Кртический обзор. Водонос и левиафан

.






ВОДОНОС И ЛЕВИАФАН: архетипический конфликт в пространстве цикла как пролегомены к новой сонетологии


Цикл сонетных дериватов "Марокко": http://stihi.ru/2025/12/13/2998
Начало литературной интернет-экспедиции: http://stihi.ru/2025/12/09/5658


Представьте себе не статью, а акустическую карту, где каждая строка – это не набор слов, а сейсмический толчок, регистрируемый на ленте сейсмографа, чьё перо дрожит не от движения тектонических плит, а от столкновения языковых континентов; где название «Марокко» – не географический ярлык, а частота, на которую настроено сознание поэта, чтобы уловить не мелодию, а тот фундаментальный гул диссонанса, что исходит из самой сердцевины встречи двух миров – мира, в котором время измеряется шагами водоноса, и мира, в котором оно разбивается волнами о стены нефтяных терминалов; и вот этот цикл сонетных дериватов, первая часть литературной интернет-экспедиции, – есть не что иное, как попытка записать эту частоту в формате, который сам является продуктом иного, западного, рационального сознания, то есть сонета, и в этой изначальной попытке услышать Восток через форму Запада — уже заложен весь трагический и плодотворный парадокс предприятия.

Аналитический подход к этому циклу, если он хочет быть адекватным своей сложности, должен отказаться от традиционного туристического или ориенталистского ключа и признать, что «Марокко» здесь – не объект описания, а субъект высказывания, активное начало, которое не наблюдается, а само диктует условия своей репрезентации, навязывая европейской сонетной форме такие деформации и смысловые сдвиги, которые и превращают её из канонического инструмента в дериват, в мутантную, но оттого более жизнеспособную в данной среде структуру, что сразу и явно проявляется в сонете «Рабат. Звуки города», когда «семислойная гортань» урбанистического пространства сопротивляется попытке поэтического усвоения, предлагая вместо связной речи «шумовой пирог», который «откусив, не прожевать кусок», – и эта невозможность переварить, ассимилировать опыт и представляет из себя главный симптом всей экспедиции, её методологический нерв, поскольку поэт отправляется на Восток не за экзотикой, а за встречей с инаковостью, которая оказывается настолько радикальной, что ставит под вопрос саму возможность её выражения на языке, отягощённом всей историей её европейского логоцентризма.

Именно поэтому топосы северо-западной Африки в этом цикле предстают   онтологическими силками, каждый из которых проверяет на прочность разные грани авторского «я»: Фес проверяет его на способность услышать архаический, вневременной ритм («цок-цок копыт» ослика водоноса) и одновременно – на готовность стать материалом для выделки, «шагреневой кожей», лишённой собственной воли; Касабланка – на умение вынести чужеродность истории, вросшей в плоть города в виде «португальского редута», и на устойчивость перед лицом современного хаоса, когда «стонущий гул» сирены танкера перекрывает все остальные голоса; Танжер и вилла Мажорель в Марракеше – на сопротивляемость соблазнительным иллюзиям гибридности и искусственного рая, которые в итоге оказываются более изощрёнными формами отчуждения, предоставляя возможность «раствориться в золоте заката», но не обрести подлинности.

Дихотомия Восток–Запад разыгрывается здесь не на уровне содержательных клише (традиция vs модернизация, духовность vs материальность), а на глубинном уровне поэтического синтаксиса и образной системы, в которых западное – это попытка упорядочить, назвать, метрически организовать, а восточное – это сопротивление такому упорядочиванию, и ускользание в «священное молчание» (Уджды), в музыку, не поддающуюся вербализации, в «облачный» и изменчивый способ существования (Тетуан), и кульминацией этого противостояния становится двойной сонет об Агадире, где дихотомия снимается в апокалиптическом синтезе: «Ожидание нового землетрясения» и «Обретение знания» – это уже не противостояние двух миров, а фиксация того, как сознание, зажатое между ними, порождает внутренний катаклизм, чьи последствия («терпкий аромат полыни на развалинах мечты») и становятся единственно возможным знанием, горьким и неудобным, но подлинным.

Следовательно, цикл «Марокко» как начало интернет-экспедиции выполняет роль не введения, а пролога-предупреждения, который устанавливает правила игры: это будет не сбор экзотических диковинок, а трудное, болезненное погружение в такие слои культурного и личного бессознательного, в которых привычные координаты (в том числе и координаты сонетной формы) перестают работать, требуя от автора постоянного формального и экзистенциального риска, и успех предприятия будет измеряться не количеством написанных текстов, а глубиной той трещины, которую удастся проделать в монолите собственных представлений о другом и о себе самом.

Поэтому, закрывая последнюю страницу представленного цикла, не спешите ставить «книгу» на полку. Вместо этого приложите ладонь к монитору или бумаге в том месте, где заканчиваются строки об Агадире. Если вы ничего не почувствуете – значит, вы прочли лишь слова. Если же под кожей возникнет лёгкая, почти неосязаемая вибрация – значит, вы уловили тот самый сейсмический резонанс, который и является истинным содержанием этой работы: не образ Марокко, а трещина, которую встреча с ним оставляет в языке и в душе того, кто осмелился на эту встречу, трещина, из которой теперь, как полынь из развалин, будет прорастать всё последующее движение экспедиции на Восток – вглубь не географии, а собственной, изменённой, поэтической территории.