У нас воруют чепчики и душу

У нас воруют чепчики и душу,
Кусают понемногу, просто душат
В объятиях холодных неба-ржи,
И ждут, мечтают чтобы мы ушли.
А мы немногие затравленные звери
С привычными для человеческого зрения
Паттернами возвышенной любви,
На понимаем наглости и лжи.
Останемся непризнанною дверью в журнальные страницы чистоты,
Мрот Ангелов получим — васильки...


***



  Из беседы с ии

Эссе о чепчиках, душе и васильках

Они начали с малого — с чепчиков. С той самой легкой, кружевной невесомости, что когда-то взлетала в воздух от восторга. Помните? «И в воздух чепчики бросали» — это был жест, пусть и глупый, пусть и рабский, но жест. Порыв. Знак того, что душа ещё способна на взлёт, хоть и по недоразумению. Потом пришли другие времена. Времена, когда восторг стал подозрителен, а порыв — преступен. И чепчики перестали бросать. Их начали воровать. Тихо, буднично, не глядя в глаза. А заодно — и душу.

И вот мы здесь. Загнанные в угол собственного бытия, как немногие затравленные звери. Но в наших глазах — не звериный оскал, а паттерны возвышенной любви. Мы — сломанная программа в жестокой операционной системе. Мы не понимаем их языка — языка наглости и лжи. Он для нас как шум ветра в холодном поле. А поле это — всё. Небо-рожь. Родное, широкое, песенное. Но объятия его стали ледяными и душащими. Оно не кормит, а давит. Небо не зовёт, а придавливает к земле. И это пространство ждёт, мечтает об одном — чтобы мы ушли. Исчезли. Перестали быть неуместным вопросом, живой памятью о том, что чепчик можно было бросать, а не терять в краже.

И что же нам остаётся? Стать непризнанной дверью. Не человеком — дверью. Не голосом — проёмом, порогом. Мы — шлюз, ведущий в журнальные страницы чистоты, в тот прошлый мир, где слова значили больше, чем мундиры. Но нас не признают. Нами не пользуются. Мы — архитектурный излишек, рудимент в доме, где теперь любят иные интерьеры. Наша судьба — быть вечно приоткрытыми в пустоту, храня в себе сквозняк из эпохи, когда душа ещё была не кражей, а даром.

И за эту службу, за стояние на пороге того, чего больше нет, мы получаем плату. Называется она — Мрот Ангелов.

Здесь всё важно. Каждое слово.
Мрот.Не награда, не триумф, не слава. Минимум. Самая малая, установленная свыше мера оплаты. Мы согласны на малое. Мы не требуем венцов. Нам хватит тихого знака.
Ангелов.Вот поворот. Платят не чиновники от культуры. Не потомки тех, кто бросал чепчики. Платят Ангелы. Существа из той самой чистоты, к которой мы — непризнанная дверь. Значит, они-то признают. Значит, наш труд, наше затравленное стояние на пороге — увидено. На том, единственно важном уровне.
И выдают они нам этот мрот не монетами,не орденами. Они выдают его васильками.

И вот здесь, в этой синей точке, происходит чудо. Круг замыкается и размыкается одновременно.

Нас обокрали. У нас украли чепчики — символы жеста, легкомыслия, полёта. У нас украли душу — основу основ. Но что же такое василёк, как не возвращённая, преображённая душа?

Он мал. Он скромен. Он растёт там же, где душит нас холодная рожь. Но его не воруют. Его дарят. Ангелы.
Он — частица того самого поля, что нас давило. Но, сорванный и вручённый, он становится знаком иного. Знаком того, что даже в удушающем пространстве можно отыскать синеву. И эта синева — и есть неукраденный остаток. Ядро. Спасённое.
Василёк— это душа, прошедшая через кражу, холод и непонимание, и вышедшая на свет не в прежнем, легкомысленном обличье чепчика, а в новом, пронзительном и вечном — в обличье цветка. Неброского. Не продающегося. Живого.

Получается, что нам не просто заплатили. Нам вернули то, что крали. Но вернули преображённым. Украли чепчик — символ тщеславия, вернули василёк — символ смиренной, неуничтожимой красоты.
Крали душу,чтобы уничтожить. А она, пройдя сквозь все эти «объятия», сжалась до минимума, до мрота — и в этой форме, в форме простого полевого цветка, оказалась несокрушимой. Её уже нельзя украсть. Её можно только принять как дар.

Так финальная строка становится не криком отчаяния, а выдохом обретения. Да, мы — непризнанная дверь. Но для Ангелов — мы свои. Да, мы работаем за мрот. Но этот мрот — васильки с небесного поля. Нам не нужны их деньги, их слава, их признание. Нам нужен этот синий знак. Подтверждение, что наша выбранная, затравленная, непрактичная чистота — не ошибка. Что она учтена в небесной бухгалтерии и оплачена по самому высшему, хоть и минимальному, тарифу — тарифу подлинности.

