Папа

Ей было девять, и она уже знала, как устроено время: оно не течёт ровно, а складывается коробками. Есть коробочка “раньше” — лёгкая, как пустая, в ней всё звенит от счастья. И есть коробка “теперь” — тяжёлая, с тугой крышкой, которую открываешь осторожно, чтобы не прищемило пальцы. Когда мама сказала: “Сегодня к папе”, девочка обрадовалась, ее личико засияло от счастья.
В лифте пахло чьими-то духами. Внизу, у подъезда, стояла папина машина — не новая, но вымытая, будто он всегда извинялся перед ней за что-то и старался загладить вину. Папа сидел за рулём, подбородок упрямо вперёд, как у человека, который заранее спорит с миром. Он увидел их и немного кивнул — так кивают знакомым в коридоре, когда руки заняты.
— Привет, — сказала она слишком громко.
— Привет, Сонь, — ответил он и, не оборачиваясь, протянул назад ладонь. Ладонь была сухая, тёплая, но не задержалась: коснулась её пальцев и тут же вернулась к рулю.
Она села сзади и пристегнулась сама, чтобы не давать повода наклоняться к ней. Она давно научилась быть удобной: не путаться, не просить, не кашлять. Удобность была её маленьким ремеслом, и она работала без выходных.
Мама стояла снаружи, держась за дверь. Они обменялись с папой парой фраз. “Во сколько обратно”, “у неё кружок”, “да-да”. Когда машина тронулась, Соня смотрела не в окно, а на затылок папы. Ей казалось, если смотреть достаточно долго, можно разгадать: вот здесь, в линии шеи, в том, как ухо чуть оттопырено, скрывается то, чего не хватает. Как будто любовь — это такая простая вещь, которую можно заметить, если знаешь, где искать.
По пути город менялся, как декорации в школьном спектакле. Сначала — знакомые дома, киоски, где продают жвачки и батарейки, потом — широкие улицы, чужие дворы, потом — мост, где вода блестит так, будто кто-то высыпал в реку горсть монет. Папа включил радио, и там говорили бодрым голосом о пробках, о скидках, о чём-то важном для взрослых. Соня любила, когда в машине звучали взрослые голоса: они заполняли пустоты, не требуя от неё участия.
Её “рай” был совсем другой. Он не был похож на то, что показывают в кино. Рай у Сони — это кухня в их старой квартире: белая плитка, чашки с тонкими трещинками, отец, который нарезает хлеб и насвистывает, и мама, которая смеётся так, что у неё дрожит плечо. В раю всегда было утро, хотя на самом деле, конечно, были и вечерашние дни, и ночи, и простуды.
Но память — хитрая штука: она держит в руках не календарь, а фонарик. Светит только на то, что ей нравится. Тогда ей было пять. Она помнила себя не “маленькой”, а просто собой — без сомнений. В те времена папа поднимал её на руки так легко, будто она была не ребёнком, а котёнком. Он говорил: “Сонька, ты у меня умница”, и она верила, что “у него” — это навсегда. Потом “у него” стало означать что-то другое.
Машина остановилась у дома с чистым подъездом и камерой над дверью. Здесь пахло чужими полами и чужими собаками. Папа нажал код, двери пискнули, как игрушка. Соня шла рядом, стараясь попадать в его шаг, будто шаги — это тоже способ принадлежать.
В квартире было слишком аккуратно. Не то чтобы уютно — именно аккуратно, как в витрине. На полке стояли книги, расставленные по цвету, и маленькая фигура совы — керамическая, с круглым лицом и нарисованными очками. Соня почему-то подумала: “Эта сова всё видит”. И тут же смутилась собственной глупости.
Из кухни вышла женщина. У неё были гладкие волосы и взгляд, который останавливался на людях, как на предметах, которые нужно куда-то поставить.
— О, вы приехали, — сказала она и улыбнулась. Улыбка была правильной, как наклейка “Акция”.
— Это Соня, — сказал папа, будто представлял не дочь, а чемодан. — Сонь, это Ира.
