Подборка на полуфинал Турнира Поэтов

Подборка на полуфинал Турнира Поэтов. Первая часть.

Ты не веришь

В нашем мире фраза "на двоих"
Совершенно ничего не значит.
Ты не веришь в мой дурацкий стих,
Аквариды, числа Фибоначчи.
В осени филатовскую грусть,
Музыку с гитарным перегрузом.
Фильм "Вам и не снилось" наизусть,
Секонд-хенд со свитером кургузым.
Ты не веришь ранним поездам,
Скудным милям авиакомпаний.
В то, что не работает «Инста».
В молодые вина из Тамани.
В пиво и шаверму на углу
В городе с чугунными мостами…

Но на счастье битому стеклу
Верить никогда не перестанешь.

Редкие виды

Не надейся, что нас перепишут как редкие виды.
Мы не звёзды. Сгорая, не прочим хорошую весть.
Пусть у сломанной ветки с годами проходят обиды,
Но под зеленью листьев рубец незатянутый есть.

Не печалься, что многих из нас никогда не услышат.
Слух, быть может, причина. Но дело не в нём вообще.
В наших редких словах существует упрямый излишек.
Ведь они нарушают порядок привычных вещей.

Нет таинственной связи с великим космическим даром.
Только наша реальность – терзаний людских ареал.
Воздух мнимой свободы включает пары перегара.
И никто здесь, пожалуй, по нам бы не затосковал.

Жить по совести сложно, когда её рядом навалом.
Как и равенства, братства и прочей затасканной лжи.
Наши редкие песни почти не слышны из подвалов.
И поэтому, может, понятны своим и чужим.

Если все будут спать, кто тогда этих спящих разбудит?
Кто из нас не хотел бы геройскую ношу нести?
Мы клубок пусть затёртых, но, кажется, творческих судеб.
А по поводу избранных лучше, конечно, не льстить.

Не надейся, что нас будут петь на ступенях в парадной.
Мы не звёзды. Сгорая, не прочим хорошую весть.
Мы мелькнём и исчезнем. Исчезнем. Мелькнём. Ну и ладно.
На небесном холодном просторе мы всё - таки есть.

Мадемуазель

Моя милая, нежная мадемуазель!
Я пишу Вам в «Ватсап», добавляя желтушный смайлик.
Вы, наверно, под кофе едите в Нескучном безе
Или молча за «Пина - Коладу» кладёте налик,
Посылая теплейшим взглядом подальше всех.

Посмотрите: по матовым стеклам сбегает вода,
Облик старых фасадов макнув в лилипутские сели.
Я пишу Вам, конечно, во времени не угадав.
И поэтому вздёрнутся брови мадемуазели.
Недовольно, чертовски прекрасно. Всё как всегда.

Вы, наверно, когда - нибудь тоже простите меня
За биение рифмы в горячечной пляске моментов.
Адреса, телефоны и явки я так же, как Вы, поменял.
Только сладкая боль чуть левее в груди перманентна:
Ко всему привыкаешь. Ну, может быть, пьёшь, на крайняк.

Вы читаете несколько строчек, мадемуазель,
И идете на выход к ночному метро без зонта и
С «неотвеченным» юноше, правнуку знатных князей.
Вашей доброй душе почему - то меня не хватает,
И вы ждете стихов, как с далекой планеты вестей.

Это не с нами

Может быть, жизнь задаром?
Сталось так, мы забыли
В усилителе старом
Запах ламповой пыли.

Может, ну его к чёрту?
Для кого мы хранили
Этих рокеров чётких
На затёртом виниле?

Для кого, как калеку,
Врачевали до шлифа
Вдрызг убитую деку
С перекошенным грифом?

Для кого сочиняли,
И лабали, и пели,
Лейтмотив не меняя,
Ритм держа еле-еле?

Может, это не с нами
В ту эпоху случилось?
И хватило нам знаний
Только лишь на строптивость.

Не по нам в тесных клубах
Были вздохи девчонок,
А по тем, злым и грубым,
С люберецких «жилпромок».

