Canticum lapidis еt vini

In principio erat lapis.
Et lapis erat mensura.

Introitus
Известняк Виченцы — светлый, сырой,
утренний, тёплый на ощупь ладони,
дышит пропорцией, мерой, чертой,
вписанной
в тень антаблемента,
в кроны

площадей, где Палладио — не имя, а зрение,
способ держать равновесие масс,
где каждый фасад — не жест, а смирение,
ставшее формой,
а не показом
для глаз.

Здесь дождь — не случайность, а чин очищения,
он камень ведёт, как строку по листу,
оставляя на теле домов размышления
о форме, в которой
не терпят
суету.
Kyrie eleison.

Graduale
Верона входит не звуком — теплом,
дыханием камня, прогретого кровью,
арена её — не крик, а излом,
эхо, застывшее
памятью
и любовью

в розовом теле известняка.
Адидже тянет закат
медленно, густо, почти виноградно,
и мост, как строка, соединяет подряд
берега и века — без усилий,
но складно.

Здесь имена — это пыль манускриптов,
а фамилии — шутка, забытая вслух,
и любовь, как и город,
хранит в себе рифму
между лёгкой иронией
и страхом разлук.
Gloria in excelsis Deo.

Offertorium
Турин строг и ясен, как догмат и план,
начертанный чётко, без лишнего знака,
галереи — как нефы, витрины — экран
эпох, отражённых;
в холоде
лака.

Бичерин — не напиток, а таинство вкуса:
шоколад — это тьма, кофе — резкость,
молоко — примирение плоти и пульса
с тем, что было,
и тем, что будет
в конце.

Здесь вера — не жест и не символ на камне,
а тишина, доведённая до венца,
и Плащаница — не образ в раме,
а пауза, в которой
слышно
сердца.
Agnus Dei.

Communio
Альба — земля, говорящая «да»,
когда её спрашивают виноградом,
подвалы здесь дышат, как грудь старика:
бочками, плесенью,
временем,
ладом

лет. И вино здесь проходит путь,
как мысль — от сомнения к ясности форм,
где белое — утро,
красное — суть
сумерек,
десертное — тёплый уклон

дня уходящего. Город молчит,
собор держит свод, как ладонь над огнём,
и тишина здесь не жжёт, не кричит — она
просто
присутствует
в нём.
Lux aeterna.

Transitus
Альпы расходятся, как фолиант,
переплёт — из камня, страницы — из снега,
и Франция входит не как декларант,
а как свет,
не знающий
бега.

Лион — это пауза в каменной речи,
где город звучит петербургскими снами,
и строгий Фурвьер узнаётся при встрече
теми самыми
северными
чертежами.

Здесь реки сходятся, как аргументы,
не споря, но множа течение смысла,
и город хранит не ответы, а ленты
вопросов, спетые
псалмами
числа.
Credo in unum Deum.

Meditatio
Бон — под дождём, под землёй, под веком,
в тишине погребов и тяжёлых бочек,
где Premier Cru говорит человеку:
«Вкус — это труд,
а не список
строчек».

Здесь вкус — не дар и не внезапный свет,
а долгий труд, отточенный годами:
нёбо — мышца, память — след,
и истина горчит
неподготовленными
губами.

И после строгости, меры и риска —
Кассис, как пауза в конце строки:
Кассис — проще, честнее,
ягодный знак согласия
с собой настоящей,
без маски и лжи.
In vino veritas.

Conclusio
Дижон собирает мир по следам:
сова в камне, фахверк в ребре,
арка — как эхо ушедших держав,
застывших
в своём
серебре

кафедрального холода. И рыночный свет,
радость без причины, пойманный миг,
горчица — остра, как проверка тела,
жёлтый огонь пробуждает нёбо
к правде вкуса,
до предела.

И после камня, рынка и огня
остаётся простое, почти телесное:
умение различать на вкус и на взгляд,
где лишнее,
а где
честное.
Benedictus.

Finis Sacrum
И всё это — не путь и не перечень дат,
а месса, где время — и хлеб, и вино,
где город — не точка, а тёмный трактат,
читаемый
медленно
и глубоко.

Как вино, не спешащее стать прозрачным,
как соборы, хранящие запах смолы,
так память остаётся не чувством, а зрячей
формой
внутренней
тишины.

И всё это сходится в сумрак без имени,
где тени держат меру, а свет — плен,
где вкус и запах — больше, чем осмысление,
и время
не требует
перемен.
Arcana Mundi.