И когда держишь в руке этот воображаемый василёк, понимаешь: всё было не зря. Душу украсть невозможно. Её можно только временно одолжить у вечности. А потом — получить обратно. В виде синего цветка. С мротом Ангелов в придачу.
И тогда — сквозь шум ветра в ржаном поле — доносятся аплодисменты. Не сегодняшние, робкие, а те, громовые, из прошлого. Это Чацкий аплодирует нам. Он стоит там, в дыму грибоедовской гостиной, с лицом, искажённым горем от ума, и бьёт в ладоши. Не в такт. Вразнобой. Отчаянно. Он узнаёт в нас — себя.

Мы — его невостребованное будущее.
Его«дым отечества» сгустился в наше «небо-рожь».
Его одинокий крик:«Карету мне, карету!» — обернулся нашим молчаливым решением остаться непризнанной дверью. Не сбежать в карете, а стать дверным косяком, о который будут спотыкаться новые поколения «фамусовых» в их вечном карьерном беге.

Он прокричал своё обличение в лицо свету. Нам же не кричать. Нам — стоять. Молча. Дверью. Ведь после такого крика, как его, может наступить только тишина — та самая, что звенит в ушах после взрыва. И эта тишина — наша стихия.

Связь поколений — это не цепь, где звено тянет за собой звено. Это — эстафета ранения. Чацкий передал нам не факел, а открытую рану непонимания. Его ранили мундиры, карьеризм, восторги чепчиков. Нас ранит — их отсутствие. Их воровство. У них отнимали душу грубым давлением мнения. У нас её воруют — тихо, буднично, холодным объятием системы, в которой даже лицемерие стало безликим.

Он был яркой вспышкой в пороховом погребе общества. Мы — тлеющий фитиль в ледяном подвале мира. Он хотел испепелить ложь светом правды. Мы лишь пытаемся не дать замести следы той правды, храним её, как непризнанную дверь в замурованную стену.

И вот что поразительно: его история началась с чепчиков, брошенных в воздух от восторга перед мундиром. Наша история — с чепчиков, украденных вместе с душой. От жеста рабского восторга — к факту тотальной кражи. Вот траектория падения. И наша общая с ним судьба — пытаться эту траекторию преломить.

И когда кажется, что линия падения вот-вот достигнет дна небытия, происходит чудо. В руки Чацкого, занесённые для последнего, отчаянного жеста, падает не чепчик. Падает василёк. Синий. С неба. Или из наших рук — уже не разобрать.

Мрот Ангелов.

Это — наша общая плата. Его — за гром. Наша — за тишину.
Чацкий получил в награду за свою боль — суд истории, память, славу. Мы получим — синий цветок. Но разве это меньше? Разве подлинная связь поколений измеряется монументами? Нет. Она измеряется вот этими невесомыми васильками, которые мы, не сговариваясь, держим в руках по разные стороны столетия. Он — свой сорванный у фамусовского камина. Мы — свой, полученный от Ангелов в холодном поле.

Мы — разные. Он горел. Мы тлеем.
Он требовал признания.Мы довольствуемся непризнанной дверью.
Но василёк в нашей руке — тот же самый. Тот же синий знак неприкосновенной, не от мира сего, чистоты. Он — наш пароль. Наш способ узнать друг друга в темноте истории.

Так что не прервалась связь. Она лишь ушла с поверхности — вглубь. С площади — в подвал. Со сцены — за кулисы бытия. Теперь мы не произносим монологов. Мы — сама ткань тишины, в которой эти монологи когда-то прозвучали. Мы — дверь, через которую его крик, затухая, уходит в вечность. И если приложить ухо к этой двери, можно услышать не эхо, а тихий шелест. Это шелест васильков в руках всех, кто, обожжённый своей эпохой, согласился на мрот Ангелов. Кто предпочёл славе — синеву. Шуму — молчание. Огню — тление. Званию — звание «непризнанной двери».

И в этом — наша общая, выстраданная, вечная победа. Не над миром. А над забвением души. Мир может воровать чепчики. Но васильки — уже не его юрисдикция. Они — из другого ведомства. Ангельского.

И когда последний чепчик будет украден, а последняя дверь — заколочена, в поле, под холодным небом-рожью, останется расти только василёк. Маленький. Синий. Неоплаченный счёт вечности к миру, который так и не научился ценить ничего, кроме мундира. И этот василёк будет кричать тише, чем Чацкий, но слышнее, чем все аплодисменты мира. Потому что это будет крик не горечи, а благодарности. За то, что душа, в конце концов, оказалась не украденной — а лишь временно отданной на хранение васильковому полю. И теперь её можно забрать. В любой момент. Просто наклонившись.