Что оставили после?
Впрочем, хватит об этом.
Не пьянит больше воздух
Неформальных поэтов.

Может, зря мы старались
Быть весомей, чем были?
Но приятен, на зависть,
Запах ламповой пыли...

 В заснеженном прошлом

В заснеженном нашем прошлом
Я образ почти не помню.
Но мне очень часто снится
Летящая рябь проспектов.
И город давно запорошен,
Таинственный и огромный.
И чьи-то мелькают лица,
Вплетаясь в кантанто ветра.

Я бегло листаю книги,
Роняю стакан случайно.
Геологом местной пробы
В снега ухожу до сквера.
В тенденциях зимних религий
Моя одинокость – тайна.
Лишь слева и справа – сугробы.
И шаткое чувство меры.

Теперь мне скучается чаще:
Полгода почти не пишешь.
Наверно, за линией красной
Такое бывает со всеми.
Я помню тебя настоящей,
Но мне не забраться выше,
Когда между нами не трассы...
Когда между нами время...

Сойду ли с ума? Возможно.
Но спиться сумею вряд ли.
Для всех «уравнений моментов»
Решение будет до срока.
Ответы найти не сложно,
Тем более я понятлив.
Зима, расставляя акценты,
Почти не бывает жестокой.

А снег укрывал планету,
Срываясь с небесного края,
Снежинками бился в сферы
Фонарных густых соцветий.
Лишал очертаний предметы.
Но, в самую суть проникая,
Он в душу вселял мне веру.
Опять. В нас с тобой на свете.

Чёрт номер тринадцать

Номер Тринадцать любил просто так людей.
Даже когда из молочных копытец вырос.
В серном инферно мечтал о речной воде.
И в самоволках подслушивал сельский клирос.

По возвращении тайно растил цветы,
Те превращались в зубастые мухоловки.
Он огорчался и нёс их за Бесов Тын,
Чтобы отдать для забав молодым чертовкам.

Глядя с тоскою на огненные котлы,
Думал Тринадцатый: «Я бы пошёл в поэты.
Им и в аду их живые слова милы,
Даже когда сто веков кипятят за это».

В пекле Тринадцатый снова не сдал зачёт.
Бабка кричала: «Какие ему заботы?
Дед его тоже себе на уме был чёрт!
Всё за пивком философствовал с неким Гёте...»

Нечисть в геенне махнёт на него рукой,
Скажут: «Неисповедимы пути Господни...»
Быть тебе тем, кем не стал бы никто другой,
Номер Тринадцать, романтик из преисподней.

Пишет Тринадцатый стих о людских страстях.
После подлунной юдоли в рогах усталость.
По - человечьи у чёрта глаза блестят.
Рядом на полке «Божественная» и «Фауст»...

Вторая часть


 «Блицкриг»

Октябрь. Колонны в колеях стоят.
Мы более не рота «дьяволят»,
Что летом шли с улыбками до Орши.
Проклятые дожди, окопный смрад,
Запахнутый в шинель больной камрад.
"Дай сигарету и ни слова больше".

Ноябрь. Блицкриг стремительно угас.
И фронт, как нож, проходит через нас,
Сквозь наши судьбы, души, мысли, лица...
Ведь там, где каждый куст теперь Иван,
Где лазарет - коллаж культей и ран,
Не хочется быть истинным арийцем.

Здесь каждый красноглазый и рябой.
И что ни день - то рукопашный бой.
Я понял русских, понял слово "лютый".
Я порохом забит до самых гланд.
А вши со мной поедут в "фатерланд".
"Нескоро"- как вчера сказал мне Гюнтер.

Он там, где каша из грунтов и тел.
Москву увидеть, как и я, хотел.
Отправить фото в Кёльн, на Людвигштрассе.
Теперь лишь страх и пепел на губах.
Дымится плоть в железных коробах.
За всеми надо будет возвращаться...

Леса и топи, топи и леса.
Я милой Гретте с грустью написал:
Владения ундины под Можайском.
А Генерал Мороз уже идёт...
Хотелось бы шепнуть: "Майн либен Готт..."
Но в голове лишь девять граммов "шайзе".

