. Довольно медлить.
Смогу ли я хоть что-то изменить?
Восстань, душа, восстань и виждь, и внемли.
Иди к нему. Не дай себе остыть.
 
Рассказчик:
Скрипящий смех – несмазанные петли,
И всё-таки на диво бархатист,
Она - и взгляд поднять навстречу медлит.
Но он вперёд протягивает кисть,
 
Движением, отточенным при жизни,
Лениво манит Странницу к себе.
И этот жест настолько полон смысла,
Что смысла нет во внутренней борьбе.
 
Ришелье:
Ma ch;re enfant… Какая осторожность.
Боитесь чей-то сон разбередить?
Я уверяю – это невозможно.
Ведь здесь давным-давно никто не спит.
 
Ступайте ближе. Право, не кусаюсь.
Вас так пугает выцветший кадавр?
Века, увы, стирают всякий глянец.
Да, признаюсь, я знатно обветшал -
 
Уже мне не подняться вам навстречу
И больше этикет не соблюсти,
Я временем изрядно покалечен,
А потому прошу меня простить.
 
Рассказчик:
Вот шаг, другой, как будто к эшафоту,
С ладонями, прижатыми к груди.
Звучит внутри неё за нотой нота,
Сплетаясь в оглушительный мотив.
 
Её лицо сменяет выраженья,
От нежности туманятся глаза,
И каждый вздох, и каждое движенье -
Рисунок новый старого холста.
 
Сказать хоть что-то силы не находит,
Как будто позабыты все слова.
И все, что только в голову приходит –
 
Странница:
Bonjour, mon Cardinal. Comment ;a va?
 
Рассказчик:
И, как волна, разбитая о скалы,
Звучит его внезапный, тихий смех.
Черты лица расходятся в оскале,
Ведь плоти для улыбки больше нет.
 
Глаза, однажды видевшие ясно,
Несущие сиянье серебра,
На Странницу взирают безучастно,
Её лицо румянец жжёт дотла.
 
Ришелье:
;a va, сh;rie. Спасибо, что спросили.
К несчастью, вас мне нечем удивить.
Уже четвертый век, как я вне мира,
И что-то не спешит происходит.
 
Вас привело ко мне какое дело?
Вот только, не подвластно мне, увы,
Помочь вам в чём-то, как бы не хотелось.
Скажите мне, чего хотели вы.
 
Странница:
Так вам известно…
 
Ришелье:
То, что я лишь призрак?
Да, для меня, признаться, не секрет.
Судьба моя затейливо капризна –
Я будто есть, но будто бы и нет.
 
Я то, что смотрит с масляных полотен,
И со страниц, написанных не мной.
Бессилен, умереть и жить бесплотен -
На камне нарисованный огонь.
 
Не вспомнить мне уже, о чём мечталось,
Чего хотел я, тоже не найду.
И всё  что от меня теперь осталось –
Бессмысленно и Небу, и в Аду.
 
Я помню и умею быть идеей,
Фигура, тень, что пляшет на стене.
Приросшее к обивке кресла тело,
В котором очень мало обо мне.
 
Любые боги, мифы и легенды
Один имеют тягостный изъян –
Посмертно становиться лишь мольбертом,
И всяк на нём рисует сам себя.
 
Рисует то, в чём чувствует потребность.
Вот так и я – я символ, гордость, власть.
Кому-то отстранённая надменность
И главная французская напасть,
 
Кому-то старый чёрт, хитрец, безбожник.
Кому-то – благородный кардинал.
А что там настоящего под кожей…
Того уже никто и не искал.
 
Странница:
А там под кожей – вкус неспелых яблок,
Знакомый до оскомины по рту.
Он был так непонятно сердцу сладок
В том старом, неухоженном саду…
 
Рассказчик:
И что-то в кабинете изменилось.
Незрячий и бесстрастный кардинал
Сжимает подлокотник с новой силой,
Которую и сам в себе не знал.
 
Пока ещё слегка и незаметно
Для Странницы и даже для себя,
Но кажется, что все же не бесследно
Касание Лонгинова копья.
 
Пришелица к нему ступает ближе.
Вставая на колени перед ним,
Покорней слуг и снов осенних тише,
Его ладони вдруг берёт в свои.
 
Ришелье:
Вам есть, что рассказать? Я жажду слышать.
Неужто, между сплетен и бравад
Внезапно отыскалось то, что дышит?
Я сам уже забыл про грешный сад…
 
Странница:
Обрящет, кто надеется и ищет.
Ведь точится волной и твёрдость скал.
Я перед вами, здесь. Я та, что слышит.
Я подарю вам вас, мой кардинал.