Седло и мундир. Эссе о памяти, дружбе и истории

            Иногда история приходит к нам не со страниц учебников, а через живые голоса — на юбилейных встречах, через стихи, рожденные к этим датам, через воспоминания, что оживают внезапно, как фотографии в старом альбоме. Стихотворение, о котором пойдет речь, — не просто поздравление с юбилеем. Это повествование о сплетении судеб в бурном потоке времени: моего товарища — уроженца станицы Красногорской на Северном Кавказе; его деда — кубанского казака, стоявшего в охране последнего императора Всея Руси; и моей собственной судьбы случайного хранителя этой памяти.
          Пространство между Ленинградом и станицей Красногорской в Карачаево-Черкесии — огромно. Не только географически, но и ментально. Проделав его из аудиторий Горного института, кузницы советских инженеров, понимаешь: ты попал в иной мир. Мир казачий, станично-патриархальный, где говорят и думают иначе. На стенах — фотографии в рамках: бравые казаки с усами, красивые казачки в нарядных платьях. На полках ещё стоят старинные иконы, в сундуках хранятся формы с газырями и позументами. И кажется, что где-то в схронах, непременно, лежит холодное, а то и «горячее» оружие. Мой товарищ был мостом между этими мирами. Потомственный кубанский казак в советском вузе — уже сама по себе тихая поэзия сопротивления забвению. Он носил незримый мундир своей родословной, говорил с лёгким малороссийским акцентом, ввертывал непривычные для ленинградского уха словечки: «Ходи до меня» и др.
            А потом я услышал рассказ его деда. Это было в августе 1972-го, мы приехали погостить к Николаю после окончания института. За одним из застолий старый казак, хлебнув домашней сливовой самогонки, разговорился. Он поведал о своей петроградской молодости, о том, как состоял в охране Николая Второго — императора, носившего, как и он, форму кубанского казачьего войска. В этой детали — весь трагический парадокс эпохи. Государь в казачьем мундире и казаки, присягнувшие ему на верность, оказались по одну сторону баррикад рухнувшей империи. Если для царской семьи история окончилась в подвале Ипатьевского дома, то его охрана оказалась не у дел и просто разбежалась. Революционная смута в Петрограде, полная потеря ориентиров закончилась для молодого казака долгим, опасным побегом домой, на Кубань.
             Что мог взять с собой в этот путь, не привлекая внимания обезумевших от «свободы» людей? Коня? Оружие? Нет. Он вернулся в станицу с конским седлом. *  Конь, оставленный — или, может, застреленный — в столице, встает в памяти образом невероятной силы. Для казака конь — не транспорт. Это часть души, брат-сестра, судьба. Оставить или убить его — все равно что отрубить часть себя. А седло, унесенное на плечах через всю страну, стало ковчегом. В этом ковчеге уцелела не вещь — уцелела память об утраченном мире: о верности, службе, незыблемом укладе.
             Моё стихотворение, посвящённое этой истории, стало актом спасения. Я пытался спасти от забвения не только факт побега, но и целое состояние духа человека — честь, растерянность, тоску по распавшемуся порядку. Я связал в нём деда, «попавшего в нелёгкую историю», и внука, моего одногруппника, нёсшего эту историю в себе как родовую тайну.
             И здесь наступает вторая, личная трагедия, наложившаяся на историческую. Мой товарищ ушёл из жизни в стенах того самого Горного университета, который когда-то объединил нас. Сразу после выступления на защите диссертации в качестве оппонента. Есть в этом что-то невероятно символичное и горькое. Alma mater, давшая знания и дружбу, стала и его последним пристанищем. Последние свои слова он говорил от лица науки, будучи её официальным представителем, а в нём до самого конца жила память о его деде — казаке с одним седлом, бегущем от революционного пожара. Два мира сошлись в нём окончательно и бесповоротно.
              Это эссе — по сути, памятник. Не монументальный, конечно, а камерный, личный, тёплый. Я попытался сделать то, что и должна делать настоящая литература: протягивать нить времени. В данном случае — от деда к внуку: из 1917 года в 1966-ой, когда выпускник станичной школы Коля Петров, между прочим, с серебряной медалью, поехал учиться в Горный институт, проделав обратный путь своего деда — от станицы Красногорской до Ленинграда. Прожив в этом городе много лет и отдав силы подготовке специалистов, он и ушёл из жизни трагически и символично — в историческом здании первого технического вуза империи.
             Стихотворение, написанное к его пятидесятилетию, оказалось не просто подарком. Оно стало шифром, хранящим код человеческих судеб на разломе эпох. В нём я попытался сохранить не только память о друге, но и честь его деда, который, возможно, так и не понял, как и почему рухнул его мир, но сумел донести до внука главное свое богатство — седло. Символ пути,доблести, чести и невозможности окончательного поражения, пока жива память.
              История — это не только даты и декреты. Это пыль на казачьих сапогах в Петрограде и запах степной полыни в аудитории Горного института. Это седло, которое не смогли отнять, как не старались. И стихи, написанные другу, которые оказываются прочнее гранита.


