К МОРЮ

"К морю и обратно, или Последнее путешествие в жестяной коробке
(Заметки о стихотворении у окошка)

Начинается, как и положено великому прощанию, — с Пушкина. «Прощай же, море!» — и сердце уже готово к взлёту, к вольному парению над бездной. Но следующая же строка обрывает полёт: «Я поеду к море осенью веселой, / так в далёкий город катят новоселы». Не парение, а переезд. Не восторг, а будничная дорожная тоска. И сразу понимаешь, что это прощание иное — не романтика навсегда уплывающего паруса, а последняя, на этот раз уже бесповоротная поездка. И поездка эта — в жестяной коробке.

Кажется, будто сам воздух стихотворения соткан из противоречий, которые и есть главная правда. Автор ведёт нас за собой в этот путь двумя путями одновременно. Первый — мнимый, памятью и тоской: вот он, живой, растянулся на полке, ловит мелькание лиц и станций, слышит бренчание посуды в ночном вагоне, чувствует «пряный запах плоти» попутчиков. Это «тихое великолепие» земного бытия, где счастье — просто помнить, что «мир огромен». Мир, который «тонок и прозрачен», как осенний лёд, и так же хрупок. Это гимн плоти, которую хочет лелеять, которой хочет «просолиться в море», чтобы кожей впитать в себя крик на просторе, ветер, солёные брызги.

Но параллельно, как на второй коле́е, движется другая реальность — плоская, бесплотная, нарисованная «перышком жар-птицы» как утешительная сказка. «Страна бесплотная». И здесь — главная боль и главная мысль. В этой нарисованной стране всё «обустроен проще», но там нет главного: самого тела. «Но родное тело кто живописует?» — звучит как крик. Человек-рисунок тоскует по своему оставленному воплощению. И что ему райские кущи, если он не может взяться за руки в хороводе? Вся посмертная участь оказывается скудной, неочевидно ущербной по сравнению с грубой, шершавой, пахнущей полкой и полынью радостью земного пути. Остаются лишь «обмылки мысленных узоров», «памятные глюки глиняной эпохи». И тяжкий итог: «Все, что остается: выдохи и вдохи».

И вот этот спор души с её же бесплотностью разрешается жестко и просто — возвращением в материю. Не на небеса, а в морскую воду. Поездка из метафоры превращается в сухую инструкцию к последнему жесту: «В балке Ушакова... Я поеду к морю в жестяной коробке». Жесть — вот он, совершенный анти-символ вечности. Она не распадается, как дерево, не торжественна, как мрамор. Она практична, дешева, звонка и в конечном счёте — безлика. В ней — вся правда об обнажённости смерти, с которой сняли все покровы, даже покров поэтичности.

А потом — Малахов курган. И здесь частное, семейное горе прикасается к большому историческому горю, к памяти народа. И на лафете чугунной пушки, отлитой для защиты и смерти, вырастает горка пирогов — главный памятник жизни, продолжению рода, домашнему очагу. Пирог на лафете — может ли быть более ёмкий и пронзительный образ связи времен, где одно поддерживает другое? И дальше — череда самых дорогих, выстраданных воспоминаний, которые и есть та самая «тыловая тема» героя: скворечник, вековая липа, дом на Труда, тринадцать. Вся «природа» этого дома теперь лишь «на бумажных фото». И жизнь его «схожа до смешного с жизнью стихотворца, как два стёртых слова». Всё проходит, всё стирается — и только слово, творение, может задержать исчезновение, сделать его хоть немного обратимым.

Финал оборачивает всё наизнанку. «Надо на закате в море искупаться» — это ведь не о детях. Это о нём, о прахе в коробке. И последняя команда-молитва-исповедь: «Принимайте роды». Смерть как обратные роды. Не уход в небытие, а возвращение в стихию, в великую материнскую утробу мира. Страшное, болезненное рождение наоборот, где итог — не первый крик, а последнее молчание, растворение. Но в этом акте — отчаянная воля и последнее слияние с тем самым «огромным миром», от которого так не хотелось отрываться.

Стихотворение это — не элегия, а спор. Спор с вечностью о преимуществе мгновения. С небом — о преимуществе моря. С душой — о преимуществе тела. И страшная, берущая за горло правда его в том, что, кажется, победа в этом споре остаётся за телом, за плотью, за памятью о ней. За жестяной коробкой, летящей в воду. За пирогом на лафете. За скворечником, который уже исчез, но навсегда врезался в зрение. Вот и всё небезутешное, но возможное земное утешение" Николай Дерпенников.

Андрей Антонов   17.12.2025 13:04   •   Заявить о нарушении