Песнь сирены

«Девы крылатые,
дети земли…
в сладком созвучии
муку за муку мне…»
— Еврипид

Она начала петь тогда, когда я уже был уверен,
что почти удержался.

Не сразу — с паузы.
Тонкой, звенящей, опасной.
Так море замирает перед тем, как сменить течение.
Перед сменой течения море застывает.
Так предгрозовая тишина ведет себя воздух: йод,
Соль, что-то сладкое, но с оттенком тревоги, неподходящее —
Как аромат кожи, оставшийся после сна,
которого не следовало бы иметь.

Я стоял, привязанный к мачте, слишком прямо для человека,
который врёт себе.
Светлые кудри липли ко лбу — влажные от тумана.
Холод проникал в ослабленное тело,
но внутри него кипела напряжённая теплота.
Очень реально, почти болезненно правдиво.

Я узнавал себя в зеркале — бледное лицо,
Глаза цвета неба, обладающие способностью
видеть дальше, чем принято.
Глаза мага — это одновременно проклятье
и могущественное оружие.

Первый звук коснулся не слуха.
Сердца.

По позвоночнику прошла дрожь — медленная, узнающая.
Не страх.
Скорее воспоминание о чём-то, чего у меня никогда не было,
но что, оказывается, ждало именно здесь.

Пальцы сами сжались на мачте.
Верёвка плотно натянулась.
Я почувствовал, как дыхание опустилось ниже,
как тело отозвалось прежде, чем разум успел возразить.
Настоящая магия всегда работает так.

Я поднял взгляд.

Она была там, где вода темнее.
Не в море — из него.

Словно море решило принять форму.
Её тело — лунный свет, соль, тень.
Ни рыба. Ни птица.
Гибкие линии, опасная красота, крылья —
или их намёк — за плечами, как возможность, а не факт.
Если смотреть долго, кажется,
что они движутся не в воздухе, а внутри тебя.

Кожа светилась, будто под ней текло что-то живое,
не предназначенное для суши.
Губы приоткрыты — не для улыбки.
Для песни.

И это была не мелодия.
Это было заклинание, которому не нужны слова.

Каждая нота проходила сквозь меня, как тёплая волна.
В груди стало тесно, как в комнате без окон.
Я наклонился вперёд — совсем немного.
Но маг знает: иногда достаточно доли градуса.

Я закрыл уши ладонями.
Потом — воском.
Бесполезно.

И тогда пришла злость.

Горькая. Резкая. Почти ясная.
Я ненавидел её за простоту.
За то, что ей не нужно было ничего доказывать, убеждать, ломать.
За то, что она не спрашивала согласия и
не обещала никакой награды.

Я злился на себя — за годы дисциплины,
формул, защит, выученных запретов,
которые рассыпались от одного голоса,
от одной ноты, от этой нечестной, безупречной,
хтонической силы.

Я хотел оскорбить её, отвернуться, назвать это трюком.
Но злость была лишь другой формой отклика.
И она это знала.

Песнь звучала на языке, между рёбер,
в том месте, где желание ещё не имеет имени.
Не грубое.
Не животное.
Медленное, тянущее, как обещание,
от которого не отказываются.

Колени ослабли.
Я стиснул челюсти, почувствовал вкус крови — тёплый, железный.
Это только усилило её власть.

Она смотрела прямо на меня.

Её глаза были как маленькое море — глубокие, спокойные.
В них не было жалости.
И не было злобы.
Только знание: я уже выбран.

Маг во мне понял — это и есть высшая форма силы.
Не ломать.
Не подчинять.
А дать почувствовать,
что сопротивление — лишь часть ритуала.

Запах изменился.
Соль осталась, но к ней примешалась сладость —
томная, почти телесная.
Как тёплая кожа после дождя.

Сердце билось ниже обычного, глубже.
Каждая нота сжимала меня изнутри,
будто она перебирала струны моего тела — медленно,
точно, зная, какая из них лопнет первой.

Я понял: я — инструмент.
И это больше не имело значения.

Потому что я хотел им быть.
Добровольно.
Без остатка.
Даже если за этим следует конец.

Я знал: если верёвка порвётся, я не закричу.
Я сделаю шаг сам.

Потому что её песнь была не о смерти.
Она была о переходе.

О том месте, где желание и правда совпадают.
Где не нужно объяснять, оправдываться, держать лицо.
Где можно опуститься на дно — недосягаемое для простых смертных —
и позволить кому-то увидеть тебя полностью.

Если бы кто-то сказал мне потом,
что сирены не существует,
я бы не стал спорить.
Мне хватило того, что я сделал шаг.

Эхо
(монолог сирены)

Я не зову.
Я пою.

Мой голос — не обещание.
Он снимает запреты.

Ты слышишь меня не ушами.
Уши — слишком грубый инструмент.

Я не тяну.
Я отпускаю.

Ты называешь это гибелью.
Я называю — возвращением.

Постскриптум

Любовь сирены — не в том, чтобы утопить.
А в том, чтобы показать:
иногда человек идёт ко дну,
потому что только там
перестаёт лгать себе.