Девушка с номером двадцать пять

Сумерки пахнут карболкой и мокрой шерстью.
Трамвай лязгает челюстью, прожевывая проспект.
Ты стоишь у витрины, где манекены меняют кожу,
И смотришь на то, чего у других нет.


Ни шрама, ни родинки, ни следа от ожога —
Только синий химический, въедливый шрифт.
Так помечают бракованных кукол у порога,
Прежде чем сбросить их в мусоропроводный лифт.

Припев
Девушка с номером двадцать пять на руке.
Лишний час в сутках, лишний патрон в стволе.
Кто-то ошибся в небесном черновике,
Забыв растворить тебя в кислоте и золе.
Двадцать пять.
Это больше, чем могут простить.
Это метка того, кого здесь не должно было быть.



Ты терла запястье спиртом, песком и пемзой,
Но цифры вросли в капилляры, как в вены — яд.
Этот город следит за тобой через ржавые линзы,
И каждый прохожий — тайный лаборант.


Они говорят: «Это просто входной билет в клубы»,
Они говорят: «Это индекс, почтовый код».
Но ты знаешь, как ночью беззвучно шевелятся губы
Того, кто ведет этот вечный переучет.

Припев
Девушка с номером двадцать пять на руке.
Ошибка в расчетах, сбой в заводской строке.
Ты идешь по воде, но тонешь в сухом песке,
Словно рыба, забытая в полиэтиленовом мешке.
Двадцать пять!
Цифра жжет, как касание льда.
Ты одна, и за это с тебя не возьмут ничего.
Никогда.


А утром кондуктор возьмет твою руку, как ветошь.
Посмотрит на цифры и молча кивнет в ответ.
Он знает, что ты не выйдешь, куда ни поедешь.
Для двадцать пятых...
Остановок нет.

Припев
Девушка с номером двадцать пять на руке.
Ошибка в расчетах, сбой в заводской строке.
Ты идешь по воде, но тонешь в сухом песке,
Словно рыба, забытая в полиэтиленовом мешке.
Двадцать пять!
Цифра жжет, как касание льда.
Ты одна, и за это с тебя не возьмут ничего.
Никогда.