— Привет, — сказала Соня и почувствовала, как у неё уши становятся горячими.
Ира наклонилась, поцеловала воздух где-то рядом с Сониной щекой и тут же выпрямилась.
— Мы тут ненадолго, — сказала она папе. — У Димы день рождения, помнишь? Я предупреждала.
Соня знала про Диму смутно: сын Иры от первого брака, ему семь, он “занимается плаванием” и “любит динозавров”. Слова были такие, как на карточках в магазине: “сок”, “молоко”, “дино”.
— Конечно, — сказал папа. — Поехали тогда сразу. Сонь, ты голодная?
Она хотела сказать: “Я всё”, то есть “мне не надо”, “я не мешаю”. Но голод был настоящим и предательским: он сжался в животе и откликнулся бурчанием. Папа услышал, но сделал вид, что нет.
В лифте она увидела себя в зеркале: девочка в голубой куртке, волосы чуть растрёпаны, глаза слишком серьёзные. Она выглядела так, будто пришла сдавать экзамен.
День рождения был в детском центре — ярком, шумном, с шариками и запахом пластика. Там всё кричало: “Веселись!” так настойчиво, что становилось страшно. Дети бегали, как выпущенные пружины. Взрослые стояли кучками, держали стаканчики с кофе и смеялись по очереди.
Папа почти сразу оказался рядом с другим мужчиной — высоким, в дорогой куртке. Они заговорили, и папин голос стал другим: живее, увереннее. Соня наблюдала, как у папы появляется улыбка — настоящая, не та короткая, которую он выдавал ей в машине. Эта улыбка, оказывается, жила где-то в нём и выходила наружу по команде — но команда была не её.
— Соня, иди к детям, — сказала Ира, мягко подталкивая её в сторону лабиринта из сеток.
— Я… — начала Соня, потому что хотела сказать: “Я могу рядом посидеть”.
Но Ира уже отвернулась, будто её “я” было слишком длинным словом.
В лабиринте было темно и пахло носками. Соня пролезла по мягкому тоннелю и оказалась на площадке, где дети играли в “догонялки”. Она стояла, держась за сетку, и не знала, как войти в их круг: там всё было на скорости, на договорённостях, которые рождаются без слов. Кто-то пробежал мимо и задел её плечом, даже не извинившись, потому что дети извиняются только тогда, когда их учат.
Соня увидела мальчика — Диму. Он был в короне из картона и кричал: “Я король!” Его окружали друзья, и он раздавал им “приказы” с удовольствием человека, которому наконец разрешили командовать.
Соня подошла ближе и сказала:
— С днём рождения.
Дима посмотрел на неё, прищурился.
— Ты кто?
— Я… Соня. Я с папой.
Это было важное уточнение, оно звучало как пропуск. Дима нахмурился, будто вспоминал, где видел её в списке гостей, и не нашёл.
— А, — сказал он и отвернулся. — Тогда стой там.
“Там” оказалось местом у стенки, рядом с горкой. Соня стояла и думала, что у стенки проще: никто не требует бежать, никто не ждёт, что ты будешь смешной.
Взрослые смеялись за стеклом. Папа держал в руке стаканчик и говорил что-то тому мужчине. Он наклонился, и Соня вдруг вспомнила, как когда-то он наклонялся к ней, чтобы завязать шнурки. Тот жест говорил о заботе. Этот — просто разговор.
Она решила сделать то, что делала всегда, когда не знала, как быть: придумать маленькую проверку. Не назло — нет, она не умела назло. Просто проверку, чтобы мир стал понятнее.
Рядом стояла стойка с бумажными браслетами для детей. Соня взяла один — жёлтый, липкий, с надписью “Гость”. Она написала на нём ручкой, найденной у администратора: “ПАПА”. Буквы вышли кривые. Она аккуратно приклеила браслет к себе на запястье, как будто это могло удержать папу рядом.
