Заступник

 
Он вырос на бабушкиных руках. Тихий дом в пригородной пятиэтажке, запах пирогов с капустой и старая, выцветшая фотография родителей на комоде – всё, что осталось от того рокового дня, когда родители Ромы погибли в автокатастрофе. Бабушка заменила ему и мать, и отца: подняла, выучила, выходила все его детские болячки. И вот, в один из тихих осенних вечеров, когда на кухне пахло чаем и печеными яблоками, он сказал ей, глядя в стол, а не в глаза: «Бабушка, я ухожу добровольцем на СВО».
Тишина повисла в комнате. Он боялся поднять взгляд, боялся увидеть в её глазах ту же боль, что была в них двадцать лет назад, когда пришла страшная весть. Но увидел только бездонную, древнюю печаль и понимание. Она не стала отговаривать. Она знала его кровь, помнила своего мужа, вернувшегося с Великой Отечественной войны. Просто тяжело вздохнула.
А в тот прохладный сентябрьский день 2024 года, когда он уходил, она ничего не говорила о тревоге. Только крепко, до боли, сжала его ладони своими натруженными руками и сунула в них маленькую, потемневшую от времени маленькую иконку.
«Возьми, внучек. Твой дед благодаря Святителю Николаю на фронте и выжил. Он и тебя обязательно сохранит».
Иконка была теплой от её рук. Он, не особо верующий, машинально положил её в нагрудный карман военной формы, прямо у сердца, перекрестился, обнял сухонькие плечи старушки и пошёл, не оглядываясь. Чтобы не расплакаться.
На фронте было всё: грязь, холод, адский грохот, короткие минуты сна и бесконечные часы бдения. Иконка лежала в кармане, и он иногда, чаще всего перед трудными выходами, нащупывал её пальцами через ткань, вспоминая бабушкин голос. Это был не столько обряд, сколько связь с домом — тонкая нить, тянувшаяся из ада в мир, где остался его самый близкий и дорогой человек.
Пять месяцев. Казалось, прошла целая вечность. А потом, в один мгновенный, рассекший время свист, всё перевернулось. Оглушительный удар, ощущение падения в бездну, горячая волна в груди и… тишина.
Очнулся он уже в прифронтовом госпитале. Сквозь туман в сознании пробивалась мысль: «Жив». Реальность возвращалась обрывками: сжатые губы хирурга, тряска в санитарном УАЗе, жгучая боль. Но — жив.
Потом был госпиталь. Долгие недели лечения. Врач, перевязывая его, как-то раз удивился: «Осколок прошёл в миллиметре от сердца. Ты, парень, везучий, как будто его кто отвёл». И тогда Роман вспомнил. Он потянулся к тумбочке, где в мешочке с личными вещами лежала его боевая рубашка.
Он нашёл карман. Ткань была порвана, а в ней, застрявшая в путанице ниток и обгорелой материи, — маленькая икона. На груди Святителя Николая, прямо в центре, зияла свежая, глубокая вмятина. Как будто кто-то взял на себя страшный удар.
Солдат сжал иконку в кулаке, закрыл глаза и впервые за долгое время не сдержал слёз. Не от боли, а от стыда за своё неверие.
Его комиссовали. Ранение было слишком серьёзным, сердце, хоть и не задетое, давало сбои. Он вернулся домой, ещё не совсем окрепший, с палочкой, но — живой.
Бабушка встретила его на пороге. Не со словами: «Я же тебе говорила». Она просто обняла его, положив свою седую голову ему на грудь, туда, где под рубашкой на цепочке висела теперь та самая иконка.
«Спасибо тебе, Господи», — прошептал он, глядя куда-то поверх бабушкиной головы, в весеннее небо. И казалось, в ответ тихий свет, похожий на тот, что исходил от лика на потемневшей иконке, коснулся его израненной, но живой души. Он вернулся. К единственному человеку, который его ждал. И это было самое главное чудо.