Дядя Петя

Электрики прокладывали сети
Поблизости болот Мясного Бора.
Прораб от «Ленпроекта» дядя Петя
Искал пути обхода косогора.

Ложились ноль - четыре киловатта
По схемам симметрично и красиво.
На топях же торчал рельеф горбатый,
И дыбились белёсые осины.

Прошли участок, грунт был разворочен.
Работали без продыху. Под вечер
Вдруг закричал испуганно рабочий:
«Глядите, братцы, череп человечий!»

Ворочался в палатке дядя Петя,
То гнус кусал, то затекала шея.
Когда же задремал он на рассвете,
Ему приснилась длинная траншея.

Но в ней не кабель, а живые люди.
Лежат с полуоткрытыми глазами.
«Неужто электричество здесь будет?
На гиблом месте?» Так они сказали.

«Здесь бой вела шестнадцатая рота
Гвардейской девятнадцатой стрелковой...
Мы брали высоту... И вот болото
Надолго стало нам периной мховой».

«Давно уж нет войны на белом свете...
А мы лежим годами в буром иле.
Ты там скажи всем нашим, дядя Петя,
Что мы здесь ни на шаг не отступили...»

С утра без объяснений и доклада
Велел прораб остановить работы.
Военных археологов бригада
Шла поднимать шестнадцатую роту.

В другом Ленинграде

В том, другом Ленинграде, дождей и ветров не бывает.
А Васильевский там - продолжение материка.
Ни войны, ни блокады - иначе выводит кривая...
И никто в Гумилёва не целился наверняка...

Кольцевая застройка, как после ярма азиата.
Антипод для столицы, что на Москворецкой губе.
И на радиус Невского водит трамваи Довлатов,
За спиной его - Бродский в исправном армейском «хэбэ».

Ленинград. Петербург. Может, как-то ещё в этих землях.
Но не там расцветает цветаевский анжамбеман...
И профессор химфака со строгой фамилией Фрейндлих
Не пойдет на премьеру картины «Служебный обман».

Для суровых времен есть иная система отсчёта,
Что рождает людей, неподвластных Вселенным другим...
И поэтому здесь Петербург - вопреки на болотах.
Потому Ленинград здесь под пасмурным небом храним.

Беспризорное

Привет из прошлого, такого близкого.
Где тьма безвременья промзоны мызгала.
Там обитали мы, там засыпали мы,
Едва согретые теплоцентралями.

С платформ обшарпанных сходила нация
К приватизации, к деноминации.
В вокзальном гумусе толпы неистовой
Ручонки детские по курткам рыскали.

Что прилипало там, то было отдано
Ментам с братишками. От верноподданных.
Гроши - лоточнице в колючих митенках.
Беляш с "Очаковским" - и сутки сытенький.

Столицу видели. Умом не тронулись.
Хотя, скучалось нам по щам детдомовским.
В твои просторы мы упали зёрнами,
Страна бескрайняя и беспризорная.

Никем не узнаны, никем не признаны
На злых окраинах Ельцов и Сызраней.
С баптистских флайеров читать обучены.
Пакетом - токсиком летим над Купчино...



Пустота

Каково же мне, заключенному в злой квадрат?
Там, где лампу на проводе мучает нервный тик.
Скрипы слышатся под. Дождь шагает по кровле над.
И куда, в самом деле, сейчас за порог идти.

Между ночью и утром особые времена:
Здесь уже не берут ни курево, ни коньяк.
Здесь в меня проникает голодная тишина.
Не соленый сон. И не пресноводная явь.

Беспокойство слов, чернильную суету
Атараксией глушит бумажная белизна.
И когда между строчек я чувствую пустоту,
Значит, мне позволяют о той пустоте узнать.

Не желает квадрат впускать через окна свет…
(Так растает вакуум зыбкого бытия).
Если нет пустоты, то меня, значит, тоже нет.
А дрожащим светом может любой сиять.