Часть 1. Революция
Проскакали по полю в сторону реки
С гиканьем и криками воины-казаки.
«Вы откуда, хлопчики, и каких кровей?» -
Спрашивают родичи у своих детей.

«Люди мы служивые, Кубанского полку,
В Петрограде жили, да все без толку.
Сторожили жизнь батюшки - царя,
Но случилась нынче революция…»

Дети громко плакали, сидя на печи,
Бабы причитали, кони понесли.
Ветерок поднялся и подул в степи,
Травушка-муравушка в поле покати.

А на круге старый инвалид - казак
Прошептал: «Родимые, мать уж Вашу так!
Вы проспали Родину, батюшку- царя,
Виновата в этом революция?»

Казаки задумались, напрягли мозги,
Что же делать далее, не видать не зги.
Но напрасно мучали головы с утра -
Наступила новая, красная пора.

Отсидеться дома нам теперь нельзя -
Ждет нас всех военная кровавая стезя.
Мы ж проспали Родину, батюшку-царя,
Виновата в этом революция.

Разметало всадников с саблями в руках
По полям сражений, потерявшим страх.
Положили соколы головы в траву,
И осталось только плакать по кому.

Так пропали лучшие Родины сыны,
Казаки российские были ей верны.
Но проспали Родину, батюшку-царя,
Виновата в этом революция …

Часть 2. Возвращение

Уж прошло не мало с тех далеких лет,
Отправляет внука в Питер старый дед,
Плачет – причитает мальчика родня,
Может быть напрасно и наверно зря.

Дед обнял – похлопал мягко по плечу
И сказал он слово внуку – казачку
«Поезжай, что делать? Видно, пробил час!
 Я в твои то годы…» И вздохнул не раз.

«Не печалься деда, вырос я для дел,
Еду в Питер смело и для дел созрел,
Буду там учиться, да и просто жить,
Хочется мне деда многое свершить.»

Если б нам случилось время повернуть
И героев наших в семнадцатый вернуть,
Может получилось уберечь царя?
Не взошла б над нами красная заря?

         Николай Семёнович Петров родился 19.12.1948 года в станице Красногорской, но зарегистрирован был в ЗАГСе 04.01.1949 года. Окончил Ленинградский горный институт. Работал во ВНИГРИ, изучая гидрогеологию нефтяных и газовых месторождений, а с конца 1970-х — на кафедре гидрогеологии родного института, доцент, кандидат наук. Скончался 30 мая 2012 года в стенах Горного университета после заседания Учёного совета, на котором выступил официальным оппонентом на защите кандидатской диссертации. Похоронен на Серафимовском кладбище г. Санкт-Петербурга.
         *Казачье седло — это не просто предмет конской амуниции, а уникальное изобретение, неотъемлемая часть культуры и военного дела казаков. Его конструкция — результат многовекового опыта степной и военной жизни. Кубанские казаки в значительной степени переняли тип седла у адыгов (черкесов), которое считалось одним из самых совершенных и удобных на Кавказе. Поэтому его часто называют "казачье седло черкесского типа".