Потом она вышла из лабиринта и пошла к папе. В зале было слишком светло, и она чувствовала себя на сцене. Подойти к взрослым — это всегда идти через поле чужих глаз. Она остановилась рядом. Папа не сразу заметил. Когда заметил, посмотрел вниз — как на сумку, поставленную у ног.
— Что такое? — спросил он.
Соня подняла руку, показала браслет.
— Смотри, — сказала она. — Тут написано “папа”.
Она ждала, что он улыбнётся, что скажет: “Ого”, что хотя бы коснётся её руки. Это было бы маленькое подтверждение, что она не просто приложение к чужому празднику.
Папа посмотрел на браслет, и в его лице мелькнуло что-то похожее на раздражение — не сильное, а как будто у него внутри кто-то дёрнул ниточку.
— Сонь, не сейчас, — сказал он тихо. — Иди поиграй.
“Не сейчас” у взрослых значит “не надо”. Она кивнула слишком послушно и отошла. Браслет вдруг стал тяжёлым, будто на нём написали не “папа”, а “лишняя”.
Она вернулась к детям, но уже не могла стоять у стенки. Ей хотелось исчезнуть.
В детском центре была комната “тихого отдыха” — там стояли мягкие кресла-мешки и висели лампочки. Соня забралась туда, в угол, и села так, чтобы её не было видно из двери. Она не плакала. Плакать — это звук, а звук привлекает внимание, а внимание не всегда означает добро.
Она разглядывала свой браслет. Клей начал отходить по краям. Буквы расплывались от пота. Слово “папа” превращалось в непонятное пятно, как будто даже чернила понимали: не стоит слишком уверенно писать такие вещи.
Соня слушала, как за стеной кричат дети, как кто-то смеётся, как кто-то врубает очередную весёлую песню. Она думала не о том, что папа “плохой”. Такие слова ей не приходили в голову. Она думала, что, наверное, она делает что-то не так. Что надо быть другой: более смешной, более быстрой, более… как Дима, которого любят просто за то, что он король из картона.
Когда она всё-таки вышла, зал уже начал пустеть. Шарики болтались на ленточках, как усталые. На столах оставались тарелки с недоеденным тортом. Взрослые надевали куртки.
Соня увидела папу у выхода. Он держал в руках пакет с подарками и говорил Ире:
— Поехали, а то пробки.
Ира кивнула и, заметив Соню, сказала:
— А, вот она. Мы тебя потеряли.
Слово “потеряли” прозвучало так, будто речь о варежке.
Папа посмотрел на Соню, и в его взгляде не было тревоги. Было скорее облегчение: нашлась — значит, вопрос закрыт.
— Ты куда делась? — спросил он, но без настоящего интереса, больше из обязанности.
Соня хотела сказать: “Я проверяла, заметишь ли ты”. Хотела сказать: “Мне было страшно”. Хотела сказать: “Я тебя люблю так, что мне больно”. Она сказала:
— Я просто посидела.
Ира усмехнулась, почти ласково:
— Она у тебя такая… обидчивая.
Папа не возразил. Он только вздохнул, как человек, которому досталась вещь с капризом.
— Ну что ты, — сказал он Соне, уже открывая дверь. — Не начинай.
И вот тут обида наконец обрела форму. Не как гром, не как истерика. А как маленький твёрдый предмет, который кладут в карман и носят потом годами, нащупывая пальцами в темноте, чтобы убедиться: да, он всё ещё там.
Соня села в машину. За окном светился вечер, и город казался красивым — ровно настолько, чтобы было ещё обиднее. Она держала руку на коленях, чтобы никто не видел браслет. Клей окончательно отстал, и бумага почти слетала.
Папа завёл двигатель. Радио снова заговорило о пробках и скидках. Он ехал уверенно, будто знал дорогу. А Соня смотрела на его профиль и думала: рай ведь был настоящим. Она помнила его как сказку. Значит, когда-то в мире был папа, который её любил. Только теперь этот папа жил в коробочке “раньше”, и крышка у неё стала такой тяжёлой, что не открывалась сама.